Kitobni o'qish: «Привет, Джули!», sahifa 2

Берегись, приятель!

= Брайс =

Седьмой класс стал годом перемен, хотя самое большое потрясение случилось не в школе, а дома: к нам переехал дедушка Дункан. Это было странно, ведь мы его практически не знали, никто, кроме мамы, конечно. Хотя последние полтора года она бесконечно уверяла нас, что он прекрасный человек, пока я понял одно: больше всего на свете он любит смотреть в окно. Глядеть там особо не на что – если только на двор Бейкеров. Но дедушка сидит у окна днями и ночами – в кресле-качалке, переехавшем вместе с ним. Ладно, еще он читает романы Тома Клэнси³ и газеты, разгадывает кроссворды и отслеживает динамику своих акций, но это все мелочи. Если бы его никто не заставлял делать хоть что-нибудь, он так бы и сидел, пялясь в окно, а потом бы засыпал. Вроде ничего такого, но это же скучно! Мама говорит, он просто скучает по бабушке, но мы это никогда не обсуждали. Дедушка со мной вообще почти не разговаривал до тех пор, пока несколько месяцев назад не прочитал в газете о Джули.

На первую полосу «Мэйфилд Таймс» она попала не потому, что своей гениальностью в школе потеснила Эйнштейна, как можно было бы подумать. Нет, друг мой, она просто отказалась слезать с платана.

Я сам бы не отличил платан от клена или даже от березы, но Джули, конечно, знала породу дерева и передавала это сакральное знание всем подряд.

Платан рос на холме на пустом участке Кольер-стрит и был просто громадным. Громадным и уродливым – весь скрученный, корявый. Я все надеялся, что его снесет ураган.

В прошлом году мне окончательно надоела ее болтовня о глупом дереве. Я заявил, что давно не видел ничего уродливее нашего платана. И знаете, что она ответила? Что у меня нет чувства прекрасного. У меня! И это я слышу от девчонки, чей дом портит весь вид нашего района! У них кусты закрывают окна, сорняки по всему двору и всюду снуют животные: собаки, кошки, куры, даже змеи. Клянусь, у ее братьев в комнате живет удав. Они меня туда затащили, когда мне было лет десять, и заставили смотреть, как он поедает мышь. Маленькую мышку с глазками-бусинками. Они держали беднягу за хвост, а удав хвать – и проглотил ее целиком. Мне потом несколько месяцев кошмары снились.

Обычно чужие дворы меня мало волнуют, но двор Бейкеров раздражал папу, и он отыгрывался на нашем. Он считает святым соседским долгом показать на примере, как именно должен выглядеть приличный участок. Так что пока Майк и Мэтт откармливают удава, я кошу газон, подстригаю ограду, подметаю дорожки. Это, по-моему, чересчур.

По-хорошему, двором должен заниматься отец Джули. Он большой и сильный, работает каменщиком, но ему не до бытовой ерунды. Мама говорит, что все свободное время он рисует. По-моему, в его пейзажах ничего особенного, но судя по тому, какую он заламывает цену, я чего-то не понимаю. Он каждый год выставляет их на Мэйфилдской ярмарке, и родители вечно ворчат одно и то же: «Мир стал бы красивее, если бы он просто привел, наконец, двор в порядок».

Моя мама и мама Джули иногда общаются. Думаю, маме жаль миссис Бейкер – она говорит, что та вышла замуж за мечтателя, а в таких браках кто-то всегда несчастен. Сложно сказать. Может, на Джули так повлиял отец, и она тут совершенно ни при чем, но она считала платан божьим даром нашему маленькому клочку земли.

В третьем и четвертом классе они с братьями вечно болтались вокруг дерева: залезали на нижние ветки или отпиливали куски коры, чтобы удобнее было съезжать по стволу как с горки. Они играли там всякий раз, когда мы с семьей куда-то ехали на машине. Джули вечно висела вверх тормашками; еще чуть-чуть – и она бы упала и переломала кости. Когда мы стояли на светофоре, мама качала головой: «Не смей залезать на это дерево, Брайс. Ты меня понял? Чтобы я тебя там не видела! И тебя, Линетта. Это опасно». Сестра закатывала глаза, бурча: «Очень надо», а я пригибался, чтобы Джули не заметила меня и не начала звать.

Один раз я все-таки пытался залезть на платан – в пятом классе, на следующий день после того, как Джули спасла моего воздушного змея из могучих лап этого пожирателя игрушек. Она забралась чуть ли не на километр, чтобы его достать, но когда спустилась, совсем не выглядела испуганной. Она не забрала змея себе и не начала хвастаться, чего я боялся. Она вручила его мне и отступила.

Я обрадовался, но одновременно почувствовал себя слабаком. Я-то решил, что змея уже не спасти, а Джули справилась играючи. Позор. Я прикинул, насколько высоко она вскарабкалась, и на следующий день попытался побить ее рекорд, хотя бы на пару веток. Я все лез и лез и решил проверить, как высоко забрался. Я посмотрел вниз. Зря. Я почувствовал себя на крыше Эмпайр-стейт-билдинг⁴ без страховки. Я посмотрел наверх, пытался вспомнить, где был мой змей, но бесполезно. Я и правда слабак, и мне не дано лазить по деревьям.

В средней школе мои мечты о свободе от Джули рассыпались в прах. Настала эра автобуса, и сами-знаете-кто тоже там ездил. На остановке были и другие ребята, но их присутствие не спасало. Джули всегда пыталась встать рядом, заговорить или еще как-то меня достать. А потом она начала залезать на дерево. В седьмом классе, а все еще не успокоилась! Думаете, зачем? Чтобы выкрикивать нам сверху, что автобус в пяти! Четырех! Трех кварталах от нас! Подробнейший обзор ситуации на дороге – все просто мечтают о нем с утра пораньше.

Она пыталась и меня заманить на дерево.

– Давай, Брайс! Здесь такие цвета, ты не поверишь! Это удивительно! Брайс, ты должен посмотреть!

Ага, я уже слышал, как одноклассники напевают «Брайс и Джули на дереве сидят…». Интересно, отпустят ли меня когда-нибудь воспоминания о втором классе?

Однажды утром я стоял под деревом и специально не смотрел вверх, как вдруг она появилась из ниоткуда – свесилась с ветки и чуть не сбила меня с ног. У меня сердце упало! Я уронил рюкзак и едва не свернул шею. Все, больше я под дерево ни ногой, а то опять попаду под удар макаки-маньячки. С тех пор я выходил из дома в последнюю минуту. Я дожидался, пока не покажется автобус, выбегал и успевал прямо к его прибытию. Подальше от Джули – подальше от проблем. И это, друг мой, спасало меня весь остаток седьмого класса и большую часть восьмого.

Пару месяцев назад, в одно вполне обычное утро, я услышал со стороны дерева шум. Оказалось, около автобусной остановки на Кольер-стрит припарковались несколько грузовиков. Какие-то мужчины что-то сердито кричали Джули, которая, как обычно, забралась на самый верх платана. На остановке постепенно собиралась толпа. Ребята уговаривали Джули спуститься. Ей и там хорошо – это было ясно, если ты не глухой. Ну и в чем проблема?

Я подошел к остановке, увидел, что в руках у мужчин, и понял, почему Джули отказывалась слезать. Бензопилы. Поймите меня правильно – дерево выглядело как жуткий ветвистый мутант, а рабочие связались с Джули, самой надоедливой и наглой девчонкой в мире. Но я похолодел. Джули любила это дерево. Как бы глупо это ни было, она его любила, и, спилив его, они разобьют ей сердце.

Все пытались уговорить ее спуститься, даже я. Но она заявила, что в жизни не слезет, и, наоборот, попыталась упросить нас залезть к ней:

– Брайс, пожалуйста! Иди сюда! Они не спилят дерево, если мы все на него залезем!

Я чуть было не согласился, но тут приехал автобус, и я спасовал. Это не мое дерево. Это и не ее дерево, как бы она себя ни вела. Мы сели в автобус, а Джули осталась на верхушке платана. День прошел тоскливо. Я не мог перестать думать об этой сумасшедшей. Она до сих пор там сидит? Ее арестуют?

Когда после школы мы вышли из автобуса на Кольер-стрит, Джули там уже не было. Она не смогла защитить дерево: самые верхние ветки, где застрял мой змей и где Джули больше всего любила сидеть, уже спилили. Мы немного понаблюдали за рабочими. Пилы раз за разом вгрызались в древесину, щепки летели во все стороны. Платан выглядел изувеченным и голым. Я словно смотрел, как расчленяют труп, и едва ли не впервые за всю жизнь чуть не заплакал, представляете? Из-за дурацкого дерева, которое я ненавидел. Я не выдержал, пошел домой и попытался отвлечься, но не смог. Может, утром нужно было залезть к Джули? Помогло бы это хоть как-то? Еще я думал позвонить ей и сказать, что мне жаль, но не решился. Это было бы… странно, что ли?

На следующее утро Джули не пришла на остановку и после школы тоже не поехала на автобусе. А вечером, перед ужином, меня позвал дедушка. Он не обратился ко мне лично, видимо, посчитал, что это слишком фамильярно. Вместо этого он попросил маму сказать, что он хочет со мной пообщаться.

– Не знаю о чем, милый, – призналась мама. – Может, хочет узнать тебя получше?

Здорово. Прошло полтора года, а он решил узнать меня получше только теперь. Но отказать я не мог.

Мой дедушка крупный, у него большой нос и зачесанные назад волосы с проседью. Он все время ходит в тапочках и кофте от спортивного костюма, и я никогда не видел у него и намека на щетину – он бреется, кажется, трижды в день. Это у него вроде как еще один любимый досуг. Руки у него тоже большие. Это особенно заметно из-за обручального кольца: оно словно вросло в кожу. Мама говорит, его не нужно снимать, но если вдруг понадобится, кольцо придется распиливать. Еще несколько килограммов – и оно врежется в палец.

Когда я зашел в комнату, дедушкины руки покоились на газете, сложенной на коленях. Я позвал его:

– Дедушка? Ты хотел меня видеть?

– Садись, сынок.

Сынок? То он притворяется, что меня не существует, то называет «сынок»? Я сел на стул напротив и стал ждать.

– Расскажи о твоей подруге, Джули Бейкер.

– Джули? Никакая она мне не подруга!

– Да? А почему? – Он спросил так спокойно, будто заранее знал ответ.

Я начал объяснять, но затем остановился и задумался:

– А почему ты спрашиваешь?

Он открыл газету, и я увидел, кто на первой полосе. Редактор поместил туда огромную фотографию Джули на дереве, в окружении спасателей и полицейских, и еще несколько небольших кадров, которые я не разглядел.

– Можно посмотреть?

Он поднял газету:

– Почему ты с ней не дружишь, Брайс?

– Потому что она… – я покачал головой, – ты ее просто не знаешь.

– С удовольствием бы познакомился.

– Что? Почему?

– У девочки железная воля. Может, как-нибудь пригласишь ее к нам?

– Железная воля? Дедушка, ты не понимаешь. Она настоящая заноза в одном месте. Выскочка, всезнайка и кошмар какая бесцеремонная.

– Хм, вот как?

– Да! Именно! Она меня преследует со второго класса!

Он нахмурился, выглянул в окно и спросил:

– Они живут здесь так давно?

– Мне кажется, они все живут тут с рождения!

Он еще сильнее нахмурился, потом посмотрел на меня и произнес:

– Знаешь, не всем достаются такие соседки.

– Счастливчики!

Дедушка долго, изучающе на меня смотрел. Я спросил:

– Что?

Он молча продолжал смотреть. Я не выдержал и отвел взгляд.

Напоминаю, что это был мой первый полноценный разговор с дедушкой. Его первая попытка пообщаться со мной, а не только попросить передать соль. Хотел ли он узнать меня поближе? Нет! Его интересовала Джули! Просто встать и уйти я не мог, но очень хотел. Я знал, что, если сбегу, он больше вообще никогда не заговорит со мной, даже про соль. И я сидел, чувствуя себя как на допросе. Он что, злится на меня? И за что? Я же ничего не сделал!

Я поднял глаза. Он протянул мне газету:

– Вот, прочитай. Только беспристрастно.

Я взял газету. Он отвернулся к окну, и я понял, что могу уходить.

Я пошел к себе. Я был в бешенстве. Хлопнув дверью спальни, я плюхнулся на кровать, немного посокрушался из-за глупого разговора, а потом кинул газету в нижний ящик письменного стола. Как будто я без этой статьи недостаточно знал Джули Бейкер.

За ужином мама допытывалась, чего это я такой угрюмый, и переводила взгляд с меня на дедушку. Соль ему сегодня не понадобилась. Это хорошо – я мог не удержаться и кинуть в него солонку. Папа и Линетта, как обычно, были слишком заняты. Линетта сперва выбирала изюминки из морковного салата, а затем снимала с куриного крылышка кожицу, а заодно и мясо. Папа ругал политику своей компании. Его никто не слушал, как и всегда, когда он разглагольствовал на тему «если бы я был боссом», но на этот раз мама даже не притворялась, что ей интересно. И не пыталась убедить Линетту, что ужин вкусный. Она не отрывалась от нас с дедушкой, пытаясь понять, почему мы друг на друга дуемся.

Он-то чего нахохлился? Что я ему сделал? Ничего. Ничегошеньки. Но он явно злился. Я старался не смотреть на него, но в середине ужина мы все-таки встретились взглядами. Он изучающе смотрел на меня – не озлобленно, но твердо. Мне стало не по себе. Что это значит? Я снова отвел взгляд. На маму я тоже старался не смотреть. Я продолжил есть и делал вид, что слушаю папу. При первой же возможности я извинился и скрылся в своей комнате.

Я собирался позвонить Гаррету – как и всегда, когда меня что-то беспокоит. Я уже даже набрал его номер, но почему-то повесил трубку.

Мама позже заходила ко мне, но я притворился, что сплю. Сто лет так не делал, но я хотел, чтобы меня оставили в покое. Ночь прошла так же беспокойно.

Утром Джули не было на остановке, в пятницу тоже. В школу она ходила, но вы бы ее не заметили, если бы специально не искали. Она не вскидывала в воздух руку на уроках, не шаталась по коридорам на переменах, не давала непрошеных комментариев к репликам учителей, не отчитывала учеников, пытавшихся влезть в очередь в столовой. Она просто присутствовала. Тише воды, ниже травы.

Я уговаривал себя радоваться этому – ее будто вообще не существовало, разве не этого я всегда хотел? Но мне было не по себе. Из-за дерева, из-за того, что она уходила в библиотеку, чтобы пообедать в одиночестве, и из-за заплаканных глаз. Я хотел подойти и посочувствовать, но так и не нашел слов.

К середине следующей недели дерево уничтожили. Участок очистили, даже попытались выкорчевать пень, но не смогли сдвинуть с места и в итоге решили выжечь. На остановке Джули упорно не появлялась. К концу недели я узнал от Гаррета, что она теперь ездит в школу на велосипеде. Он уже дважды на этой неделе видел, как она посреди пути чинит цепь на своей развалюхе.

Я решил, что она так недолго продержится: до школы ехать довольно далеко, и когда она забудет про дерево, то снова пересядет на автобус. Как-то я даже осознал, что ищу ее взглядом. Ну, не то чтобы ищу – но поглядываю по сторонам. В один дождливый день я решил, что сегодня она точно придет на остановку, но Гаррет снова ее видел – она ехала на велосипеде в ярко-желтом дождевике. На математике я заметил, что ее брюки ниже колен промокли насквозь.

После уроков я даже хотел догнать ее и посоветовать пересесть на автобус, но в последний момент остановился. О чем я только думал? Джули же истолкует дружескую заботу неправильно! Нет, приятель, берегись! Оставь все как было.

Меньше всего я хочу, чтобы Джули Бейкер думала, что я скучаю по ней.

Платан

= Джулианна =

Люблю смотреть, как папа рисует. И слушать его, когда он рисует. В моменты, когда он слой за слоем наносит мазки на пейзаж, его речь звучит мягко, но с тяжелыми нотками. Это не грусть – скорее, усталость и умиротворение.

У папы нет студии, а гараж полон вещей, которые лежат без дела, но когда-нибудь обязательно понадобятся. Так что рисует папа на улице. Говорят, творить на природе лучше всего, но с нашим двором это не работает. Папа решает проблему так – всюду берет с собой камеру. Он каменщик и по работе часто куда-нибудь ездит на своем пикапе. Он всегда начеку, когда видит прекрасный рассвет, или закат, или просто красивое поле с пасущимися овцами или коровами. Затем он прикрепляет снимок к мольберту и рисует. Получается классно, но мне всегда было немного жалко папу из-за того, что ему приходится рисовать на нашем заднем дворе. Не самое живописное место. А когда я начала разводить там кур, стало еще хуже. Хотя за работой папа не замечает ни двор, ни кур, ни даже снимки. Он видит что-то большее. У него такой взгляд, словно мыслями он далеко. Он держит в большой мозолистой руке тоненькую кисточку и рисует, и кажется, что им управляют сверхъестественные силы.

В детстве папа разрешал мне садиться рядом и наблюдать, при условии, что я буду вести себя тихо. Мне тяжело давалось долгое молчание, но через пять-десять минут тишины папа сам начинал говорить. Благодаря этим посиделкам я многое о нем узнала. Он рассказывал о разном: о том, что делал в моем возрасте, и как доставлял сено на своей первой работе, и как жалеет, что не окончил колледж.

Когда я стала постарше, он по-прежнему много рассказывал о себе, но начал расспрашивать и меня. Что мы изучали в школе? Что я сейчас читаю? Что я думаю о том или о сем? Один раз он удивил меня: спросил, почему я без ума от Брайса. Я рассказала о его глазах, и волосах, и о том, как у него на щеках появляется румянец, но, кажется, объяснила как-то неправильно: когда я закончила, папа покачал головой и мягко, но убедительно посоветовал рассмотреть всю картину целиком. Не совсем поняла, что он имеет в виду, но мне захотелось поспорить. Да что он знает о Брайсе? Вообще ничего! Но здесь нельзя было ругаться. В доме можно, но не здесь. Мы долго молчали. Потом папа поцеловал меня в лоб и сказал:

– Правильная светотень – самое важное, Джулианна.

Правильная светотень? О чем это он? Мне было очень интересно, но я побоялась, что если спрошу, тем самым покажу, что я не такая уж и взрослая. Он произнес это как что-то очевидное. Как будто я не могу не понять.

После этого он редко говорил о чем-то конкретном. Чем старше я становилась, тем больше он философствовал. Интересно, правда ли он начал мыслить глубже или счел, что я уже могу это воспринимать, раз мой возраст из цифры превратился в число. Обычно его размышления влетали мне в одно ухо и вылетали через другое, но порой что-то цепляло, и я понимала в точности, что папа имел в виду. Он говорил: «Картина – не просто сумма частей», а затем объяснял, что корова сама по себе – просто корова, луг – просто трава и цветы, а солнце, пробивающееся сквозь ветки, – лишь луч света, но соедини их – и получится волшебство. Я поняла его слова, но вот прочувствовать не могла. До дня, когда забралась на платан.

Он рос на пустом, никому не нужном холме целую вечность. Летом развесистая крона спасала от солнца, а весной в листве вили гнезда птицы. С него можно было кататься как с горки – ствол закручивался спиралью. Мама говорила, что ствол деформировался очень давно, но платан выжил. Теперь, едва ли не сто лет спустя, он все еще здесь. Самое большое дерево из тех, что она когда-либо видела. Мама называет его «воплощением жизнестойкости».

Я часто играла рядом с деревом, иногда залезала на него, но так высоко забралась только в пятом классе. Я полезла доставать воздушного змея, застрявшего в ветках. Я заметила, как этот змей сначала парил в воздухе, а потом спикировал где-то в районе холма. Я тоже запускала таких и знала: иногда они безвозвратно пропадают, а иногда преспокойно лежат посреди дороги и ждут хозяина. Воздушные змеи бывают двух видов – везунчики и упрямцы. У меня были и те, и другие, и везунчиков определенно стоит догонять.

Тот змей показался мне везунчиком. Дело не в красоте – обыкновенный старомодный змей в форме ромба, в голубую и желтую полоску. Но он так дружелюбно покачивался, пока летел, что когда он упал, казалось, это от усталости, а не из вредности. Упрямцы падают из вредности. Они никогда не устают, потому что не так много времени проводят в воздухе. На высоте метров десять они словно ухмыляются, а затем пикируют забавы ради.

Мы с Чампом побежали в сторону Кольер-стрит, и когда мы обыскали улицу, Чамп начал лаять на платан. Я подняла голову и тоже увидела яркие голубые и желтые полоски, проглядывающие сквозь ветки. Высоко, но попытка не пытка. Я вскарабкалась по импровизированной «горке» и полезла по стволу. Чамп приглядывал за мной, подбадривал лаем, и вскоре я была так высоко, как никогда еще не забиралась. Но змей все равно казался бесконечно далеко.

Я посмотрела вниз и увидела приближающегося Брайса. Он направлялся в сторону платана. По тому, как он высматривал что-то наверху, я поняла, что это его змей. Какой же этот змей везунчик!

Брайс воскликнул:

– Ты что, умеешь забираться так высоко?

– Конечно! – крикнула я и полезла все выше, выше и выше!

Ветки были крепкие и пересекались так, что лезть по ним было очень легко. Чем выше я забиралась, тем больше поражалась открывавшемуся виду. Невероятно! Я будто летела на самолете, поднявшись над крышами домов и кронами других деревьев. Над целым миром! Я посмотрела вниз. На Брайса. Внезапно у меня закружилась голова и в ногах появилась слабость. Я словно поднялась на много километров от земли! Брайс закричал:

– Ты можешь его достать?

Я задержала дыхание и попыталась успокоиться.

– Да без проблем!

Я заставила себя сосредоточиться на полосках и видеть только их. Выше, выше! Наконец я дотронулась до змея и схватила его! Но веревка запуталась в ветках. Распутать было бы сложновато. Брайс закричал, чтобы я оторвала ее. Это мне удалось.

Змея я освободила, но нужно было перевести дух перед спуском. Я не стала смотреть вниз, а вместо этого устремила взгляд вперед, поверх крыш. Страх отступил, его место заняло удивительное чувство полета. Будто я парю над землей, порхаю среди облаков. А как удивительно пах воздух… солнечным светом! Светом, дикими травами, гранатом и дождем! Я не могла надышаться. Снова и снова наполняла легкие этим воздухом, самым сладким в мире.

К реальности меня вернул Брайс:

– Ты что, застряла?

Я аккуратно спустилась, держа змея в руке. По пути вниз я заметила, что Брайс наблюдает за мной с тревогой. На земле головокружительное чувство от покорения вершины дерева сменилось пьянящим пониманием того, что мы наедине. Наедине!

Когда я протянула ему змея, сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Но прежде чем Брайс успел взять своего везунчика, сзади ко мне подбежал Чамп, подтолкнул меня, и я кожей почувствовала его мокрый холодный нос. Кожей?! Понятно, я разодрала джинсы. На попе. Очень сильно. Брайс нервно засмеялся, и я поняла, что он тоже все видел. Впервые покраснела как помидор я, а не он.

Он взял змея и убежал. Я осталась оценивать ущерб. Смущение быстро прошло, но чувство, испытанное наверху, так и не поблекло. Я вспоминала о нем. Я снова и снова хотела забраться высоко-высоко на этот платан.

Вскоре я окончательно поборола страх высоты и выбрала себе место на одной из веток. Я сидела там, на вершине мира, часами, любуясь закатами – то багровыми, то розовыми, то рыжими, словно бесконечный пожар по всему горизонту. В один из таких дней я и поняла слова папы, что целое – больше, чем сумма частей. Нет, не так – я почувствовала это сердцем. Вид с моего платана – больше, чем просто крыши, облака и палитра цветов. Это живое волшебство. Это когда ты ощущаешь одновременно смирение и величие. Как так? Как в нас могут сосуществовать спокойствие и восхищение? Как простое дерево может разбудить такую гамму эмоций? Там, наверху, я чувствовала, что живу.

Я забиралась на дерево при первой же возможности. В средней школе это удавалось почти каждый день: остановка школьного автобуса была прямо рядом с платаном. Сначала я просто проверяла, как высоко могу забраться, пока не приедет автобус, но вскоре стала выходить из дома раньше, чтобы посидеть на своей ветке и увидеть, как восходит солнце, щебечут птицы или как одноклассники собираются на остановке. Я пыталась позвать наверх и их, предлагала залезть хотя бы невысоко, но ребята боялись испачкаться. И из-за этого они отказывались от волшебства? Не понимаю.

Я никогда не рассказывала маме о дереве. Она рассудительная и точно бы посчитала, что это опасно. Братья есть братья – им все равно. Оставался папа – единственный, кто бы меня понял. Но и с ним я делиться боялась: вдруг он расскажет маме и они мне запретят? Так что я помалкивала, продолжала лазать на дерево и одиноко любоваться бескрайним миром внизу.

Спустя несколько месяцев я осознала, что разговариваю с деревом. Веду полноценный диалог! Я спустилась, чуть не плача. Почему мне не с кем поговорить? Почему у меня нет лучшего друга, как у остальных? Конечно, я общалась с ребятами в школе, но ни с кем так и не сблизилась. Им было бы неинтересно сидеть со мной на дереве и вдыхать запах солнечного света.

Вечером, после ужина, папа ушел во двор рисовать. В прохладных сумерках, устроившись на крыльце в свете фонаря, он наносил финальные штрихи на закатанный пейзаж, над которым в последнее время работал. Я взяла куртку и вышла посидеть с ним. Я вела себя тихо как мышка. Через пару минут он спросил:

– О чем думаешь, солнышко?

Мы сидели так уже много раз, но ничего подобного он никогда не спрашивал. Я посмотрела на него и промолчала. Он смешал два оттенка оранжевого и мягко попросил:

– Поговори со мной.

Я так тяжело вздохнула, что сама удивилась, и пробормотала:

– Я поняла, почему ты сюда выходишь.

– А не могла бы ты теперь объяснить это маме? – пошутил он.

– Серьезно, пап. Я поняла, почему целое – больше, чем сумма частей.

Он перестал смешивать краски:

– Правда? Как ты это поняла? Расскажи!

Я рассказала ему про платан: про виды, звуки, цвета, ветер. Что сидеть так высоко – словно чувствовать, что летишь. Про волшебство. Он не перебивал меня, и, закончив, я посмотрела на него и спросила:

– Заберешься туда со мной?

Он долго размышлял. В конце концов он улыбнулся:

– Староват я уже, но рискнуть стоит. Может, в выходные, когда будет солнечно?

– Здорово!

Я пошла в кровать в таком радостном возбуждении, что за всю ночь спала, кажется, минут пять. До субботы рукой подать. Не могу дождаться!

Утром я побежала к остановке ни свет ни заря и забралась на дерево. Мне удалось поймать рассвет, пробивающийся сквозь облака и обнимающий целый мир, а я была в центре этого мира. Я подмечала то, что обязательно стоит показать папе, как вдруг на дороге раздался шум.

Я посмотрела вниз. Неподалеку припарковались два больших грузовика. У одного был длинный пустой прицеп, у второго – подъемник. Такие обычно используют при работе с линиями электропередач или телефонными столбами.

Рядом с грузовиками стояли четверо мужчин, разговаривали и пили что-то из термосов. Я хотела крикнуть им: «Извините, но здесь нельзя парковаться. Это автобусная остановка!» Но тут один подошел к машине и начал доставать инструменты. Перчатки. Веревки. Цепь. Наушники. И целых три бензопилы.

Я все еще не осознавала. Я оглядывалась в поисках того, что они хотят спилить. Один из одноклассников пришел на остановку и заговорил с ними. Он указал на меня. Кто-то из мужчин крикнул:

– Эй! Ну-ка слезай. Мы должны спилить его.

От дурноты я чуть не упала, покрепче вцепилась в ветку и выдавила:

– Дерево?..

– Да. Слезай давай!

– Кто разрешил вам спилить его?

– Владелец! – крикнул мужчина.

– Но почему?

Даже с такой высоты я увидела, как он нахмурился:

– Он собирается строить здесь дом, а дерево мешает. Так что слезай, девочка, нам нужно работать.

К тому моменту почти все ребята собрались на остановке. Мне они ничего не сказали, только смотрели на меня и переговаривались. Затем пришел Брайс. Значит, автобус скоро приедет. Я посмотрела на дорогу – вон он, в четырех кварталах отсюда.

Я была в панике и не знала, что делать. Я не могла позволить им уничтожить мое дерево. Я закричала:

– Но вы не можете спилить его! Не можете!

Один из мужчин покачал головой:

– Я сейчас вызову полицию. Ты незаконно находишься на этом участке и препятствуешь проведению работ. Или ты слезаешь, или мы повалим дерево вместе с тобой.

Автобус был уже в трех кварталах. Школу без уважительной причины я не пропускала ни разу в жизни, но поняла: сегодня, похоже, придется.

– Значит, спиливайте со мной! – завопила я. У меня появилась идея. Они не посмеют, если мы все сюда залезем. Тогда-то они послушают! Я позвала одноклассников: – Эй, ребята! Залезайте! Они его не спилят вместе со всеми нами! Марсия! Тони! Брайс! Ребята, давайте! Мы им этого не позволим!

Но они так и стояли, уставившись на меня. Автобус уже проезжал соседний квартал.

– Ну же! Ребята! Не обязательно залезать так высоко, можно совсем чуть-чуть. Пожалуйста!

Показался автобус. Он остановился около грузовиков, и когда двери открылись, мои одноклассники один за другим скрылись в нем.

Дальше я все помню смутно. Вроде под деревом собрались соседи и полицейские с громкоговорителями. Приехали пожарные и какой-то мужчина, кричавший, что это его чертово дерево и лучше бы мне, наконец, слезть. Кто-то привел мою маму. Она плакала, умоляла и вообще вела себя нерассудительно, но я не слезала. Ни за что.

Примчался папа. Он выскочил из пикапа, поговорил с мамой, а потом попросил поднять его ко мне на подъемнике. Вскоре все закончилось. Я плакала и пыталась заставить его оглядеть с высоты окрестности, но он отказался. Он твердил, что никакой вид не стоит безопасности его девочки. Он спустил меня и увел домой, но я не могла там оставаться. Ведь даже там я слышала звука вгрызающихся в ствол моего платана бензопил. Тогда папа взял меня на работу, и пока он клал стену, я плакала в его машине.

Я плакала две недели кряду. Я, конечно, ходила в школу и старалась изо всех сил, но на автобусе ездить перестала, пересела на велосипед. Так получалось дольше, но это был путь в объезд Колльер-стрит. Я не хотела видеть кучку щепок, оставшуюся от самого прекрасного в мире платана.

Однажды вечером я сидела в комнате. Вошел папа, пряча что-то под куском ткани. Я догадалась, что это картина – он всегда так перевозит их на выставки. Он сел, поставил ее на пол и вдруг признался:

– Мне тоже нравилось это дерево. Я его заметил еще до того, как ты мне о нем сказала.

– Пап, все хорошо. Я забуду о нем.

– Нет, Джулианна, не забудешь.

На моих глазах выступили слезы, но я прошептала:

– Это просто дерево…

– Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты себя в этом убеждала. Мы с тобой оба знаем, что это неправда.

– Но папа…

– Послушай меня, хорошо? – Он глубоко вдохнул. – Я хочу, чтобы ты сохранила память о нем. Чтобы ты запомнила, как чувствовала себя наверху. – Он немного замешкался, а потом вручил мне картину: – Я нарисовал ее для тебя.

Я сняла ткань и увидела… свое дерево. Мой прекрасный, величественный платан. Папа нарисовал лучи рассветного солнца, пробивающиеся сквозь ветви. Я словно почувствовала, как дует ветерок. Высоко на дереве сидела девочка с покрасневшим от ветра лицом и глядела вдаль. Радостная. Окутанная волшебством.

– Джулианна, не плачь. Я хочу помочь, а не расстроить тебя.