Kitobni o'qish: «Перелёт-трава», sahifa 4
Травница успела поменять с десяток поз, но как на полене не крутись – оно не превратится в кресло. Знатно отсидев всё, что только могла, она поднялась, отряхнула подол и, проявив участие, спросила:
– Что же ты тогда объявление о встрече на доске посадской оставляешь? Раз не нужны тебе ни товарищи, ни любовницы? – А сама вновь упёрлась взглядом в чудо-цветок, торчащий из-за пенька.
В ответ она получила его ватный взгляд. Веки его набухли, словно тучи перед грозой. Только травница вознамерилась спросить, что не так, как из его очей градом посыпались алмазы слезинок. Она не знала, что сказать. Впрочем, никакие слова бы ему в то мгновение не помогли, до того сильное горе в нём поднялось и пролилось водопадом из глаз. Он бурчал себе под нос еле понятные фразы, всхлипывал и вытирал лицо, но новые потоки солёных рек пробивали себе русла на его щеках. До Ванды доносились отдельные слова: «думал, искупил свои прегрешения», «я ж к ним как к родным, к своим коровкам и овечкам», «они лучше, чем люди, лучше, чем боги», «Честные такие – ты с ними добр, и они к тебе с лаской!» Внезапно речь его стала связной, он поднял взгляд на женщину и горько произнёс:
– Всё равно тянет меня к теплу человеческому…
«Всё ясно» – пронеслось в голове травницы, – «Близости ему хочется прямо сейчас. Ещё чего. Перелёт возьму, да пойду скорее в дом натопленный».
– Мне, наверно, пора… – начала Ванда свой путь к отступлению.
Не успела она закончить изречение, как кусты поблизости зашелестели, шорох перерос в отчётливый звук шагов, и на озарённую светом костра поляну вышел огромный бурый медведь. Объявился, и как зарычит! Ванда аж подскочила на месте, затрепетала, что осина на ветру. А мужичок увидал лесного гостя, от пенька оторвался, руки расставил и заговорил как заворожённый:
– Иди ко мне, братец-мишка, раз и тебе грустно.
– Опомнись, дурень! – Её визг разлетелся по всей дубраве. – Погубит тебя медведь, голову откусит. Беги!
Сама от костра отпрянула, спиной в ствол упёрлась и дышать перестала. Только судорожно мечущиеся мысли поймать пыталась, от какой травы из супа мужик мог разума лишиться. Тем временем косматый хищник с рёвом подлетел к пастуху, встал на задние лапы и зарычал пуще прежнего. Ванда зажмурилась и чуть было не вспомнила молитву, а ведь молиться она перестала ещё в детстве, потеряв всякую веру в силу богов. Рёв ослабел, потом совсем погас. Она осторожно открыла глаза и обомлела от увиденного: богатырского вида мужчина и мишка стояли, сцепившись в объятиях. Кто из них громче плакал – сказать было сложно, пастух ласково гладил медвежью голову и что-то тихо приговаривал. Плач совсем успокоился, косматый отпустил мужика и потёр лапами морду. После встал обратно на четвереньки, склонил голову и побрёл себе в темень чащи. Мужичок ему вслед рукой помахал, повернулся к Ванде и хотел было что-то сказать, как глянул на котелок, снова на неё, и громче мишки завопит:
– Ты меня чем опоила, дура? Я никому своих секретов не рассказывал, а тут на тебе, всё выложил, как на духу!
У неё слова на языке вертелись да всё никак не спрыгивали; отдышаться пыталась, да оправдание найти. Мол, похлёбку грибную только сварганила, никакой ворожбы.
– Небось, плакун-травы мне наварила, на откровение вывела. – И упёрся в неё взглядом. А Ванда стоит, глазами хлопает, да слов подобрать не может. – Вижу насквозь всю тебя, все вы такие! Уйди прочь подобру-поздорову, пока не порешил тебя. Прочь!
К орешнику развернулся, сорвал чудо-цветок и бросил к её ногам. После процедил сквозь зубы:
– Обещания свои держу. Ступай отсюда, женщина.
От досады, поселившейся внутри, Ванда даже корзинку забыла. Засеменила по лесной тропе подальше от поляны с костром. Теперь уже она плакала, то ли от обиды, то ли от напряжения. Давно в ней желания зареветь не было, жизнь всякие уроки давала и закалила девичьи очи. Пройдя прилично от того места, она услыхала знакомый голос. Будто пастух тот кричит, о помощи просит. Остановилась, прислушалась. Не показалось: ор стоял такой, что дубы тряслись, что рябины. «Видать, мишка вернулся и напал на горемычного». Что делать, она не знала. Уже и про лукошко вспомнила, и мужика жалко стало. Переборов в себе обиду, Ванда возвратилась на лесную проплешину. Никакого медведя видно не было, а пастух на земле валяется, скрюченный весь, и как ребёнок воет. Она подлетела к его грузному телу, голову к груди приложила, тут же вскочила, сорвала одну травку, другую, потёрла их друг о друга и к носу мужицкому поднесла, почти что листьями ноздри запечатала. Он резко разогнулся, сел на земле и как чихнёт! Чуть костёр не задул. После встал, ноги свои отряхнул и смотрит на травницу исподлобья. А слова что ей, что ему нейдут. Он перелёт поднял, повертел в руке и глухим голосом спросил:
