Kitobni o'qish: «Возлюби ближнего своего. Ночь в Лиссабоне»

Возлюби ближнего своего

Часть первая

I

Керн мгновенно очнулся от тяжкого свинцового сна и прислушался. Как всякий затравленный человек, он был настороже, в напряжении и готов к побегу. Подавшись вперед исхудавшим телом, он сидел неподвижно на постели, обдумывая, как бежать, если лестница уже перекрыта.

Комната находилась на пятом этаже. Одно окно выходило во двор, но не было ни балкона, ни карниза, чтобы добраться до водосточной трубы. Значит, бежать через двор было невозможно. Оставался только путь по коридору на крышу и по крыше – к соседнему дому.

Керн посмотрел на светящийся циферблат своих часов: начало шестого. В комнате было еще темно. Простыни на двух других койках казались серыми. Спавший у стены поляк храпел.

Керн осторожно выскользнул из постели и прокрался к двери. В тот же момент зашевелился мужчина, спавший на койке между Керном и поляком.

– Что там случилось? – прошептал он.

Керн не ответил; он слушал, приложив ухо к двери.

Мужчина приподнялся и начал рыться в вещах, висевших на спинке кровати. Вспыхнул карманный фонарь, и его слабый дрожащий свет выхватил из темноты кусок обшарпанной коричневой двери и фигуру Керна, лохматого, в помятом нижнем белье, подслушивающего у замочной скважины.

– Черт подери, да что там такое? – прошипел мужчина на постели.

Керн выпрямился.

– Не знаю. Я проснулся, потому что услышал что-то.

– Что-то! Что «что-то», болван?

– Что-то внизу. Голоса, шаги, в этом роде…

Мужчина встал и подошел к двери. Карманный фонарь осветил желтоватую рубаху и пару волосатых мускулистых ног. Несколько мгновений он прислушивался.

– Ты давно здесь? – спросил он.

– Два месяца.

– И за это время уже была облава?

Керн покачал головой.

– Ага. Тогда ты, наверное, ослышался.

Он посветил Керну в лицо.

– Н-да. Сколько тебе? Двадцать? Эмигрант?

– Конечно.

– Jesus Christus, ço sie stalo?¹ – пробормотал неожиданно поляк, спавший у стены.

Мужчина в рубашке направил в угол луч света. Из темноты вынырнули черная щетина бороды, разинутый рот и вытаращенные глаза под кустистыми бровями.

– Заткнись ты со своим Христом, – пробурчал мужчина с фонарем. – Его больше нет. Погиб смертью храбрых на Сомме.

– Çо?²

– Ну вот, опять! – Керн бросился к постели. – Они идут снизу. Надо уходить по крышам!

Мужчина с фонарем резко обернулся.

Были слышны голоса и хлопанье дверей.

– Полиция! Полякам выходить! Черт возьми! Выходить!

Он сдернул свои вещи с постели.

– Ты знаешь дорогу? – спросил он Керна.

– Да. Направо, по коридору! До лестницы за умывальником и наверх!

– Ну! – Мужчина в рубахе бесшумно открыл дверь.

– Matka boska!³ – пробормотал поляк.

– Заткнись. Ни звука.

Мужчина прикрыл дверь. Они бесшумно проскользнули по узкому грязному коридору. Они бежали так тихо, что было слышно, как вода из плохо завинченного крана капает в раковину.

– Сюда! – прошептал Керн, завернул за угол и наткнулся на что-то. Он покачнулся, увидел униформу и бросился назад. В то же мгновение он почувствовал удар в плечо.

– Ни с места. Руки вверх! – скомандовали из темноты.

Керн выронил вещи. Его левая рука онемела от боли, удар пришелся по суставу. Мужчина в рубахе выглядел в эту секунду так, словно собирался броситься в темноту на голос. Потом он увидел дуло револьвера, направленное ему в грудь другим полицейским, и медленно поднял руки.

– Кругом! – скомандовал голос. – Встать к окну!

Оба подчинились.

– Посмотри, что у них в карманах, – сказал полицейский с револьвером.

Второй обыскал вещи, лежащие на полу.

– 35 шиллингов… карманный фонарь… трубка… карманный нож… гребень… больше ничего.

– Никаких бумаг?

– Пара писем или что-то вроде.

– Паспортов нет?

– Нет.

– Где ваши паспорта? – спросил полицейский с револьвером.

– У меня нет, – сказал Керн.

– Еще бы! – Полицейский ткнул револьвер в спину мужчины в рубахе. – А ты? Тебя не касается, ублюдок поганый?!

Полицейские переглянулись. Тот, что без револьвера, засмеялся. Другой облизнул губы.

– Ах, какие мы благородные! – сказал он медленно. – Какие сиятельные генералы! Мразь вонючая, бродяга!

Он вдруг размахнулся и ударил мужчину кулаком в челюсть.

– Руки вверх! – зарычал он, когда тот покачнулся.

Мужчина посмотрел на него. Керн никогда еще не видел такого взгляда.

– Я тебе говорю, сволочь! – сказал полицейский. – Скоро ты? Или тебе еще раз прочистить мозги?

– У меня нет паспорта, – сказал мужчина.

– «У меня нет паспорта», – передразнил полицейский. – Конечно, у господина ублюдка нет паспорта. Как и следовало ожидать. Одеваться! Быстро!

Группа полицейских бежала по коридору. Они распахнули дверь. Вошел один с погонами.

– Что там у вас?

– Две пташки. Хотели смыться по крыше.

Офицер посмотрел на задержанных. У него было молодое, худое и бледное лицо. Он носил маленькие холеные усики, и от него пахло туалетной водой. Керн узнал: это был одеколон № 4711. Его отец имел раньше парфюмерную фабрику, поэтому Керн разбирался в таких вещах.

– Этими двумя мы еще займемся, – сказал офицер. – Наручники!

– Венской полиции разрешается совершать избиения во время ареста? – спросил мужчина в рубахе.

Офицер поднял глаза.

– Ваше имя?

– Штайнер. Йозеф Штайнер.

– У него нет паспорта, и он угрожал нам, – сказал полицейский с револьвером.

– Венской полиции разрешается много больше, чем вы думаете, – резко возразил офицер. – Марш вниз!

Оба оделись. Полицейский протянул наручники.

– Подойдите сюда, голубчики. Так, теперь вы выглядите уже лучше. Как на заказ сделано.

Керн почувствовал на суставах холодную сталь. Первый раз в жизни он был закован в кандалы. Стальные браслеты не очень мешали при ходьбе. Но ему казалось, что они сковали не только руки.

На улице было раннее утро. Перед домом стояли две полицейские машины. Штайнер скорчил гримасу:

– Похороны – люкс. Шикарно, малыш, не так ли?

Керн не ответил. Он пытался спрятать наручники под пиджак. Несколько молочников глазели на них с улицы. В домах напротив были открыты окна. В темных отверстиях, как куски теста, белели лица. Какая-то женщина хихикала.

Человек тридцать задержанных были посажены на машины. Это были открытые полицейские грузовики. Большинство влезали в машины без единого слова. Среди задержанных была и владелица дома, толстая светловолосая женщина лет пятидесяти. Она была единственным человеком, который с возмущением протестовал. Несколько месяцев назад она превратила два пустующих этажа своего ветхого дома в пансион, нечто вроде дешевой ночлежки. Скоро стало известно, что там можно переночевать, не прописываясь в полиции. В доме только четыре жильца имели полицейскую прописку: уличный торговец, морильщик мышей и две проститутки. Остальные приходили вечером, когда темнело. Почти все были эмигранты и беженцы из Германии, Польши, России и Италии.

– Быстро, быстро в машину, – говорил офицер домовладелице. – Все это вы объясните в полиции. У вас там будет достаточно времени.

– Я протестую! – кричала женщина.

– Можете протестовать сколько угодно. А пока вы едете с нами.

Двое полицейских подхватили женщину под мышки и подняли на машину. Офицер повернулся к Керну и Штайнеру:

– Теперь эти двое. За ними следить особо.

– Мегсi, – сказал Штайнер и полез в машину. Керн последовал за ним.

Машины тронулись.

– До свидания, – проскрежетал из окон женский голос.

– Убивать надо эту эмигрантскую сволочь, – прорычал вслед какой-то мужчина. – Только жратву зря переводите.

Полицейские машины ехали довольно быстро. Улицы были еще пусты. Небо над домами отодвигалось, светлело, становилось больше, голубее и прозрачнее, а темная масса арестованных в кузове напоминала ивы в осенний дождь. Несколько полицейских ели бутерброды, пили кофе из плоских жестяных фляжек.

Недалеко от Аспернбрюке улицу пересек овощной фургон. Полицейские машины затормозили, потом снова тронулись. В это мгновение один из арестованных вскарабкался на борт второго грузовика и спрыгнул вниз. Он упал наискось, на крыло, запутался в пальто и с сухим треском ударился о булыжник.

– Стоп! Назад! – закричал офицер. – Стрелять, если он побежит!

Грузовик резко затормозил. Полицейские бросились к тому месту, где лежал человек. Шофер оглянулся. Заметив, что человек не бежит, он медленно подал машину назад.

Человек лежал на спине. Он ударился о камни затылком. Он лежал в распахнутом пальто, раскинув руки и ноги, как большая распластанная летучая мышь.

– Поднимите его наверх! – крикнул офицер.

Полицейские нагнулись. Потом один из них выпрямился.

– Он, наверное, что-то себе сломал. Не может встать.

– Прекрасно может. Поднять его!

– Дайте ему хорошего пинка, сразу очухается, – сказал лениво полицейский, который бил Штайнера.

Человек застонал.

– Он действительно не может встать, – сообщил другой полицейский. – И кровь. Разбил голову.

– Черт! – Офицер спрыгнул вниз. – Чтобы никто ни с места! – крикнул он арестованным. – Проклятая банда! Одни только пакости!

Машина стояла теперь совсем рядом с раненым. Сверху Керн мог хорошо его видеть. Он знал его. Это был худой польский еврей с редкой седой бородой. Керн несколько раз ночевал с ним в одной комнате. Он ясно вспомнил, как старик молился по утрам, облачившись в талес, стоя у окна и тихо раскачиваясь всем телом взад и вперед. Он торговал нитками и ремешками, и его уже три раза высылали из Австрии.

– Встать! Ну! – скомандовал офицер. – Зачем вы спрыгнули с грузовика? Совесть нечиста? Воровали или что-нибудь похуже?

Старик пошевелил губами. Его раскрытые глаза были устремлены на офицера.

– Что? – сказал офицер. – Он что-то сказал?

– Он говорит, это от страха, – ответил полицейский, стоявший на коленях.

– От страха? Еще бы! Он, видно, что-то слямзил! Что он говорит?

– Говорит, что ничего не слямзил.

– Все говорят. Что теперь с ним делать? Что у него там?

– Надо вызвать врача, – сказал с грузовика Штайнер.

– Молчать! – озлился офицер. – Какой там врач в такую рань? Нельзя же ему лежать на улице. Потом снова скажут, что это мы его так отделали. Вечно все валят на полицию!

– Его надо в больницу, – сказал Штайнер. – И как можно скорее.

Офицер был сбит с толку. Он видел теперь, что человек тяжело ранен, и забыл, что запретил Штайнеру разговаривать.

– Больница! Они его так просто не возьмут. Для этого нужно направление. Я не могу один дать направление. Я должен сперва доложить.

– Отправьте его в еврейскую больницу, – сказал Штайнер. – Там его возьмут без направления. И даже без денег.

Офицер воззрился на Штайнера.

– Вы откуда знаете?

– Его надо в «скорую помощь», – предложил один из полицейских. – Там всегда есть санитары или врач. Они там посмотрят. А мы отделаемся.

Офицер принял решение.

– Ладно, поднимите его. Заедем в «скорую». Кто-нибудь там с ним останется. Чертово свинство!

Полицейские подняли старика. Он стонал и был очень бледен. Его положили на дно грузовика. Он вздрогнул и раскрыл глаза. Они неестественно блеснули на его обескровленном лице. Офицер кусал губы.

– Что за идиотизм прыгать с грузовика. Такой старый человек. Поехали!

Под головой раненого образовалась кровавая лужа. Узловатые пальцы скребли по деревянному дну грузовика. Губы медленно отклеились от зубов и растянулись в улыбку. Он выглядел так, словно за призрачно затененной маской боли беззвучно и оскорбительно смеялся кто-то другой.

– Что он говорит? – спросил офицер.

Полицейский снова опустился на колени около старика, поддерживая его голову и пытаясь разобрать слова сквозь дребезжание машины.

– Говорит, хотел к детям. Говорит, они теперь с голоду помрут, – доложил он.

– Глупости. Не помрут. Где они?

Полицейский наклонился.

– Не говорит. Говорит, их тогда выселят. У них нет разрешения на жительство.

– Чепуха. Что он сказал?

– Он сказал, чтоб вы ему простили.

– Что? – переспросил удивленно офицер.

– Он просит его простить, что он причинил вам столько хлопот.

– Простить? При чем тут прощение? – Офицер посмотрел на старика на дне машины и покачал головой.

Грузовик остановился перед пунктом «скорой помощи».

– Давайте его туда! – скомандовал офицер. – Осторожно. Роде, вы останетесь с ним, пока я не позвоню.

Старика подняли. Штайнер нагнулся к нему.

– Мы найдем твоих детей. Мы им поможем, – сказал он. – Слышишь, старина?

Еврей закрыл глаза и снова открыл их. Потом трое полицейских внесли его в дом. Его руки свисали и безжизненно волочились по булыжнику.

Через минуту двое полицейских вернулись и влезли на грузовик.

– Он что-нибудь сказал? – спросил офицер.

– Нет. Он уже совсем позеленел. Если это позвоночник, он долго не протянет.

– Одним евреем меньше будет, – сказал полицейский, который бил Штайнера.

– Простить! – пробормотал офицер. – Ну и ну. Смешные люди.

– Особенно в наше время, – сказал Штайнер.

Офицер выпрямился.

– Молчать, большевик! – прорычал он. – Мы из вас вашу спесь выбьем!

Арестованных доставили в участок на Элизабетпроменаде. Со Штайнера и Керна сняли наручники, потом их посадили вместе с остальными в большую полутемную камеру. Люди сидели молча. Они привыкли ждать. Только толстая блондинка, хозяйка ночлежки, не переставая жаловалась на судьбу.

Около девяти одного за другим стали вызывать наверх. Керна привели в комнату, где находились двое полицейских, писарь в штатском, знакомый офицер и пожилой полицейский комиссар. Комиссар сидел в деревянном кресле и курил сигареты.

– Анкеты, – сказал он человеку за столом.

Писарь был худой прыщавый человек, похожий на селедку.

– Имя? – спросил он неожиданно низким голосом.

– Людвиг Керн.

– Родился?

– Тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене.

– Значит, немец?

– Нет. Не имею подданства. Выселен.

Комиссар поднял глаза.

– Ведь вам двадцать один? Что же вы натворили?

– Ничего. Мой отец был выслан. Так как я был тогда несовершеннолетний, то и я тоже.

– А почему ваш отец?..

Керн замолчал на мгновение. Год эмиграции научил его следить за каждым своим словом при разговоре с властями.

– На него поступил ложный донос как на политически неблагонадежного, – сказал он наконец.

– Еврей? – спросил писарь.

– По отцу. Мать немка.

– Ага.

Комиссар стряхнул на пол пепел сигареты.

– Почему же вы не остались в Германии?

– У нас отобрали паспорта и выслали. Если бы мы остались, нас бы посадили. А если уж сидеть, то лучше в другой стране, а не в Германии.

Комиссар сухо засмеялся.

– Могу себе представить. Как же вы без паспорта перешли через границу?

– На чешской границе тогда было достаточно простой справки с места жительства. У нас она еще была. С такой бумажкой в Чехословакии можно было жить три дня.

– А потом?

– Мы получили временную прописку. На три месяца. Потом нам снова пришлось уехать.

– Вы уже давно в Австрии?

– Три месяца.

– Почему вы не сообщили в полицию?

– Потому что тогда бы меня выселили.

– Гм. – Комиссар похлопал по ручке кресла. – Откуда вам это известно?

Керн умолчал, что, когда он и его родители в первый раз перешли австрийскую границу, они сразу же сообщили в полицию. В тот же день их отправили обратно.

Перейдя через границу во второй раз, они больше не сообщали об этом в полицию.

– Может быть, это не так? – спросил он.

– Не задавайте вопросов. Ваше дело – отвечать, – грубо оборвал писарь.

– Где теперь ваши родители? – спросил комиссар.

– Мать в Венгрии. Ее там прописали. У нее венгерское происхождение. Отец был арестован и выслан, когда меня не было в отеле. Я не знаю, где он!

– Ваша профессия?

– Был студентом.

– На что вы жили?

– У меня было немного денег.

– Сколько?

– Здесь двенадцать шиллингов. Остальное у знакомых. – Кроме этих двенадцати шиллингов, у Керна не было ни гроша. Он заработал их, торгуя мылом, духами и туалетной водой. Но если бы он в этом сознался, его оштрафовали бы за противозаконный труд.

Комиссар встал и зевнул.

– Это последний?

– Еще один внизу, – сказал писарь.

– Будет то же самое. Много шума из ничего. – Комиссар покосился на офицера. – Одни только иностранцы без прописки. Не похоже на коммунистический заговор, а? Кто сделал заявление?

– Хозяин такой же дыры. Только с клопами, – сказал писарь. – Конкуренция, вероятно.

Комиссар засмеялся. Вдруг он заметил, что Керн еще в комнате.

– Увести. Сами знаете, что положено: четырнадцать дней ареста и выселение. – Он еще раз зевнул. – Пойду съем гуляш и выпью пива.

Керна привели в камеру меньше прежней. Кроме него в ней находилось еще пять арестованных: в том числе поляк из пансиона. Через четверть часа привели и Штайнера. Он сел около Керна.

– Первый раз в тюряге, малыш?

Керн кивнул.

– Ну и как? Чувствуешь себя убийцей?

Керн скривил губы:

– Вроде того. Вы знаете, тюрьма… у меня еще старые представления об этом.

– Это еще не тюрьма, – поучал его Штайнер. – Это каталажка. Тюрьма будет потом.

– Ты уже был?

– Да. Сперва тяжело. Потом легче. Особенно зимой. По крайней мере, спокойно. Человек без паспорта – это труп в отпуске. Ему остается только покончить с собой, больше ничего.

– А с паспортом? С паспортом все равно не получишь разрешения на работу.

– Конечно, нет. Зато получишь право подыхать с голоду совершенно спокойно. А не на бегу. Это уже много.

Керн смотрел прямо перед собой. Штайнер похлопал его по плечу:

– Выше голову, крошка. Зато ты имеешь счастье жить в двадцатом веке – а это век культуры, прогресса и человечности.

– Здесь что, совсем не кормят? – спросил маленький человечек с лысиной, сидевший в углу на нарах. – Даже кофе не дают?

– Надо только позвонить кельнеру, – ответил Штайнер. – Он обязан принести меню. Имеются четыре меню на выбор. И разумеется, икра.

– Еда здесь плохо, – сказал поляк.

– Ох, да это наш Иисус Христос! – Штайнер с интересом рассматривал поляка. – Ты здесь свой?

– Еда плохо, – повторил поляк. – И мало еда.

– О боже! – сказал лысый из угла. – А у меня жареная курица в чемодане. И когда они нас только выпустят?

– Через две недели, – ответил Штайнер. – Обычный срок для эмигрантов без документов. Так, что ли, Иисус Христос? Ты-то знаешь!

– Четырнадцать дней, – подтвердил поляк. – Или больше. Еда очень мало. Очень плохо. Суп жидкий.

– Черт возьми! За это время курица испортится. – Лысый застонал. – Моя первая пулярка за два года. Копил на нее, собирал гроши. Хотел съесть сегодня на обед.

– Потерпите до вечера, – сказал Штайнер. – Вечером вы сможете вообразить, что вы ее уже съели. Вам станет легче.

– Что? Что за чушь вы несете? – Человек возмущенно посмотрел на Штайнера. – По-вашему, это одно и то же? Не говорите ерунды. Я ведь ее не ел. И кроме того, я бы оставил кусок на завтра.

– Тогда подождите до завтра.

– Мне это не есть плохо, – вмешался поляк. – Курица не ем.

– Еще бы, тебе плохо! У тебя же нет ее в чемодане, – возмущался человек в углу.

– И если бы был, мне не есть плохо! Не ем этот курица! Не любить. Тошнить потом! – Поляк выглядел очень довольным и рукой расчесывал бороду. – Мне не есть плохо без этот курица.

– Господи, да кому до вас дело? – закричал исступленно лысый.

– Даже если курица здесь – я не ел бы его! – объявил поляк с триумфом.

– Боже милостивый! Уже слыхали об этом! – Владелец курицы в отчаянии закрыл лицо руками.

– Пуляркой его не проймешь, – сказал Штайнер. – Наш Иисус Христос обладает на этот счет иммунитетом. Прямо Диоген в смысле жареных кур. А как насчет вареных?

– Тоже нет, – заявил поляк решительно.

– А если с перцем?

– Вообще не ел курица. – Поляк сиял.

– Я сойду с ума! – завопил владелец курицы, подвергаемый смертным мукам.

Штайнер обернулся.

– А яйца, Иисус Христос? Куриные яйца?

Сияние пропало.

– Яйки – да, яйки – очень вкусно. – На растрепанную бороду лег отсвет скорби. – Очень вкусно.

– Благодарение небу! Наконец-то уязвимое место в этом чуде совершенства!

– Яйки очень вкусно, – заверил поляк. – Четыре штук, шесть, двенадцать штук, варить шесть штук, другие жарить. И жареный картошка. Жареный картошка с салом.

– Я не могу больше этого слышать! Заткните этого обжору Иисуса! – бесновалась курица в чемодане.

– Господа, – произнес мягкий бас с русским акцентом, – зачем так нервничать из-за фантазии. У меня здесь бутылка водки. Позвольте вас просить. Водка согревает сердце и успокаивает душу. – Русский раскупорил бутылку, отпил и протянул бутылку Штайнеру. Тот сделал глоток и передал ее Керну. Керн покачал головой.

– Пей, крошка, – сказал Штайнер. – Так надо. Учись.

– Водка очень хорошо, – подтвердил поляк.

Керн сделал глоток и передал бутылку поляку, который привычным жестом опрокинул ее в глотку.

– Он все выдует, этот помешанный на яйцах! – проворчал человек с пуляркой и вырвал бутылку. – Осталось совсем немного, – сказал он с сожалением, отпив из бутылки и возвращая ее русскому.

Тот сделал отрицательный жест.

– Ничего. Я выхожу сегодня вечером.

– Вы в этом уверены? – спросил Штайнер.

Русский слегка поклонился.

– Я готов сказать: к сожалению. Как русский, я имею паспорт Нансена⁴.

– Паспорт Нансена! – повторила с почтением пулярка. – Вы принадлежите в таком случае к аристократии бездомных.

– Весьма сожалею, что вам не посчастливилось так, как мне, – вежливо сказал русский.

– За вами все преимущества, – ответил Штайнер. – Вы были первыми. Вам принадлежало сострадание мира. Нам почти ничего не осталось. Нас еще жалеют, но мы обременительны и нежелательны.

Русский пожал плечами. Затем он протянул бутылку последнему человеку в камере, который до сих пор сидел молча.

– Прошу покорно выпить с нами.

– Благодарю, – ответил человек, отказываясь. – Я не принадлежу к вашему обществу.

Все посмотрели на него.

– У меня есть паспорт, родина, разрешение на прописку и разрешение на работу.

Все замолчали.

– Простите мой вопрос, – сказал через мгновение русский после некоторого колебания, – почему же вы тогда здесь?

– Из-за моей профессии, – возразил человек высокомерно. – Я не какой-нибудь сомнительный беженец без документов. Я порядочный шулер и карманный вор со всеми правами гражданства.

На обед был жидкий фасолевый суп без фасоли. На ужин – то же самое, только теперь это называлось кофе, и к нему полагался кусок хлеба. В семь часов громыхнула дверь. Русского выпустили, как он и предсказывал. Он простился со всеми, как со старыми знакомыми.

– Через две недели я загляну в кафе «Шперлер», – сказал он Штайнеру. – Может быть, вы уже будете там, а мне удастся что-либо узнать. До свидания!

В восемь часов полноправный гражданин и шулер дозрел и присоединился к обществу. Он вынул пачку сигарет и пустил ее по кругу. Все закурили. Благодаря сумеркам и тлеющим сигаретам камера стала почти по-домашнему уютной. Карманный вор рассказал, что здесь его держат только для порядка: проверяют, нет ли за ним дела за последние полгода. Он не думает, что ему что-нибудь пришьют. Потом он предложил сыграть и, как по волшебству, извлек из своей куртки колоду карт.

Стало темно, электричества не зажгли. Шулер был готов к этому. Еще один волшебный жест – появились свеча и спички. Свечу укрепили на выступе стены. Она давала тусклый, неровный свет.

Поляк, пулярка и Штайнер потеснились.

– Играть без денег? – спросила пулярка.

– Разумеется, – шулер улыбнулся.

– А ты? – спросил Штайнер Керна.

– Я не умею играть в карты.

– Надо учиться, крошка. Что же ты будешь делать по вечерам?

– Завтра. Сегодня не могу.

Штайнер обернулся. Слабый свет прорезал глубокие морщины на его лице.

– Что с тобой?

Керн покачал головой:

– Ничего. Устал немного. Я лягу на нары.

Шулер уже тасовал карты. Он делал это очень элегантно, прорезая колоду, карты щелкали.

– Кто сдает? – спросила пулярка.

Полноправный гражданин сдал. Поляк вытащил девятку, пулярка – даму, Штайнер и шулер – по тузу.

Шулер поднял глаза:

– Прикупаю.

Он вытянул карту. Снова туз. Улыбнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежно открыл нижнюю карту колоды: вышел крестовый туз.

– Вот так совпадение, – засмеялась пулярка.

Шулер не смеялся.

– Откуда вы знаете этот трюк? – пораженно спросил он Штайнера. – Вы из наших?

– Нет, любитель. Поэтому меня вдвойне радует признание профессионала.

– Не в том дело! – шулер посмотрел на него. – Это, собственно, мой трюк.

– Ах так! – Штайнер раздавил сигарету. – Я научился ему в Будапеште. В тюрьме перед высылкой. У некоего Кетчера.

– Кетчер! Теперь понятно! – карманный вор облегченно вздохнул. – Значит, от Кетчера. Это мой ученик. Вы хорошо усвоили.

– Да, – сказал Штайнер, – путешествия расширяют кругозор.

Шулер передал ему карты и испытующе посмотрел на пламя свечи.

– Свет плохой – но мы ведь, разумеется, играем для души. Господа, не так ли? Так что не передергивать…

Керн лег на нары и закрыл глаза. Он был полон смутной серой тоски. С момента утреннего допроса он не переставая думал о родителях – в первый раз снова после долгого времени. Он вспомнил, как отец вернулся из полиции. Чтобы присвоить маленькую лабораторию по производству лечебного мыла, парфюмерии и туалетной воды, принадлежавшую отцу, один из конкурентов донес на него гестапо, обвинив его в антиправительственных высказываниях. План удался, как удавались в то время тысячи подобных планов. После шести недель ареста отец Керна вернулся домой совершенно сломленным человеком. Он никогда не говорил об этом; но он продал свою фабрику конкуренту по смехотворной цене. Потом последовало выселение, и начался побег без конца. Из Дрездена в Прагу, из Праги в Брюнн⁵, оттуда ночью через границу в Австрию; на следующий день по полицейскому приказу обратно в Чехию; через два дня снова тайно в Вену; ночь, лес, мать с переломанной рукой, неумело, наспех прибинтованной к шине из двух веток; потом из Вены в Венгрию; снова полиция; прощание с матерью, которая могла остаться, потому что была венгерского происхождения; снова граница; снова Вена; жалкая торговля вразнос мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками; вечный страх, что донесут или схватят; вечер, когда не вернулся отец; месяцы в одиночестве, из одного укрытия в другое…

Керн повернулся. При этом он кого-то задел. Он открыл глаза. На нарах около него лежал последний обитатель камеры, похожий в темноте на черный тюк. Это был мужчина лет пятидесяти, который за весь день почти ни разу не пошевелился.

– Простите, – сказал Керн, – я не видел…

Человек не ответил. Керн заметил, что глаза у него открыты. Он знал такое состояние: он часто наблюдал его за время своих скитаний. Самое лучшее тогда – оставить человека в покое.

– Ах, проклятье! – раздался вдруг из угла, где играли в карты, голос пулярки. – Я дурак. Я непроходимый дурак.

– Почему? – спросил спокойно Штайнер. – Дама червей была очень кстати.

– Да я не о том! Ведь этот русский мог бы прислать мне пулярку. Господи, я безмозглый идиот. Я просто безнадежный идиот! – Он озирался с таким видом, словно наступил конец света.

Керн заметил вдруг, что смеется. Он не хотел смеяться. Но он просто вдруг не мог остановиться. Он смеялся так, что его всего трясло, и он не знал почему. Что-то смеялось внутри него и смешивало все в один комок: тоску, прошлое и все мысли.

– Что с тобой, крошка? – спросил Штайнер, отрывая взгляд от карт.

– Я не знаю. Я смеюсь.

– Смеяться всегда полезно. – Штайнер вытянул пикового короля и намертво убил козырем бессловесного поляка.

Керн взял сигарету. Все вдруг показалось ему очень простым. Он решил завтра научиться играть в карты, и у него было странное чувство, словно это решение изменит всю его жизнь.

II

Через пять дней шулера отпустили. Никакой вины за ним не нашли. Со Штайнером они расстались друзьями. Шулер использовал время для завершения образования Штайнера, столь успешно начатого Кетчером. На прощание он подарил ему колоду карт, и Штайнер начал просвещать Керна. Он научил его играть в скат, ясс, тарок и покер; в скат – для эмигрантов, в ясс – для Швейцарии, в тарок – для Австрии и в покер – на все прочие случаи.

Через две недели Керна вызвали наверх. Инспектор ввел Керна в комнату, где сидел какой-то пожилой мужчина. Помещение показалось Керну огромным и таким светлым, что он должен был зажмуриться: он уже привык к камере.

– Вы Людвиг Керн, родились в Дрездене тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года, студент, подданства не имеется? – спросил равнодушно человек и заглянул в бумагу.

Керн кивнул. Говорить он не мог. У него вдруг перехватило горло. Мужчина поднял глаза.

– Да, – сказал Керн хрипло.

– Вы проживали в Австрии без документов и без прописки. – Мужчина быстро зачитывал протокол. – Вы были приговорены к четырнадцати дням заключения, которые в настоящее время истекли. Вы высылаетесь из Австрии. Всякое возвращение наказуемо. Вот судебное постановление о высылке. Здесь вы должны расписаться в том, что вам известно о постановлении, и в том, что возвращение наказуемо. Здесь, справа.

Мужчина зажег сигарету. Керн, как зачарованный, смотрел на его руку с крупными порами и толстыми жилами, которая держала спички.

Через два часа этот человек запрет свой стол и отправится ужинать, потом он, наверное, сыграет в тарок и выпьет пару стаканов хойригена, около одиннадцати он зевнет, уплатит по счету и заявит: «Я устал. Иду домой. Спать».

…Домой. Спать. В то же самое время пограничные леса и поля поглотит темнота. Темнота, страх, чужбина, где затеряется крошечная мерцающая искра жизни, Людвиг Керн, одинокий, усталый, спотыкающийся, полный тоски по людям и страха перед людьми. И все это только потому, что его и скучающего чиновника за столом разделяет клочок бумаги, называемый паспортом. Их кровь имеет одинаковую температуру, глаза – одинаковое строение, их нервы реагируют на одни и те же раздражители, мозг работает аналогично, и все же их разделяет пропасть, они ни в чем не равны, покой одного – мучение для другого, один – власть имущий, другой – отверженный, и пропасть, которая их разделяет, – всего лишь маленький клочок бумаги, на котором написано только имя и несколько ничего не значащих дат.

– Здесь, справа, – сказал чиновник. – Имя и фамилию.

Керн взял себя в руки, подписал.

– На какую границу вас доставить? – спросил чиновник.

– На чешскую.

– Хорошо. Через час отправка. Вас кто-нибудь доставит.

– У меня остались кое-какие вещи в отеле, где я живу. Я могу их взять?

– Какие вещи?

– Чемодан с бельем и тому подобное.

– Хорошо. Скажите чиновнику, который доставит вас на границу. Вы сможете заехать по дороге.

Инспектор проводил Керна вниз и взял с собой наверх Штайнера.

– Что случилось? – спросила с любопытством пулярка.

– Через час выходим отсюда.

– Иезус Кристус! – сказал поляк. – Снова та же волынка!

– Ты что, хочешь остаться? – спросила пулярка.

– Если еда хороший и маленький должность как уборщик – охотно, да.

Керн вынул носовой платок и, как смог, почистил костюм. За эти четырнадцать дней его рубашка совсем потемнела от грязи. Он опустил манжеты. Все это время он их очень оберегал. Поляк посмотрел на него.