Kitobni o'qish: «Обреченные на вымирание», sahifa 2

– Везунчик, ты, однако, Игнатьич. Надо тебе оттуда сваливать, к людям ближе перебираться. Еще одно землетрясение, и тебя будем откапывать.

Я похлопал себя по карманам в поисках сигаретной пачки. Пусто – в квартире оставил.

– Когда еще будет? Трещина дальше не пойдет, в стену уперлася. Все, баста, некуда дальше. Ну и что, что плита немного разошлась. Они у нас и без землетрясения расходилися.

Мы молча глядели на копошащихся спасателей. Завал меньше не становился.

В разрушенном подъезде жили старуха и ее больной сын-паралитик трудноопределимого возраста. Его словно изломало чудовище. Оставило мучиться, страдать за какие-то страшные грехи. Когда они возвращались из столовки, бедняга сползал с коляски возле подъезда, затем по ступеням до квартиры шел самостоятельно. Бабка волокла следом инвалидное кресло. Парень двигался коряво, дергано, страшно, цеплялся за стены, перила, казалось, при этом испытывает жуткие страдания. Больно было смотреть, выглядело так, будто на следующем шаге он сложится и уже не поднимется. Вместо слов он издавал мычание и постоянно закатывал глаза. Таким на Новой Земле точно не место. Будущее должно строиться крепкими, здоровыми особями с розовыми щеками, в здравом рассудке и твердой памяти, энергичными и предприимчивыми.

К тому же у каталки скрипело колесо. Заслышав скрежещущий звук, словно мясник точит нож, я подходил к окну и через занавеску подолгу смотрел вслед печальной паре.

– Долго стоять истуканами будете? – послышался гневный женский голос. – Может, уже и поможете?

Мы обернулись. Позади стояла раскрасневшаяся пожилая женщина с растрепанными, крашенными в рыжий цвет волосами. В желтом дождевике, в рабочих рукавицах, она предплечьем вытирала со лба пот.

– Пустое. Сюда бы экскаватор, – проговорил Игнатьич, – да и померли уже там все.

– Какой умный нашелся, – фыркнула она, – вот когда тебя завалит, хоть оборись.

– Вы не откопаете, он прав, – вступился я за соседа. – Мелочь по краям раскидаете, а с глыбами что делать будете, с обломками плит?

– Может, через щель получится вытащить, может, лаз остался. Болтаю тут с вами, а там люди помирают, – она махнула рукой и зашагала к спасателям.

– Может, правда поможем? – спросил Игнатьич.

– Сам же сказал – пустое.

– Да, но вдруг…

– Не вдруг, – перебил я его, – они жили на первом этаже, все плиты и стены рухнули на них. Да и не жизнь это. Дайте им умереть спокойно. Отмучились они, хватит, – сказал я это с сердцем, громко. Посмотрел на притихшего Игнатьича, уже тише произнес: – Ты как хочешь, можешь размять кости, а я пас, после вчерашнего еще отойти не могу.

Я развернулся и зашел в подъезд. В квартире раскурил сигарету. Некоторое время без мыслей глядел на город сквозь грязное с потеками окно. Все было другим, брошенным и ненужным. Теперь за Курск возьмется время и когда-нибудь доглодает-таки. Будут ли у нас потомки, кто засвидетельствует его кончину? Подумалось об Андрее. Пожалуй, он и ему подобные особи, не утратившие репродуктивных способностей, при удачном стечении обстоятельств смогут продлить агонию человечества. Но ради чего? Это не жизнь. По крайней мере, это знаем мы – те, кто видел ее с лучшей стороны. Хотя о чем я? У них тоже нет будущего, ни у кого его нет. Мы все стоим одной ногой в могиле. Остаток дней надо как-то протянуть, может, увижу что-то интересное. А раз так, землетрясение – повод подыскать местечко понадежнее. В кинозале смертников пока еще крутят ленту «Закат человечества». К примеру, в монументальном с толстенными стенами доме, со сводчатыми кирпичными потолками, который не то что землетрясение, не всякая бомба разрушит, и я знаю, где такой искать.

Пускал дым носом, прикидывал, что возьму с собой и как за один раз все унести. Я уже собрался достать походный чемодан, как вспомнил, что не знаю адреса. Напрочь забыл путь, которым меня вел Андрей. Поразмыслив, решил отыскать самостоятельно. Анклав – ограниченная территория, малая часть города, за день вполне можно пройти вдоль и поперек.

Тучи рассеялись, яркое солнце забралось в зенит и нещадно палило. Земля, асфальт, крыши домов, гаражей, машины дымились белесым паром. Становилось душно, как в оранжерее. Я обвел взглядом окрестности. По шершавым стенам кирпичных домов зелеными щупальцами тянулись вьюны. Дикий папоротник кущами разросся на газонах. Трава, которую никто не косил, вымахала по грудь. Она взламывала асфальт, лезла между плитами, заселяла крыши, водостоки, карнизы. Спортивные, детские площадки, пустыри превратились в поля. Поросль стремительно вырастала в деревья, те бросали семена, все увеличивая и наращивая экспансию. Это было незаметное, текучее поглощение цивилизации. Растения подбирались с окраин и постепенно, метр за метром, забирали свое. Дома, улицы, прилегающие к окраинам и паркам, уже скрылись под зеленой мантией. Климат. Он менялся, стремительно превращался в тропический.

Было жарко и тихо, только треск цикад нарушал полуденное оцепенение. В вышине изредка мелькали птахи, из-за домов доносился клекот, словно кто-то палкой постукивал по высохшему стволу. Я шел в духоте, щурясь от яркого света. Было безлюдно. Лишь изредка в тени под козырьками подъездов различал притулившихся на скамейках стариков.

Прочесывать поселение начал с южной оконечности. Казалось, Андрей вел меня оттуда. В итоге я бесполезно прошатался до вечера. Голодное урчание в желудке и нудная боль под ложечкой заставили прекратить поиски. В расчете раздобыть что-нибудь съедобное зашел в ближайшую пятиэтажку. С разбитыми окнами, с перекошенной подъездной дверью, дом выглядел брошенным.

Я шагнул в рыхлый сумрак подъезда. В нос пахнуло прелой сыростью, в покойной тишине слышалось жужжание мух. Дверь в квартиру справа была распахнута. Я осторожно заглянул внутрь. Хозяева покидали жилище в спешке: по полу разбросаны вещи, всюду царили разгром и беспорядок. Переступив через поваленную тумбочку, я остановился в прихожей. На вешалках остались куртка, прорезиненный армейский плащ, пестрый халат, детская панамка, платок, пустая противогазная сумка. Под облупившимся потолком висела трехрожковая паукообразная люстра. От пыли плафоны стали бархатисто-матовыми. Из дверного проема боковой комнаты, словно вывалившийся язык, выглядывал тощий, в коричнево-желтых разводах матрац. Сумрачную тишину разбавляло ленивое жужжание насекомых.

Стряхнув оцепенение, я прошел на кухню. Едва переступил порог, как что-то темное, размером с кошку, метнулось в разбитое окно и исчезло. Сердце взбрыкнуло, страх зябью прошелся по спине. Я замер и осмотрелся. Кафель над мойкой потрескался, в швах засела зеленая плесень, дно раковины затянул рыжий налет. И пыль. Все покрывала серая вездесущая пыль.

Осторожно ступая между обломков битой посуды, подошел к шкафу, заглянул внутрь. Кроме пустых трехлитровых банок и жестяных контейнеров для сыпучих продуктов, ничего не обнаружил. Решил попытать удачу у соседей напротив.

По двери, обитой серым дерматином, ползали жирные мухи. Едва я приблизился к квартире, как почувствовал тонкий неприятный запах. Он мне не понравился, но не настолько, чтобы я убрался восвояси. Время от времени в квартирах, особенно на окраинах, мне попадались мертвецы. Их никто не хоронил. В редких случаях засовывали в специальные мешки и стаскивали в подвал, в основном просто закрывали одеялами или покрывалами. Забирали ценное, запирали двери, белой краской рисовали кресты, как на могиле, и уходили.

Я надавил на рукоятку и толкнул дверь. Она открылась легко, с тонким петельным писком. Шагнул через порог, запах мертвечины здесь чувствовался отчетливо, но мух не было. Прихожая убрана, в коридоре ковровая дорожка, большое зеркало под антресолью чистое, обувь в ряд у стены. Я заколебался: квартира была обитаема, но запах разложения наталкивал на мысль, что ее хозяин уже не призовет к ответу.

Первым делом я направился на кухню. Понадобилась минута, чтобы обшарить шкафы и убедиться, что они пустые. Раздосадованный, я вышел в коридор. Неприятный запах усилился. Опыт подсказывал, ничего хорошего это не предвещает, и в то же время… О это человеческое любопытство. Я подошел к закрытой двери, под которой лежало скрученное в жгут полотенце. Сердце учащенно забилось. Я надавил на дверную ручку и приоткрыл полотно. Мерзкое зловоние ударило в нос. В комнате с опущенными шторами трудно было что-то рассмотреть. Некоторое время всматривался в смутные очертания. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я различил детали.

Большой встроенный шкаф тянулся вдоль всей стены, середину комнаты занимала широкая кровать. Под простыней кто-то лежал. Определенно, это был человек. Влекомый неизвестной силой, я шагнул в комнату. Из-под простыни выглядывала высушенная голова. Череп обтягивала темная, почти черная кожа, глазницы зияли дырами, безгубый рот оскалился желтыми зубами. В области живота простыня провалилась, казалось, до самого матраца. Рядом с кроватью на стуле висела мужская одежда.

В гробовой тишине у правого уха прожужжала муха, показалось, что тени в углах, разбуженные этим звуком, зашевелились и потянулись ко мне. Стало жутко, я развернулся и поспешил покинуть комнату. У выхода споткнулся о полотенце. «Кто-то специально заткнул щели, чтобы мухи не добрались до трупа», – подумал я, минуя коридор быстрым шагом.

Морщась от вони, потянулся к рукоятке входной двери. За мгновение до того,как ее коснулся, дверь распахнулась и в квартиру ворвалась маленькая сгорбленная старуха. В ее воспаленных широко распахнутых глазах стоял ужас, голова поворачивалась на жужжание мух. На меня она не обратила внимания, словно я был частью интерьера.

– Опять эти проклятые мухи, – она с грохотом захлопнула дверь. – Ты слышишь их, Паша? Я сейчас. Сейчас, дорогой, не бойся. Я не дам им съесть тебя. Паскудные мухи, – шипела старуха, скидывая галоши и семеня по дорожке босыми ногами с шишками на пальцах. Я прижался к стене, не смея шевельнуться.

– Ай-ай-яй-яй, – послышался тонкий истерический визг. Хлопнула дверь в спальню, и старуха исчезла. Ступая на цыпочках, я вышел из квартиры и плотно закрыл за собой дверь.

Глава 3. Безупречный план

Когда я вернулся домой, спасателей уже не было. Второй подъезд так и остался под завалом. Я сомневался, что кого-то нашли, просто поняли, что их возня бесполезна, и убрались.

В квартире меня поджидал Андрей. Я знал, рано или поздно он обязательно объявится. Хорошо, что это случилось рано. Он сидел за кухонным столом у окна на прежнем месте и улыбался своей добродушной, располагающей улыбкой. Из уголка этой улыбки торчала зубочистка. Напротив него сидел Федор Игнатьевич с альбомом на коленях и заискивающе заглядывал ему в глаза.

Мне стало жалко старика, защемило сердце. При первой же возможности даже у малознакомого человека он старался вызвать к себе симпатию и, наверное, сочувствие. Заручиться его покровительством через свою искренность и немощь. А ведь Федор Игнатьевич был в свое время начальником отдела кадров. Решал, кого брать на работу, а кому от ворот поворот. Сам, наверное, не раз ловил на себе такие взгляды. Он понимает, что старость – штука жестокая, тем более в наше время.

– Всем привет, – бодро сказал я, – давно ждете?

– Не так уж, с часик, наверное, – Андрей встал и протянул мне руку. Его ладонь оказалась твердой и сильной. Он был все в той же серой футболке и зеленых армейских штанах с накладными карманами на бедрах. Его загорелое лицо лучилось оптимизмом.

– Смотрю, с Игнатьичем уже нашел общий язык, – улыбнулся я.

– Федор Игнатьевич зовет меня к себе на постой. Я обещал обдумать предложение, – в голосе Андрея улавливалась легкая ирония.

– Да уж, – смущенно заговорил старик, закрывая альбом, недовольный, что прервали сеанс внушения. На кухне повисло неловкое молчание. Андрей явно не хотел разговаривать при старике, а тот не спешил удаляться. Я прошел к окну, достал сигарету, закурил, молчание неприлично затягивалось и становилось тягостным.

– Федор Игнатьевич, – наконец, заговорил Андрей, – жутко извиняюсь, но у меня к Сергею Михайловичу важное дело.Если вы не против, я бы хотел с ним пообщаться с глазу на глаз.

Старик состроил недовольную гримасу, сгреб со стола потрепанные альбомы, сунул под мышку и кряхтя зашагал по коридору на выход. Я проследовал за ним, чтобы закрыть дверь. У порога он еще раз недовольно посмотрел на меня, пошамкал губами, словно что-то хотел сказать, затем вышел. Я закрыл дверь на замок и прислушался. Звук шагов вниз по лестнице скоро прекратился и затем снова вернулся к двери. Ручка медленно и осторожно опустилась вниз. Хотя Игнатьич слышал поворот щеколды, все же проверил. Стараясь не смутить старика, я на носочках прокрался на кухню. Приложил палец к губам и взглядом указал в сторону двери. Андрей кивнул и улыбнулся.

– Забавный старик, – проговорил он вполголоса.

– Да, безобидный, все ищет, к какому берегу пристать. Старость его пугает, боится один остаться.

– Почему один, пусть перебирается ближе к людям.

– Привык он здесь, это ведь его квартира, по очереди получал. Еще запасы у него тут. Зять перед отлетом в полу дыру пробил, из кирпича сложил закуток в подвале, забил консервами под завязку. Игнатьич не соблазнял всякими там вареньями, соленьями?

– Нет, еще не успел, мы только по родственничкам до второго колена дошли.

– Да, старость не радость.

– Ты в кафе сегодня ходил? – Андрей перестал улыбаться.

– Нет, – я покачал головой, – может, видел, у нас после землетрясения второй подъезд обвалился?

Андрей кивнул:

– Видел.

– У Игнатьича тоже по потолку трещина пошла.

– Так оно и бывает.

Мы разговаривали о том о сем, я все не решался заговорить о переезде, ждал, что Андрей поднимет эту тему. Но он не поднимал. Когда собеседник стал поглядывать на часы, я испугался, что он передумал.

– Пора мне, Михалыч, хороший ты мужик, рад был потрепаться, но надо идти, – он встал, долгим взглядом посмотрел в окно, спросил:

– Ты решил насчет переезда?

Я с готовностью кивнул:

– Да. Хоть сейчас.

– Думал, не согласишься, больно дружно с Игнатьичем живете.

– Я его навещать буду, да и запасов у него до конца света хватит. А попросит, помогу переехать ближе к центру. Он ведь что еще, – вспомнил я и усмехнулся, – почему не хочет съезжать. Боится засветиться. Люди увидят, сколько с собой добра тащит, и обкрадут. А оставлять здесь опасается, думает, «шныри» найдут. Он мне про кладовку не сразу рассказал, только когда в сиделки стал заманивать. Я его не осуждаю. Может, эти банки – самое дорогое, что у него осталось.

– Ну да, – согласился Андрей, затем зажал зубочистку зубами и проговорил, не размыкая челюстей: – Надо уходить незаметно, чтобы старик не просек.

Мы протопали всю Краснознаменную, пересекли Союзную, свернули на Советскую и скоро вышли к КПП. Хоть убей, не помню, чтобы в тот пьяный вечер пересекали контрольный пункт. После КПП долго шли дворами в северную, брошенную часть города.

Нас обступили дома-призраки, одичавшие деревья, кустарники, заросшие детские площадки, ржавые машины, столбы с оборванными проводами… В знойной тишине не слышалось ни одного городского звука, лишь гипнотизирующий стрекот цикад да щебет птиц. Растлевающее чувство запустения проникало внутрь меня вместе с теплым тягучим воздухом, высасывало силы и мысли, погружало в тупую лень и безмятежность. Любое время кажется здесь вечером. Хочется сесть, ни о чем не думать, бессмысленно наблюдать за закатом. Поддавшись очарованию безвременья, незаметно погружаться в сумерки и превращаться в мумию.

Всю дорогу шли молча. Андрей заметно нервничал, постоянно озирался, всматривался в перекрестки, в темноту проулков и арок. Как потом понял, сделали несколько обманных зигзагов, запутывая следы. Наконец свернули за угол силикатной трехэтажки, и перед нами возник знакомый приземистый дом из красного кирпича с низкими окнами и жестяной крышей.

По скрипучей деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Андрей отпер замок, мы вошли в квартиру. Из комнаты навстречу с вытаращенными глазами выбежал Гжегош. Несколько секунд он и Андрей смотрели друг на друга. Гжегошбыл напуган и растерян. Лицо Андрея сделалось серьезным, глаза сузились, зубочистка застыла в левом уголке рта.

– Что ты здесь делаешь? – сухо спросил он.

– Я пришенж за своими вешчами.

– За какими такими вещами? – взгляд Андрея застыл на руке поляка, которая сжимала плоский предмет размером с мобильник.

– Ты поджелилнечештно, этот навигайшен мой, – при этих словах Гжегош убрал руку с прибором за спину. – Ты, Анджей, все забжалсембье, и пиштоль, и кашту.

– Потому что это все нашел я, ты ни черта не делал, только консервы с тунцом трескал.

– Так джузья не делают, надо чештно, все пополам.

– Выкуси. Навигатор гони на базу, – Андрей протянул руку с открытой ладонью. – Еще раз появишься, по репе настучу, и ключ верни, – его взгляд застекленел. – Ты же сказал, что потерял, – рот изогнулся в усмешке.

– Джипеш мой, – упорствовал Гжегош, наклонил голову, словно собрался бодаться, крепко сжатые губы побелели.

– Тогда я прострелю тебе ногу, и ты все равно отдашь навигатор, – при этих словах Андрей вытащил из-за пояса пистолет, передернул затвор и нацелился на левое бедро поляка. Тот колебался секунду, затем сморщился, фыркнул и протянул руку с прибором.

– Михалыч, будь добр, возьми джипер, он нам с тобой пригодится, – сказал Андрей, не сводя глаз с Гжегоша.

Поляк метнул на меня злой взгляд:

– Он тепенжь твой новый помоньшник? Ну-ну. Долго ли пжотянжешь, бжаток? Он…

– Навигатор с ключом гони, – перебил его Андрей.

Я взял плоский, с большим экраном прибор. Когда Гжегош доставал ключ из заднего кармана, тот упал. Я хотел было поднять, но меня остановил Андрей:

– Не поднимай, отойди.

Я подчинился и отступил к стене.

– Я его считал джугом. Ланжо, пшонжеву беж него. Ты шпонжи, бжанток, что за гожодДжагжбуг. Пушч шассканжент, какие джела его там заденжали на чентынжегжода. Думаю, он совжет. Мы в тюнжмесинджели.

– Все, пошел, – Андрей грубо схватил Гжегоша за руку выше локтя и вытолкал из квартиры. – Еще раз придешь, пеняй на себя, – захлопнул за поляком дверь.

– Чертов Гжегош-тупиш, – пробурчал Андрей, взял у меня прибор, подобрал ключ, прошел в комнату, из которой выбежал поляк. С места, где я стоял, было видно, как он копался в черной сумке, наверное, проверял ее содержимое.

Было неприятно оказаться свидетелем ссоры, из-за чего чувствовал себя неловко. Мое доверие к Андрею пошатнулось. Хотелось немедленно услышать правду. Задевало, что он не спешит меня разубеждать.

Через несколько минут Андрей встал, осмотрел комнату, вернулся в коридор:

– Проходи, что встал, как бедный родственник, – мимо меня прошел на кухню. Скоро послышался звук вскрытой банки. Я поморщился. Помедлив еще немного, преодолевая неловкость, проследовал за ним. Андрей сидел на стуле, в руке держал «хенекера» и смотрел в окно. Изгрызенная, превращенная в метелку зубочистка лежала на столе.

Я опустился на табурет. Ноги после похода гудели и теперь пели гимн благодарности. Андрей неподвижно смотрел в окно. Казалось, он переживает ссору, и я старался не отсвечивать.

– Я служил, – вдруг начал Андрей, не отводя глаз от стекла, словно смотрел не на заросший двор, а назад сквозь года, – в триста девяносто пятой отдельной испытательной авиационной эскадрилье. Стояли в двух километрах южнее поселка Сенное Саратовской области. Летал на СУ-27. В двадцать четвертом нашу ОИАЭ сократили и меня уволили. К тому времени я уже был женат и растил Шурика. Нас бросили в военном городке на произвол судьбы, вывалили, как шлак. Через месяц в домах отключили воду, через три – электричество. В то время мир уже катился в тартарары. Работу найти было невозможно. Мы не голодали, в армейских складах оставались кое-какие запасы. Жалкое существование поедателя консервов меня уничтожало. Мне было стыдно смотреть в глаза своим. Школа тоже закрылась. Шурка так и не окончил третий класс. Светланка занималась с ним, но это не то. Каждый божий день я ездил в город и искал работу. До чертей хотелось заколотить денег и выбраться из ямы. Перебивался разными шабашками, но их становилось все труднее найти и платили все меньше. Я продолжал медленно и уверенно идти ко дну. Однажды мне позвонил Ромка Сошин. Мы вместе учились в летном институте. Он предложил работу, и главное, по специальности. Я сразу ухватился за эту возможность, – Андрей замолчал, сделал несколько глотков пива. Затем повернулся ко мне:

– Ты что, Михалыч, не пьешь? Бери, не стесняйся, – кивнул на холодильник, на котором стояло несколько банок.

– Нет, спасибо, – я скривил жалкую улыбку, – лучше просто посижу. Ноги устали.

– Как хочешь, – он снова устремил взгляд в окно и продолжил: – Так вот, Ромчик предложил перевозить грузы. Я не спрашивал какие, хоть чертей на рассаду, главное, хоть что-то делать и получать за это деньги. Через три дня я сидел во Внукове и ждал рейса в Тирану.

В Албании меня встретил бородатый боливар в темных очках. Он привез меня на военный аэродром, который находился вдали от населенных пунктов, был огорожен забором с вышками и колючкой. Разместили в сборном домике. Вполне в сносном, тебе скажу. В каждом кондей, клозет, душевая. Нас хорошо кормили, была своя прачечная, бар с бильярдом. Только со связью и инетом швах, и еще за периметр не разрешалось выходить. Отряд – сборная солянка. И хохлы, и белорусы, и венгры, и албанский поляк Гжегош, и армянинГагик, и Айдос из Казахстана, кого только не было. Со мной вторым пилотом летал Вовка Довгер из Барановичей. Хороший парень, раньше служил в гражданской авиации на Ямале. Меня все устраивало, особенно оплата. Раз в полгода летал к своим. Снял хорошую двушку в Саратове, перевез их туда. Шурка в нормальную школу пошел, Светик в пекарню бухгалтером устроилась.

– Курить можно? – спросил я.

– Кури, – он взял зубочистку, сунул в зубы. С минуту сидел молча, все глядел в окно. Затем продолжил: – Все было хорошо, пока не началась война в Африке. Меня с Вовдосом и еще один экипаж пересадили на «аннушек», стали гонять в Ливию. Справлялись без бортинженера и бортэлектрика. На взлетке к транспортнику подгоняли фуру, два погрузчика за полчаса ее расчекрыживали. Я не задавался вопросом, что там, для чего, зачем? Главное условие работодателя было предельно простым – делать свою работу и не совать нос не в свои дела. Говорили, мол, гуманитарная помощь, медикаменты, Красный Крест и все такое. А мне плевать, платили и ладно. Но любопытство все же взяло верх. В один из рейсов, словно черт в ухо шепнул, я оставил Вовчика за штурвалом, сам пошел в грузовой отсек и аккуратно вскрыл несколько ящиков. В четырех и правда был гуманитарный груз: одеяла, пакеты первой помощи, всякая дребедень. Но в одном обнаружил оружие. Целый ящик новеньких калашей. Летать, понятное дело, я не перестал. И без того догадывался, что таскаем под крыльями контрабанду, остальные тоже не тешились иллюзиями. Все исправно получали деньги и держали рот на замке.

В тот злосчастный рейс стояло жуткое пекло. Да и лето выдалось на редкость жарким. Вся трава вокруг аэродрома засохла, превратилась в желто-рыжую проволоку. Мы не вылезали из домиков, кондиционеры с холодильниками не справлялись. Володька отравился испортившимся йогуртом и не мог лететь. Я глядел на его зеленую изможденную физиономию – блевал полночи, и не мог поверить, что какой-то oikos таит в себе такую опасность. В общем, вторым пилотом дали мне Гжегоша. Везли очередную партию, так сказать, гуманитарной помощи, среди прочих ящиков загрузили четыре с оружием. Они отличались от остальных тем, что были последними, привезли на отдельном грузовике и уж совсем откровенно в армейской таре.

Без проблем пересекли Средиземное море и уже летели над Ливией впритирочку к Египетской воздушке. Километрах в ста от аэродрома нас встретил ливийский перехватчик, покачал крыльями, мол, следуйте за мной. Впереди лежали горы. Я дал команду Гжегошу следовать прежним курсом и снижаться. Надо было срочно избавиться от оружия. Истребитель ушел вправо, а затем резко снизу вверх с поворотом убедительно показал «следовать за ним». Гжегош устроил истерику и требовал подчинения перехватчику. Мне пришлось в трех словах объяснить, что за груз в «аннушке» и что нам грозит, если обнаружат контрабанду. Мы все же подчинились команде истребителя. Но прежде, прикидываясь дураками, продолжали снижаться, и когда долетели до хребта, а терпеливый летун в очередной раз повторил маневр снизу вверх и с поворотом, я открыл грузовой люк и сбросил ящики с оружием. Потом мы послушно долетели до Джакбуба и сели на аэродром. Несмотря на гуманитарный ордер и соответствующий груз, нас избили и бросили в тюрягу. Скорее всего, пилот заметил маневр с ящиками и доложил на землю. Хорошо, что не убили. Там с Гжегошем просидели четыре года. Да-а-а… Долбаных четыре года. Ливийская тюрьма – это совсем не российская. Никаких тебе нар, ни скамеек или столов, нас ни разу не осматривал медик, и вообще, его там не было. Кто больной, подыхал в корчах и муках. Благо, если уволакивали на следующий день, а не оставляли гнить на несколько суток. Спали на земле под узким навесом вдоль стены. Когда вставало солнце, а оно там палит нещадно, зэки старались спрятаться в тень. Жались к стенам и передвигались вместе с тенью. Не всем места хватало. Кто не помещался, брал грязную тряпку и под ней укрывался от палящих лучей. От ожогов это спасало, но не от жары и духоты. Воду давали только вечером. Под конец дня несчастный едва волочил ноги. Некоторые теряли сознание. До заката их не убирали, никто не помогал и тем более не уступал место. Приходилось отвоевывать тень. И так изо дня в день. Триста шестьдесят раз по четыре. Это там я стал мускулистый и жилистый. Дрался почти каждый день. Для зэков это стало почти забавой, с мордобоя начинать день. Охранники на вышках делали на нас ставки. Гжегош сразу сдался. Он бы не выжил, если бы не я. В лучшем случае сделали бы Наташей. В конце концов, у меня стало неплохо получаться махать кулаками. Месяца через три для двух русских всегда стало находиться местечко в тени. Там я бросил курить. Не потому, что задумался о здоровье, просто нечего было. А потом и начинать не стал. Ты бы тоже попробовал, что ли, – Андрей посмотрел на меня. Увидел в зубах сигарету, хмыкнул, – ну да ладно, твое дело.

Он отпил пиво и некоторое время молчал, затем продолжил:

– Несколько раз меня хатанжи – надсмотрщики уделывали. Вот кто настоящее зверье. Этот подарочек у меня от них, – Андрей тронул рукой розовый шрам над бровью. – А кормили так «вкусно», казалось, накладывают в тарелки наше же дерьмо. Но как бы там ни было скверно, тюрьма подготовила меня к новой, к нынешней жизни.

Андрей хмыкнул и криво усмехнулся: – Я из-за этого Гжегоша-тупиша столько синяков получил, а он вместо благодарности, козлина драная, джипер у меня тырит. Хватит ему на моей шее кататься, своим умом пускай живет, не маленький. Вот уже где его нытье, – Андрей ребром ладони провел по горлу. Затем легко, словно фантик, смял пустую банку, кинул в раковину. Выплюнул измочаленную зубочистку, вынул из стаканчика, набитого ими, новую. Поковырялся в зубах, поцокал, оставил торчать в уголке рта, взял из холодильника банку с пивом, продолжил:

– Ни радио, ни телевизора, понятное дело, у нас не было. Конечно, ощущали на собственных шкурах, что солнце печет сильнее, но что с того. Время от времени такое случается. Я более-менее выучился их языку, стал улавливать новости, просачивающиеся в тюрягу. Информации было мало и часто противоречивая. Казалось, охранники сами до конца не понимают, что происходит. Поговаривали, что нас скоро выпустят, но мы не верили. А зря. Утром, как сейчас помню, двадцать третьего мая одновременно щелкнули замки на всех решетках. В лохмотьях, босиком я бежал среди прочих зэков по каменному коридору и не верил в свое спасение. Двумя днями позже на улице, где шныряли лишь мародеры да старичье, нас остановил обкуренный нигер с чалмой на башке. Из нее торчали какие-то блестящие фантики и сигареты. Он хотел нас ограбить. У нас с Гжегошем была сумка с консервами. На подземной парковке в субарике нашли несколько банок с сайрой, еще две бутылки воды и сухари. Придурок выскочил из-за угла и давай в нас пекалем тыкать и орать, чтобы сумку отдали. Я забрал у него пистолет. Старенький потертый ТТ стал нашим пропуском и ангелом-хранителем. Правда, патронов осталось всего шесть, но бывало, одного вида хватало, чтобы уладить эксцесс. Как с теми парнями у кафе.

Я кивнул.

– Много земли затопило, – говорил Андрей, время от времени прикладываясь к банке. – Пришлось отказаться от похода на Тобрук. Город ушел под воду, и мы двинули к Дерне. Нам сказали, что оттуда ходит паром в Турцию. На пароме пересекли Средиземное море и оказались в Безиргане. Турция – горная страна, суши осталось больше, чем у прочих, зато их неслабо растрясло. Видел разрушенные до основания города. Не знаю, что хуже, потоп или землетрясение? Просто гора камней и металла. Людей осталось мало, одни старики. Встретил одноглазого дедка, лопочущего по-нашему. Все называл меня «шурави». Он-то и рассказал о межгалактических кораблях и караванах на Новую Землю, про «бешеное» солнце и таяние ледников. Подсказал, как добраться до Черного моря. Дальше был Кайсери. В анклав нас не пустили, махнули рукой на восток, назвали Бафру и посоветовали быстренько испариться. Спустя две недели мы добрались до Бафры. В полуразрушенном городе, пока ждали парома, проторчали еще три дня. Самое ценное на подтопленных территориях после оружия – это лодки. Турки далеко уплывали на них в города и обшаривали в поисках еды затонувшие магазины. Привязывали себя за ногу и ныряли, как охотники за жемчугом, только доставали со дна консервы. Я тебе не надоел своей болтовней? – Андрей испытующе посмотрел на меня.

– Нет-нет. Рассказывай, я слушаю.

– Это еще что, самое интересное впереди, – Андрей усмехнулся, поболтал банкой, сделал глоток. – В тот день, когда отчалили, шел дождь. Капитан парома – накачанный пацанчик с М-16 за плечом, в мятой капитанской фуре орал на всех, как пес цепной. То одному в бок сунет, то другому в нос саданет. Так, без причины, потому что он дерьмо приличное. Ходил с помощником по парому и собирал плату за проезд. В основном консервами, украшения брал неохотно. Кто возмущался, того лупили и силой отбирали, что можно было забрать. Одного несговорчивого дедка за борт выкинул. Просто взял и толкнул в грудь. Дедок кувыркнулся через перила, только шлепанцы слетели.