Kitobni o'qish: «В некотором царстве… Сказки Агасфера», sahifa 4
– Вы кто таковы пожаловали? – проскрипел он незваным гостям. – Чего занадобилось?
На голос старика выполз из конуры пёс, под стать хозяину дряхлый, бесформенный, с облезлой белой шерстью. Но завидев гостей, заворчал, оскалил жёлтые зубы и ретировался. Несколько кур суетились тут же.
– Пусти нас, дединька, переночевать в маленькую сарай-ку, – с усмешкой проговорил незнакомец. – А мы тебе золотую монетку дадим.
– Сам ты… нелюдим, – обиженно сказал дед и пошамкал ртом. – Чего надоть, говори.
– От ведь… тетерев, – усмехнулся, обращаясь к Екиму незнакомец. И повернувшись к деду, не закричал, но проговорил так громко, что Еким поёжился и отступил на шаг.
– Ночевать пусти – заплатим.
– Так бы и говорил, – прошамкал дед.
Он и впрямь отвёл их в сарай, немногим больше собачьей конуры да к тому же так немилосердно покосившийся, что и заходить в него было страшно, не то что оставаться на ночлег. Еким хотел было объявить попутчику о своих опасениях, но не успел он и рта раскрыть, как тот уже ответил:
– Не бойсь! Не здесь тебе смерть свидание назначила. Да и не теперь ещё.
В сарае, куда Еким последовал за незнакомцем, хранился всякий хлам: короткая лавка, две низенькие кадушки, ковш на длинной ручке, а из ковша глядела мутовка. В углу валялись детские ходули, зыбка, мешки, на стене мостились два дырявых тулупа. И именно тулупы, разостланные незнакомцем на полу и занявшие собой всё свободное место сарая, послужили постелью путникам. Дух, источаемый тулупами, казалось, прогнал бы и самый сон, не хуже ночного кошмара, тем не менее стоило Екиму опуститься на тулуп, как веки его сами собой склеились, а голову заволокло туманом.
Пробудившись под вечер того же дня, Еким не сразу понял, где он. Когда же наконец вспомнил, как очутился в маленьком сарае на зловонном тулупе, его поразило новое неприятное открытие: спутника не было рядом. Еким подумал, что незнакомец всё же ограбил его и скрылся, потом, зевая, припомнил, что взять у него нечего. Потом подумал, что одному всё-таки лучше, как вдруг услышал голос своего попутчика – тот о чём-то спрашивал хозяина, а чтобы дед мог услышать и понять, чего от него хотят, приходилось говорить громко. Вот почему Еким услышал не только голос незнакомца, но и всё, о чём он просил старика.
– А что, дединька, – вопрошал незнакомец, – скатерть-то у тебя в доме есть, небось?
– Скатерть? – скрипел дед. – Как не быть!.. Ещё старуха…
– А куличек-то святил на скатерти?
– Как не святить!.. Дык нынче дочка приносила… а так оно… всей деревней на скатертях… Ещё старуха моя…
– А продай-ка мне, дединька, ту скатерть…
– Скатерть-то?.. А тебе на что моя скатерть?
– А уж это, дединька, моё дело. Твоё дело – мне скатерть продать. А моё – делать с ней, что заблагорассудится… Ну так как?
Старик молчал.
– А петушок есть? – снова раздался резкий голос незнакомца.
– Кого тебе ещё? – недовольно проскрипел дед.
– Петух, говорю, имеется?
– Петух?.. Как не быть петуху!..
– Ну так продай мне, дединька, скатерть пасхальную и петуха.
– Да ты поди хочешь моего петуха на моей же скатерти слопать…
– Так продашь, что ли?
Екиму казалось, что от этого голоса гудит воздух.
Дед снова замолчал. Немного погодя, Еким вышел из сарая. Незнакомец с неизменной своей ухмылкой стоял возле ступенек крыльца, поджидая, очевидно, хозяина. Наконец старик показался, держа в руках какую-то ветошь.
– На вот, – сказал старик. – Ещё старуха…
– А петух?..
– Петуха погодь, – и старик снова удалился.
Еким, которому отчего-то не доставляло удовольствия наблюдать за совершаемой сделкой, вернулся в сарай. Вечер уже наступал. Усевшись на тулуп, Еким видел в дверной проём, как небо, ясное прежде, кутается тучами. Где-то, пока ещё далеко, простучал гром, и короткая зарница блеснула как нож, словно чья-то невидимая рука попыталась вспороть невидимое одеяло.
– Хорошо? – услышал Еким рядом с собой голос незнакомца. – Хорошая ночка выдастся. Знаешь ли ты, какая сегодня ночь?.. Рябиновая, Еким, сегодня ночь. И время нам с тобой собираться. Путь у нас неблизкий, а дело непростое.
– Слышь-ка, – к ним ковылял старик, державший в руках тощего петуха с хвостом, более напоминавшим пук полевой травы, нежели петуший хвост, – гроза, я чай, будет… Вот тебе петух…
– А тебе, дединька, денежка…
Еким не видел, что за денежку незнакомец передал старику. Но сумма, должно быть, оказалась чрезмерной, потому что старик, исследовав монеты, видимо смутился и сказал:
– А ты… за петуха-то?..
– Ступай, дединька, гроза будет, – прогремел в ответ незнакомец.
– Так, может, оно… петух, что ли, мой хорош?..
– Ступай, дединька…
Дед помолчал, пошамкал и, бормоча что-то о золоте и петухах, поковылял к дому.
А незнакомец обратился к Екиму:
– И нам пора.
Екиму стало тоскливо и страшно.
– Куда? – впервые заговорил он с незнакомцем.
В это время гром, как стальной горох, рассыпался где-то рядом.
– Да уж найдётся дельце, Еким, – усмехнулся незнакомец.
– Нет у меня ничего, – потупился Еким, – взять с меня нечего.
– А мне, Еким, ничего и не надо. Это тебе надо.
Еким поднял глаза на незнакомца. А тот продолжал:
– Ты в Москве у папиньки триста рублей взял? Чтобы в Руссе товару купить и с прибытком воротиться… А заместо товару приобрёл ты вещь сомнительную да вдобавок от тётки сбёг… Ну так как?.. Продолжать, что ли?..
– А ты при чём? – хмуро спросил Еким, помолчав.
– Я-то? Да как будто и ни при чём. А вроде как и при чём. Обещался я. Так что если пообещаешь ты меня слушаться, то вот тебе моё слово, что вернёшь ты папиньке и триста рублей, и сверх того… Ну так как?
Пока он говорил, Еким думал, что это, должно быть, необычный человек, если всё знает. К тому же, было очень интересно, что ещё может произойти, ведь Еким был в том возрасте, когда опасность не просто не пугает и не сдерживает, но, скорее, подталкивает к совершению поступков ненужных и бессмысленных. Еким наблюдал, как незнакомец усадил затем петуха в мешок из сарая, как отправил туда же ветошь, которую старик называл скатертью, как, наконец, сломал длинный рябиновый прут. И все эти приготовления казались Екиму странными и страшными. Но когда незнакомец спросил его: «Ну так как? Идём, что ли?», Еким отвечал: «Идём», и они вышли со двора.
В это самое время гром ударил уже над их головами. Казалось, кто-то бил палкой по пустому ведру. Еким вздрогнул и втянул голову в плечи, а незнакомец, не обращая никакого внимания на небесную колотушку, свернул с дороги и зашагал в сторону леса, недружелюбно черневшего впереди. Блуждавшие где-то зарницы подобрались ближе, и молния вдруг ударила перед путниками, точно намереваясь преградить им дорогу. Еким снова вздрогнул, незнакомец, как ни в чём не бывало, продолжал путь.
Но по-настоящему Еким испугался, только когда они вошли в лес. Всё живое спряталось от грозы. И лес, угрюмый, затаившийся, встретил их молча. Лишь наверху слышался тревожный шум, словно деревья перешёптывались и не то жаловались, не то предупреждали о чём-то. Вдруг шёпот стал тревожнее, гулче, как будто и самый лес наполнился страхом. А следом Еким ощутил на лице влагу – начался дождь.
Но ничто не могло остановить их. Они всё шли и шли, пока наконец не оказались в таком глухом месте, откуда, казалось бы, невозможно было и выбраться. Деревья были так высоки и разлаписты, что совсем закрывали небо, даже дождь почти не ощущался здесь. То и дело грохотал гром, а молнии освещали им путь. Свет же их был так ярок, что слепил глаза даже под смежёнными веками.
Неохватные стволы, верхушки которых можно было увидеть, только задрав головы, валежник и ковёр кочедыжника – таково было место, где спутник Екима остановился, положил свой мешок на землю и сам уселся рядом.
– Видишь? – глухо спросил он Екима.
Еким не сразу понял, но вдруг среди листов кочедыжника заметил огонёк. Потом ещё один и ещё. Огоньков становилось всё больше – красные, белые, синие огоньки.
– Ночь сегодня особенная – рябиновая, – пояснил спутник Екима. – Ты иди, иди… положи под цветок скатерть и жди. А упадёт цветок – торопись, заворачивай…
С этими словами он сунул в руки Екиму ветхую скатерть, которую они купили у старика. Ничего не понимающий, не на шутку струсивший Еким взял скатерть, но от страха никак не мог сообразить, о чём говорит ему незнакомец и что же следует теперь делать.
– Да главное – чуть не забыл!.. На-ка вот, возьми рябиновый прут и как встанешь, обрисуй им круг, да так, чтобы сам в круге был. Понял ли? Чтобы в круге стоял… Ну, давай, – и он слегка подтолкнул Екима, – давай, не бойсь. Меня послушаешь – не пропадёшь… Давай… торопись – полночь близка.
Еким ни жив, ни мёртв пошёл на огоньки. К этому времени разыгралась настоящая буря – ветер выл, слепили молнии, дождь уже не жалобно шелестел, но шипел злобно в ветвях, в ударах грома слышался Екиму хохот. И вот уже явственнее хохот, кто-то кричит и словно бьёт по земле хлыстом. А цветки светятся как свечки, всё ярче их пламя, всё шире свет от него. Всё громче и отчётливее шум вокруг Екима. Поднял Еким глаза и обмер: Бог мой, что за чудища! Тянут кто языки, кто руки с когтями, гогочут, свистят, шипят, бьют по земле хвостами. Даже не думал Еким, что бывает так страшно. А где же попутчик? То ли сожрали его, а может… Может, бросил он тут Екима? Нет, не разбойникам отдал – хуже. Продал нечистой силе, и не выйти живым теперь из рябинового круга. И только подумал об этом Еким, как потеснилась вся компания, и выплыл навстречу сгусток тьмы, бесформенный и колышущийся. И понял отчего-то Еким, что это Смерть перед ним. Но тут раскрылся белый, не больше одуванчика, цветок, сорвался со стебля и упал на скатерть. Бросился Еким его заворачивать, и… раздался крик петуха. Разом исчезло наваждение: и Смерть, и чудища – всё пропало. От расцветших цветов стало светло. И Еким увидел, что попутчик его сидит всё там же, где и сидел, и сжимает в руках старикова петуха. И вновь, силясь вырваться, прокричал стиснутый петух. И в третий раз.
Дождь поутих, гроза отправилась дальше – гром стучал уже в стороне. Обессиленный, опустился Еким на мокрую землю, прижимая к себе скатерть с дорого доставшимся и непонятным сокровищем.
– Что, Еким, – подошёл к нему со всегдашней своей усмешкой попутчик, – ты хотел потрудиться, папиньке прибыток явить – так вставай, мы ещё только полдела сделали… Этих не бо-ойсь! Теперь не тронут! Да цветок-от держи – не ровён час выронишь…
И они снова – впереди незнакомец с петухом в мешке, следом Еким с завязанной узлом скатертью, из которой огоньком светился цветок – тронулись в путь. И снова продирались сквозь лес, ставший после дождя парким и душным, снова ломали тьму и заросли, спотыкались о корни и пни, пока наконец не оказались у подножья холма, на который невозможно было вскарабкаться, не разодрав лицо и одежду о колючий кустарник. Здесь вдруг попутчик Екима остановился.
– Доставай, – сказал он. – Доставай цветок.
Еким достал из узла светящийся белый цветок, а незнакомец, приладив его к картузу Екима, шагнул к холму и потянул за собой Екима. И как только приступил Еким к колючим, разросшимся по холму кустам, случилось ещё более невероятное, чем то, что видел Еким в полночь. Холм, словно вышитые петухами занавески на кухне, раздвинулся на две стороны, и перед Екимом открылась камора, где стояли котлы, короба, большие и малые корзины. И отовсюду смотрели на Екима монеты и яркие разноцветные камни.
– Что смотришь? – ухмылялся незнакомец. – Бери!.. Что унесёшь – всё твоё. Вот тебе и прибыток…
Еким, не веривший глазам, вошёл в сокровищницу.
– А ты? – обернулся он к своему спутнику, не проявлявшему интереса к драгоценному блеску и остававшемуся как бы снаружи холма.
– Бери!.. Мне золото уже ни к чему.
Всё сверкало вокруг Екима. Но взгляд его упал лишь на кольцо с ярко-красным камушком. Еким поколебался и взял из котла, наполненного множеством бесценных вещиц, одно только это кольцо. Он мог бы взять с собой корзинку с золотом, но вместо этого Еким стянул с головы картуз и насыпал в него монет, после чего поспешил прочь, чувствуя себя неуютно в этой странной каморе. Но не успел он выйти, как холм вдруг зашевелился, закряхтел по-стариковски, и две его половины стали медленно, но неуклонно съезжаться. Екиму пришлось поторопиться, чтобы не остаться навеки внутри холма подле корзин с золотом.
И словно бы ничего не было: в утренних сумерках Еким видел, что соединились как ни в чём не бывало разорванные было кусты, как дуб, разделившийся на две доли, сошёлся в единое целое. И ничто, кроме золота в картузе и кольца на пальце, не напоминало о несметном богатстве, заключённом внутри заросшего лесного холма.
– Цветок!.. Цветок где?.. – воскликнул незнакомец.
Еким помнил, что цветок был на картузе. Они стали осматривать и ощупывать картуз, но цветок исчез.
– Обронил, должно… – виновато бормотал Еким. – Там, верно… когда золото ссыпáл…
– Эх ты, башка из табачного горшка!.. золото он ссыпал, – весело сказал незнакомец. – А впрочем, с тебя и того довольно будет. Пойдём уж – дединьке петуха надо вернуть. Да и тебе восвояси пора – будет шататься-то.
– Ты же петуха купил, – сказал зачем-то Еким.
– А на что он мне? Он свою службу сослужил, – и незнакомец легонько потряс мешком, откуда донеслось недовольное квохтанье. – И деньги мне ни к чему, и петухи с курами… А дединьке недолго радоваться – пусть его…
И в третий раз за ночь отправились они в путь. Уже совсем рассвело, когда подошли они к старикову двору. Отпущенный петух немедленно провозгласил новый день. А Еким, не в силах даже вспомнить того, что произошло с ним ночью, упал на зловонный тулуп, показавшийся ему в тот миг шёлковой периной.
* * *
Когда Еким проснулся, день уже близился к закату. Незнакомец, очень довольный, где-то раздобыл уздечку и поджидал, когда проснётся Еким.
– Ну, теперь у нас одна печаль, – говорил он Екиму, – домой тебя спровадить. С этаким грузом ты далеко не уйдёшь! – и он кивал на картуз.
Только сейчас Еким понял, что золото, в самом деле, может оказаться плохим попутчиком. Во всяком случае, до Москвы с картузом, наполненным золотыми монетами, он вряд ли дойдёт. И Еким начал подумывать, что оставит себе несколько монет и, пожалуй, кольцо с красным камушком. Остальное же отдаст незнакомцу – в конце концов, если бы не он, и денег-то не было. А значит, такой делёж вполне справедлив.
– Да не возьму я твоих денег! – ответил на мысли Екима незнакомец. – Сказал же: без надобности. А запонадобятся – без тебя обойдусь. Ишь, благодетель выискался… Я же тебе говорил, Еким: станешь меня слушаться – бояться нечего… Скатерть ты, пожалуй, себе оставь – для памяти. Золото в неё пересыпь – надёжней… Дальше ты верхом поедешь. Уразумел? В общем, знай – узел держи.
– Как это – верхом? – не понял Еким. – На ком это?
– Не на мне – это уж будь любезен… – хмыкнул по своему обыкновению незнакомец. – Достанем тебе сегодня коня вороного – нет ничего проще. Сейчас, Еким, такие ночи, что всё можно… Ну… ну или… многое. Только ты меня слушай…
Сумерки медленно наползали, где-то по кустам соловей защёлкал. Ночь обещала быть ясной, месяц светил приветливо. И вспоминая вчерашнюю ночь, Еким думал, что всё это, должно быть, ему приснилось. Но узел с золотом не позволял сомневаться.
Они распрощались со стариком и, сопровождаемые его кряхтением, вышли со двора. Но повернули не направо, чтобы пройти деревню, а налево – в ту сторону, где встретились недавно у камня. Не успел Еким отметить про себя эту странность, как незнакомец, не глядя на Екима, ответил ему:
– Где встретились, Еким, там и распрощаемся.
И больше за всю дорогу не сказал ни слова. Вскоре уже показалась росстань. А вот и похожий на кабанью голову камень, на котором поджидал Екима его теперешний спутник. И опять на камне сидит кто-то. А Еким со спутником всё ближе, и вот уже видно, что сидит на камне простоволосая старуха в каком-то чёрном балахоне. И странно Екиму, что шли они, оказывается, именно к этой старухе, потому что его попутчик подошёл к ней и самым учтивым образом с ней раскланялся:
– Здравствуй, бабинька. Здравствуй, красавица.
– Здравствуй, голубок, здравствуй, коль не шутишь, – прокаркала старуха. – Тебя к нам зачем занесло? Чего хочешь?
Кого к тебе звать – лесных, полевых, рижных, овинных, домовых, баенных, водяных, болотных? Или свои какие есть на примете? А может, с собой привёл? – и она засмеялась икающим смешком. – А может, и впрямь красавицу хочешь? – продолжала старуха. – Говори, любую сюда доставлю: белую, чёрную, сисястую, ногастую, стыдливую, распутную…
– Зачем, бабинька? – перебил её незнакомец. – Зачем, когда ты есть…
Старуха довольно засмеялась.
– Сгожусь, сгожусь и по этой части, ежели не побрезгуешь.
– И не то что побрезгую – за честь почту… Только вот дельце сначала…
– Говори!
– А мне бы, бабинька, кобылку достать, не то – конька… В Москву съездить…
– Кобылку, говоришь? – заикала старуха. – Будет тебе кобылка…
Она что-то бросила на дорогу, и на том месте вдруг оказался конь – чёрный, тонконогий. Еким ахнул.
– Ну? Как тебе кобылка?
– А это мы поглядим, – ответил попутчик Екима и накинул на коня ту самую уздечку, что принёс с собой из деревни. И тотчас вместо коня оказалась лягушка, а уздечка упала на дорогу.
Старуха захохотала.
– Плоха твоя кобылка, бабинька, – сказал попутчик, – далеко на ней не уедешь.
– Какой же тебе надобно? – усмехнулась старуха.
– А вот какой, – с этими словами он набросил уздечку на голову старухи, и вместо старухи перед ними встала чёрная коза. Камень обернулся кабаном и с визгом завертелся на месте.
– Вот так лошадка, – сказал незнакомец, держа под уздцы козу и разглядывая её со всех сторон. – Ай да бабинька…
Коза меж тем блеяла, била копытцем и смотрела на них лукавым жёлтым глазом.
– А впрочем… Ты, Еким, я чай, не гусар… Чего тебе коза?.. Садись и помни: ни за какие посулы узды с неё не снимай, не то поквитается, старая ведьма. А как сойдешь с неё, скажи только: «аминь, аминь, рассыпься!» Она и сгинет.
Еким взгромоздился на козу, одной рукой прижимая к себе узел, другой – уцепившись за уздечку.
– Ну давай, Еким, прощаться, – сказал незнакомец, кладя на плечо Екиму правую руку. – Бывай… Папиньку слушай… Ну и… благодарствуй…
– Что ты! Тебе спасибо! – отвечал Еким. – Озолотил меня.
И что-то опять кольнуло Екима, какое-то странное сходство, что-то такое в этом удивительном человеке, что Еким подметил сразу, на этом же месте во время их первой встречи. Подметил, но так и не понял.
– Что, бабинька? – наклонившись тем временем к козе и поглаживая её между рожек, проговорил незнакомец с деланной лаской. – В Москву?.. В Москву!..
Коза мотнула головой, как будто желая сбросить с себя руку, встала на дыбы и пустилась карьером.
И вдруг Еким понял. Неизвестно, почему именно в эту последнюю минуту он ухватил мысль, которая раньше ускользала от него: вот сейчас, когда незнакомец гладил козу, Еким точно видел, что на правой руке у него не хватает большого пальца…
– Как тебя звать-то? – крикнул Еким, но коза уже несла во весь опор, и ответ незнакомца не долетел до слуха Екима.
* * *
В тот же день, да притом, кажется, и очень скоро Еким был в Москве. Как именно они добрались, он не мог потом объяснить. Оказавшись вдруг в Сокольниках, где-то посреди Грабиловки Еким спешился. Нужно было что-то сказать козе, но Еким запамятовал и силился вспомнить. Коза тем временем уставилась на Екима. Он перепугался и забормотал первые, пришедшие на ум слова:
– Чур, чур меня… развались…
– Дурак, – сказала коза старухиным голосом, плюнула в Екима и растаяла.
А Еким уже беспокоился, как бы поскорее покинуть место, куда, должно быть, нарочно доставила его коза. Будучи наслышан о встречах местных дачников с обитателями грабиловской чащи, Еким отнюдь не желал столь бесславного конца своим похождениям. Место было глухое, под ногами вилась кем-то вытоптанная тропа. До ближайшего тракта или хотя бы посыпанных песком дачных дорожек предстояло ещё добраться. И Еким снова тронулся в путь. Но не прошёл он и десяти шагов, как остановился – в траве у самой дороги он заметил камень. Обыкновенный серый камень, размером с небольшую сковороду, на которой у Петунниковых пекли блины. Примечательным казалось то, что камень был плоским. Такие камни, разве что поменьше, во множестве устилают речное дно или морской берег, о котором, к слову сказать, Еким не имел представления, не быв даже и в Петербурге, море же видев только на картинках. Но как попал эдакий голыш в Сокольничий лес, можно только догадываться и строить всевозможные предположения. Да и то при условии, что кому-то придёт охота размышлять о судьбе серого камня. Вот и Еким, подивившись камню, не остановился мысленно на его происхождении, но предался раздумьям совсем иного рода. Подойдя к камню, он присел перед ним на корточки, погладил гладкую тёплую спинку и сказал мечтательно:
– А ведь маменька о тебе давно мечтает… А ты… того… лежишь тут… Да знать бы – давно бы пришли за тобой! Маменька ещё по осени говорила: «Камушек бы гладенький на капусту – в маленькую кадушечку не хватает камушка». Заместо тебя, брат, маменька чугунок с водой ставила… А камушек, говорит, лучше был бы… А ты – вот он, где!
Еким с каким-то даже умилением снова погладил камень и сказал:
– Ну собирайся, брат – со мной пойдёшь. К маменьке…
Не без труда оторвал он вросший в землю камень, под которым осталась неглубокая ямка, служившая пристанищем целому сонму жуков, червей и каких-то непонятных, но схожих с ними существ. Вся эта гвардия тотчас расползлась и разбежалась, и только полусгнивший осиновый лист одиноко оставался лежать во влажном следе, оставленном камнем.
Отряхнув находку и прижав к себе сухой стороной, Еким подхватил узелок и поспешил вернуться на оставленную тропу. Но не успел он пройти ещё десятка шагов, как случилось то, чего ещё недавно он сам опасался и чему сам же, возможно, и поспособствовал своей чрезвычайной задержкой.
На тропу, непонятно откуда, а по всей видимости, из-под ближайшего разросшегося куста, шагнул некто курбатый, изрядно обросший и оборванный, с поленом в руке. Поленом он, как будто разгоняя комаров, помахал перед самым носом у Екима, после чего сказал отрывисто, точно выстреливая словами:
– А ну… стой! Эй… ты!
Требование было излишним, потому что Еким и так уже остановился, с ужасом глядя на курбатого и замирая в предвкушении неминуемой развязки встречи.
– Что несёшь? – выстрелил курбатый и протянул огромную волосатую ручищу к узелку.
– Вы… того… – пролепетал Еким, пятясь и отводя руку с узелком от тянущихся к нему растопыренных пальцев. – Я… того… я тут не один. За мной вон… три товарища следом идут.
Но курбатый в ответ захохотал и, поблёскивая маленькими глазками сквозь тёмные упавшие на лицо пряди давно нестриженых и нечёсаных волос, объявил:
– Ну так и я… не один! Со мной вон… семеро товарищей… по кустам сидят!
И снова захохотал, любуясь испугом и замешательством Екима. Но тут Еким, даже не понимая, что делает, размахнулся маменькиным камушком и метнул его в самую физиономию курбатого. После чего, прижимая к груди драгоценный свой узелок, понёсся вскачь по лесной тропе туда, где начинались, по его предположению, дачи.
За спиной у себя он слышал стон и ждал, что выскочившие из кустов «семеро товарищей» вот-вот настигнут его и затопчут, так что и следов не останется. Но стоны мало-помалу стихли, а никто так и не настиг Екима. Правда, вместо дач он выскочил к Пятницкому кладбищу, перебежав через которое в считанные минуты, оказался на Троицкой дороге. И тут только вздохнул он свободно и даже позволил себе отдых, но не потому, что кончились глухие места. Просто знал он, что уж здесь-то Троицкий игумен нипочём не даст его в обиду.
В самом деле, ничего особенного не произошло больше в тот день с Екимом Петунниковым, и обедал он уже дома. Причём обеденный стол украшала гора золота, а Еким с необычайной для себя бойкостью рассказывал о своих похождениях. Рассказал он и о покупке мертвеца в Старой Руссе, и о походе своём в лес за чудесным цветком, и о каморе с золотом, и о чёрной козе, и даже о сером голыше:
– Я, маменька, – с отчаянием даже говорил Еким, – ещё камушек хотел принести вам в кадушечку. Да разбойники, окаянные, напали, отняли камушек-то!..
Само собой, рассказом о камушке он привёл в совершенное умиление как Фёклу Акинфеевну, так и тех домочадиц, чьи головы были заняты исключительно кадушечками и прочими вещами в том же роде.
Влас же Терентьевич сына выслушал молча и ни перебивать, ни попрекать не стал. Но однако, слушая рассказ Екима, он то и дело мотал головой и тёр себе лоб, из чего можно было заключить, что думал он примерно следующее: «Эко врёт Екишка…» Тем не менее горка золота посреди стола красноречивее всего свидетельствовала в пользу Екима. Эта же горка и примирила Власа Терентьевича с возвращением и россказнями блудного сына. И только уже перед сном, оставшись один на один с супругой, он позволил себе высказаться в том смысле, что вот же де свезло дураку. А потом прибавил задумчиво:
– Хоть и врёт, не говорит, откуда золото взял – а всё свезло!.. Вот кабы только греха с ним не было – разбойники какие-то… Камушек, говорит, забрали, а золото оставили…
Но Фёкла Акинфеевна только заметила, что «хоть бы и дурак, а шапку золота принёс», и дальнейший разговор поддерживать отказалась. Влас Терентьевич признал, что «оно и правда», золото прибрал и говорить о нём запретил. А если потом и просачивались наружу новости, если расспрашивали его о золоте, Влас Терентьевич называл эти разговоры вздором и уверял, что Еким по святым местам ездил.
И ещё кое-что совсем незаметное случилось по возвращении Екима Петунникова в Москву. В Ирининской церкви на каменной фигуре Спасителя, что стоит в нише под аркой и украшается множеством крестиков, образков, и прочих мелких вещиц, приносимых благодарной паствой, появилось золотое колечко с красным камушком. Никто не смог бы сказать, откуда оно появилось. Да никто, наверное, и не заметил его появления.
