Kitobni o'qish: «Куда кого посеяла жизнь. Том II. Воспоминания», sahifa 5

Судьбе было угодно, что для меня лично, война закончилась 1 мая 1946 года. В этот день, после шести лет отсутствия и трех войн, шесть раз раненый и дважды контуженный, вернулся мой отец. Не буду подробно на этом останавливаться, это есть в прилагаемом в данном сборнике, материале – «Возвращение».

Мне действительно повезло – прошла война, а у меня рядом остались – папа, мама, дедушка и два прадеда, по обеим линиям, отца и матери. В то время, как многие мои сверстники, не имели ни отцов, ни дедов, ни, тем более, прадедов, а часто и матерей – бабушек.

Сколько появилось калек, нищих, без рук, без ног! Всех их надо было как-то поддержать, лечить, кормить, как-то пристраивать. Параллельно поднимала голову всякая нечисть – бандиты, воры, шулеры всякие. Одесское направление, (а раньше Слободзея являлась одним из основных поставщиков продовольствия на одесские рынки), стало особенно опасным, банды грабили и убивали людей, выезжающих домой с вырученными деньгами. Одесские машины приезжали в район, набирали людей с продукцией, возили в Одессу, а обратно – многие люди уже не возвращались. Организованные группировки действовали нагло, имели связи с правоохранительными органами и никого не боялись, а многократные облавы, ни к чему не приводили, ибо бандитов всегда кто-то предупреждал. Шла вторая волна необъявленной войны населению, мало нам было чужой оккупации, стало невозможно жить уже в «мирное» время. Постепенно в Одессе навели порядок и нам стало полегче.

На многих улицах Слободзеи, без всякого порядка, на дорогах, в палисадниках, по берегу реки и, естественно, на всех кладбищах, было много вырытых на скорую руку, могил, с погибшими военнослужащими, по разным причинам – убитых, умерших и т. п. Уже через несколько лет после войны, власти начали собирать и убирать воинские захоронения, с целью собрать их в одно место и, заодно, уточнить данные о тех, кто был захоронен. Такие мероприятия прошли по всему району, это был довольно тяжелый, я бы сказал даже, трагический момент в жизни нашего села и сел района. Делалось все примитивно и довольно грубо – специально нанятые люди откапывали могилы, естественно – никаких гробов там не было, потом находили бесшабашных пацанов (не любой мог на это решиться), они выбирали останки погибших, складывали их в конные повозки и свозили в одно место. Потом эти останки просто сложили в несколько десятков гробов, естественно, навалом, и захоронили в братской могиле, недалеко от конторы колхоза им. Хрущева. А ещё через несколько лет их снова перезахоронили в центре русской части Слободзеи, где сделали мемориал воинской Славы, добавив к фамилиям воинов-освободителей Слободзеи, фамилии тех слободзейцев, кто погиб во время войны на разных фронтах.

Сегодня в Слободзее – два мемориала Воинской Славы – один в восточной, другой – в западной части села, как дань памяти и вечной благодарности тем, кто отстоял свободу и независимость нашей Родины от фашистской чумы. Там захоронены воины с разных концов бывшего Союза, разных национальностей, что еще раз подчеркивает, что Победу в той, действительно «Священной и Народной» Войне ковали все советские люди, в том числе и мои (наши) земляки – слободзейцы. Поэтому они и лежат все вместе на нашей земле, такой же родной, как и та, которую они где-то оставили, и, которую, вполне возможно, защищал кто-то из наших земляков и, возможно, тоже остался там, на их земле.

Как говорится в одной из моих песен: «Была великая у нас страна, Была, родимая, на всех одна. То был действительно наш общий Дом. Страну разрушили, а мы – Живем! Кому-то хочется нас запугать, Все, что нам дорого – взять и отнять! Где грубой силою, а где тайком. И пусть им хочется – А мы – Живем!» Это действительно так. И пусть так и будет всегда! Вот что я хотел сказать, как Свидетель той, Великой Отечественной Войны, в которой наши отцы и деды победили, и победили достойно!

Конечно, жаль миллионов людей, положивших головы за нашу Свободу. Сегодня некоторые, ожившие от того поражения в 1945 году, те, которые подготовили Гитлера и подтолкнули его к нападению на нашу страну в 1941–ом, и сегодня не жалеющие средств на развязывание новых войн, больших или малых, с нашей Россией, прилагающие любые усилия, чтобы разложить нас, начиная с той же молодежи и детей, уничтожить нашу экономику всякими надуманными санкциями и провокациями, попутно обложив нас военными базами, объектами ПРО и т. п. – обвиняют нас в том, что слишком высока, мол, цена Победы. Выходит – если бы мы сдались с первого дня Войны – никаких жертв не было бы. Вражеская чушь. Это как волк жалел кобылу. А главный вывод из той войны – пусть меня простит и Бог и те, погибшие люди – да, такой дорогой ценой мы заплатили за сохранение своего тысячелетнего государства, созданного трудом и жизнью предыдущих сотен поколений. Им тоже было не сладко, но они оставили нам прекрасную огромную и богатую страну, надеясь, что мы её также сохраним, приумножим и передадим новым поколениям. ИБО ВСЕ ЛЮДИ СМЕРТНЫ, а ГОСУДАРСТВО – ВЕЧНО! и нельзя какую-то сиюминутность, даже очень важную, – менять на вечность! По большому счету. Не имели и не имеем мы на это право.

В мире всегда цена России была высокой. Именно цена России. Это, при всем к ним уважении, не какое- то государство – пятнышко, где даже название на карте написать невозможно и которое можно на велосипеде, максимум – на машине, за день проехать насквозь, это – Россия! И здесь – всегда было так – или все – или ничего. Это в тех западных странах, где правят клубки родственников и войнами лишь решают какие-то семейные или финансовые проблемы. А у нас всегда на КОНУ – «в банке» – вся Россия, и итог всегда может быть один – или она, Россия, есть, или её, России, – нет. Другого варианта – не имеем. Поэтому и за ценой не постоим! И пусть все об этом помнят. Говорю – как чувствую и думаю. Обычный слободзейский ветеран, СВИДЕТЕЛЬ.Вот все, что знаю, все, что смог вспомнить, чисто личного, из того времени…

ГОЛОД

Прочувствуйте слова-понятия: голод и холод. Проникнитесь трагическим величием этих славянских понятий, от которых так и тянет чем-то угрожающе-нежизненным, эдаким могильным холодком. Какие-то прозрачно-леденящие и в то же время необратимо неприятные чувства вызывает у людей само произношение этих слов, даже просто так, без увязки с конкретным событием.

К сожалению, а может, и к счастью, мы не всегда вдумываемся или вникаем в суть произносимых нами в обычном обиходе слов. Начинаем их понимать чаще всего только тогда, когда действие или что-то другое, вещное, которое они обозначают, каким-то образом коснется лично нас.

увязки с конкретными событиями. И, конечно, совсем по-другому понимаешь их значение в трудные времена, когда эта органическая связка холод-голод работает вместе.

Из прошлого мы знаем, что если голодно, то, как правило, всегда и холодно. Беда одна не бывает.

В Слободзее, да и других местах Приднестровья еще живут люди, которые помнят локальную (украинскую) голодовку 1933 года и «юго-западную» – 1946 года. Основными причинами возникновения продовольственных кризисов в течение всех указанных периодов, были жесточайшие засухи, следовавшие за ними неурожаи и усугублявшие ситуацию политические и экономические просчеты на всех уровнях власти. И недавняя страшная Война.

Каждый регион страны переживал эти удары судьбы по-своему, с учетом своих возможностей и умения что-то разумное противопоставить или предпринять.

Сытый действительно голодному не товарищ. И что такое голод, нельзя объяснить тому, кто с ним не сталкивался. Можно сколько угодно расписывать, как «костлявая рука голода» сжималась на чьей-то там шее – страны, отдельного региона или конкретного человека. Можно рисовать самые мрачные картины ныне живущим и жующим, можно пугать их голодным будущим – все будет бесполезным. Это надо ощутить на себе, чтобы сразу все понять, без разъяснений.

Но лучше пусть Бог нас милует от этого.

А из истории нашего села и нашего края эти страшные времена не вычеркнешь. Что было, то было.

С особой жестокостью по нашим местам пронесся голодный сорок шестой год, унесший тысячи жизней, в первую очередь стариков и детей. Вся великая страна и наш регион лежали в послевоенных руинах. Много рабочих рук, особенно специалистов и работников сельхозпроизводства (трактористов, комбайнеров) ушло на фронт и не вернулось. Технику или вывезли или уничтожили. Мало-мальски строевых лошадей забрала война, все продовольственные запасы выгребли двигавшиеся туда-сюда огромные армии. Ко всему этому добавились жесточайшие засухи сорок пятого-шестого годов. В зиму сорок шестого юго-запад СССР и особенно левобережное Приднестровье вошли без запаса продовольствия и кормов. Начался голод. Голод – это когда у государства практически ничего нет в запасе из продуктов, когда людей кормят «с колес», то есть то, что завезли – тут же съели, а хватает того, что завезли, едва на треть населения.

Голод – когда в доме нет ни крошки хлеба, нет ничего, что можно было употребить в пищу. И нигде ничего свободно не купишь.

Про воровство в то время и говорить не стоит. Во-первых, красть было нечего, да и наказания за воровство были настолько серьезные, что редко кто шел на такое рисковое дело.

Ситуацию того времени довольно емко и точно определил наш десятилетний сосед через улицу – ныне покойный Гриша Димитренко. На вопрос моей матери «Почему такой худой?», он ответил: «Та тож ныззя йсты – нэма хлиба».

Первыми начали страдать те, которые всегда страдают – многодетные семьи, особенно те, у которых мужики не вернулись с фронта. Работающие все-таки получали «хлебные» карточки, какие-то пайки и т. п. Пусть это были продукты низкого качества, пусть хлеб был из комбикорма, но хоть что-то было.

А тем, у кого на руках были старики и дети, было совсем трудно. Какими словами можно описать чувства и отчаяние матери, когда на нее устремлены несколько пар голодных умирающих детских глаз, которые просят лишь одного – кушать, чего-нибудь. А мать рвет на себе волосы по ночам, а весь день мечется по улицам, чтобы что-то достать поесть детям. Она готова отдать все и саму себя за кусок хлеба. Один за другим умирают старики и дети. Уходят из жизни и нестарые, которые послабее здоровьем или волей. Сперва худеют, а потом перед смертью опухают. Мертвых можно увидеть сидящими на скамейках, у заборов, просто не выдержавшими ходьбы и упавшими посреди улицы. Люди уходили из жизни тихо, и в этом было, наверное, самое страшное. Те, кто жил одиноко, могли лежать покойниками в своем доме неделями, пока кто-то их не обнаруживал. В гости никто не ходил, поэтому или случайно узнавали об ушедших из жизни, или после специальных обходов по домам представителей власти.

Сперва много плакали, а затем и плакать перестали, сил не было.

Люди лихорадочно искали пищу. По влажным поймам выкапывали папоротники, их корни высушивали и перемалывали на муку. Выловили и съели все ракушки-перловицы со дна Днестра, черные, с крупными шипами, водяные орехи в старом русле реки, измельчали ветки и стебли, охотились за домашними и дикими животными. Все это делалось в усиленном темпе, совершенствовались орудия лова и переработки, расширялся ассортимент используемого сырья.

Все заботы, мысли, действия были подчинены одной цели – найти еду. Болезни были временно забыты. Болеть было некогда, да и нельзя. Человек или жил, или умирал, времени на болезни у него не оставалось. Как всегда в такие периоды наживались те, кто «сидел на харчах». Люди за кусок хлеба отдавали все, не считаясь, – золото, антиквариат и т. п. Кому, как говорится, война, а кому – мать родна.

Во второй половине зимы сознание у людей начало притупляться. Уже не было первоначальной реакции на смерть соседей или родственников, а такие известия приходили в дома ежедневно. Уже и не так хотелось кушать. Многие люди ждали или смерти или чуда.

И тут по-настоящему очнулось большое государство, которое вначале оказалось неготовым к таким событиям – не поверило данным о том, что в таком благодатном краю, не оказалось даже минимального запаса продовольствия. Из других регионов начала оперативно поступать помощь продовольствием, семенами, кормами, лошадьми, техникой. Начали более интенсивно подкармливать детей в школах, увеличили отпуск продуктов по карточкам, организовали пункты питания, дали возможность получать зарплату и купить продукты в магазине. Как раз с начала года ввели новые деньги, увеличив их номинал в десять раз, прижали спекулянтов. К весне-лету люди ожили, скорее почувствовали, что начинают жить. Но для очень многих слободзейцев, да и не только слободзейцев, та зима стала последней. Я специально привел эту черную быль, чтобы помнили, что такое уже у нас было и может повториться, если будем продолжать так хозяйствовать на земле. А помогать сегодня так, как раньше помогали, уже будет некому, так что доводить дело до голода нам нельзя ни в коем случае.

Чтобы как-то смягчить тяжелый осадок от этой небольшой зарисовки, приведу несколько моментов из своей жизни в период голодовки – с налетом грустного, но все же юмора.

Как уже было сказано, мы питались тем, что сумели достать. Кушали, как правило, один раз в день, в каждом доме по-разному. У нас, например, кушали вечером. Почему не утром? Если поесть утром, то можно день протянуть, но вечером не заснешь, особенно, если будешь знать, что что-то приготовлено на утро.

А так, поели вечером, и все знают, что в доме больше ничего съестного нет, можно спать спокойно, не мучаясь желанием встать и чего-то поискать.

Под старый Новый год (сорок седьмой) моя мама где-то выменяла поллитровую баночку пшена и столько же козьего молока. По поводу праздника бабушка сварила тыквенную (кабаковую) кашу с молоком. Каша получилась отменная, но с одним очень существенным недостатком – ее было очень мало, с учетом количества едоков. Мне за столом места не досталось, и я устроился на высокой самодельной кровати. На дно огромной деревянной миски мне положили ложку той драгоценной каши (больше не досталось!) и дали тоже огромную, по моим параметрам, деревянную ложку.

И тут я совершил свою первую в жизни продовольственную ошибку. Вместо того чтобы побыстрее съесть свою порцию, начал растягивать удовольствие – поглаживал ложкой горку каши и затем облизывал ложку. Так продолжалось несколько минут. Наш, отощавший на нет кот, кстати, тоже Васька, не выдержал моих издевательств над кашей и выпрыгнул с пола на койку, в район предполагаемого им расположения миски с кашей. Надо сказать, он угадал направление правильно и упал точно в миску. Когда же я его вытряхнул из нее, Васька ушел вместе с кашей, которую «промокнул» своей шерстью. Затем спрятался от меня в русской печи, облизал кашу со своего живота и спокойно заснул.

Я тоже облизался, правда, впустую, так как кашу давно съели, и тоже попытался лечь спать… С тех пор я не то чтобы не люблю кошек, я их как-то непроизвольно внутренне ненавижу. И ничего не могу с собой поделать.

Вторую подобную ошибку я допустил уже попозже, где-то в конце мая. Мать с дядей повезли первую черешню в Одессу, оттуда привезли примитивных гостинцев. Мне досталось пирожное в форме небольшого пористого яйца.

Нет, чтобы сразу его съесть, так я его часа два облизывал. Одну сторону чуть ли не на палец слизал. Остаток положил на трехъярусную полку на кухне («мыснык»), чтобы завтра закончить. Однако утром пирожного на месте не оказалось. На мой отчаянный рев и крики никто не мог ничего вразумительного ответить, пока не проснулся дядя. Он сказал, что, скорее всего, пирожное «миша съела», и не надо его зря искать. Кстати, дядю тоже звали Мишей… Когда в 18 лет приходишь домой с улицы голодный и, шаря в потемках по полкам, ищешь, что бы перекусить, то можно и не заметить, как проглотишь маленькое пирожное…

Дяди давно нет в живых, а случай с пирожным так пока на нем и висит – как нераскрытое преступление.

И еще одно. Когда поезда проходят мимо села Ново-Котовск и опускаются в долину к станции Кучурган, и наоборот – поднимаются от Кучургана на Тирасполь, вагоны как бы утопают в разрезе горы. С обеих сторон железной дороги холмы, а внизу межу ними катятся вагоны. Довелось мне именно в те далекие голодные годы видеть одну из диких картин борьбы за жизнь.

У нас был голод, а на западе Украины, так называемом «Подоле», было получше с продовольствием. И вот на поезде, который ходил примерно по тому же маршруту, как сегодня ходит состав «Одесса-Ивано-Франковск», люди ездили «на Подол» за продовольствием. Меняли что-то на что-то или продавали-покупали – не суть важно, но все вагоны и их крыши были забиты так называемыми «мешочниками». Их часто грабили различные организованные и неорганизованные преступники. И ночью, и среди бела дня.

Однажды мы, в районе Ново-Котовска, с дядей Колей, пасли коров. Идет поезд, весь увешанный людьми, корзинами и мешками. Лето, ясный день. Когда поезд опустился во впадину, и вагоны пошли ниже нас, стоящих на холме со стороны села Ново-Котовск, вдруг с противоположной стороны на головы ехавших на крышах людей посыпались крючки-кошки (те, которыми из колодца ведра вылавливают)! Эти кошки крепкими канатами крепились к телеграфным столбам, тянувшимся вдоль железной дороги. Их забрасывали бандиты, иначе не назовешь, стараясь зацепить мешок или корзину. Если удачно, – то поезд себе шел, а закрепленный «объект» падал на землю и подбирался.

Я видел, как две «кошки» стащили по мешку, а одна попала на молодую женщину и зацепилась за голенище ее сапога…. Раньше их шили не так плохо, как сейчас, и это для той женщины обернулось бедой. Поезд идет, непреодолимая сила стаскивает женщину с крыши вагона. Соседи пытаются ее удержать, но и им грозит падение. Все в ужасе кричат, особенно та, которую зацепила кошка Секунды – и «счастливая» развязка, кошка все-таки разрывает голенище сапога, чертит глубокую рану в ноге и падает, пустая, на землю. Все это длилось несколько секунд, но врезалось в память навсегда. Ради еды люди шли на все, даже на убийство другого человека.

Конечно, в нашем благоприятном крае стыдно быть голодным. И не должно повториться то черное прошлое.

Но… Надо помнить, что если за годы Великой Отечественной войны мы снизили производство продовольствия в 2,5 раза, то за годы реформ – почти в 5 раз, по отдельным направлениям (тем же овощам, во многие десятки раз). Это просто обязывает серьезно задуматься о нашем будущем.

История не только повествует, она и предупреждает. Подумаем о себе, люди.

ГОЛУБОЙ ОГОНЁК

Открыл дверь в дом или квартиру, нащупал выключатель-щелк – и лампочка загорелась. Еще несколько щелчков – и загорелся экран телевизора, из магнитофона или репродуктора- полилась музыка….

Прошел на кухню – легкий поворот ручки – готова к работе плитка или газовый котел. Все сегодня просто и привычно. А до начала пятидесятых годов двадцатого века, в Слободзее электричества не было. И всего сопутствующего- тоже. Не стояли по улицам столбы, не горели фонари. В безлунные ночи можно было столкнуться с идущим навстречу человеком, не заметив его в двух-трех шагах. Естественно, ни о каком покрытии уличных дорог(черном или белом) и понятия не было.

Желтыми пятнышками по ночам светились окна домов. В конце сороковых, уже во всех домах имелись керосиновые лампы. А во время войны и несколько лет после неё, люди пользовались в основном коптилками. Это своеобразные сосуды(бутылки, банки, снарядные гильзы и т. п.), закрытые сверху жестяными крышками, в середине которых, монтировалось гнездо для фитиля из обрывка одеяла или шинельного сукна. В сосуд заливали подсолнечное масло или (очень редко_ – керосин. Под свет такой «коптилки» – варили и кушали, стирали, читали и делали уроки.

У нас дома была одна керосиновая лампа. И когда родители уходили в свою комнату и забирали её, я переходил на «автономное освещение» и зажигал свою любимую «коптилу». Это была гильза от снаряда противотанковой пушки – сорокопятки со сплющенной горловиной, куда был вложен фитиль из куска шинели, а с другой стороны- было оставлено отверстие для заливки горючего. «Коптила» была моей гордостью. Попала она ко мне в порядке обмена, будучи до этого просто пеналом для карандашей и ручек, с самодельной деревянной пробкой. Отдал я за этот блестящий пенал настоящий немецкий пистолет «браунинг», который нашел в старом окопе. Красивый маленький черный пистолет, имел один недостаток – в патроннике у него застрял позеленевший патрон и я боялся из него стрелять.

Тот, кто заставил меня меняться, был гораздо старше. Он тут же отошел в сторону, заложил руку за ствол дерева, нажал на спусковой крючок и остался без двух пальцев и без пистолета. Но дело не в этом.

Я несколько лет пользовался этим источником света и до сих пор вспоминаю его с благодарностью. Были, конечно, и неудобства. Если почитаешь или попишешь при таком освещении, час или два, то столько же времени надо было прочищать ноздри, глаза, уши и другие части тела от сажи.

Ко всему приспосабливается человек. Сколько десятков книг прочитал я при таком свете! Какая все-таки несправедливость. Сегодня у нас дома несколько тысяч книг, да никто не читает. А в мои школьные годы, когда не ходили по Слободзее автобусы. а машины проезжали по одной в час в лучшем случае и пацанов никогда не подвозили, а на повозках, выезжающих на базар, букетами сидели люди с мешками, сумками и корзинами, я раз в месяц, вместе с ребятами с нашей улицы, ходил пешком в Тирасполь (20 км от нашего дома) за тетрадями и другими канцтоварами, а по воскресеньям, отправлялся за 5 км, на молдавскую часть в детскую библиотеку, где брал на неделю по 2–3 книги, так как дома ни одной книги не было. Все, что можно было взять в школьной библиотеке (а там была очередь на отдельные книги) – я прочитал, а в районной детской – мне разрешали брать по нескольку книг на неделю, потому, что мама, работала в райисполкоме, рядом с той библиотекой и договорилась за меня.

Не помню когда, но появилось электричество в школе. Свет давали с шести утра-до двенадцати ночи. Поставили небольшую электростанцию в МТС и обеспечивали отдельные учреждения (больница, почта, школа и т. п.). Пришлось и тут приспособиться. Начал вставать в пять часов, к половине седьмого приходил в школу и, пока уборщицы убирали – до начала занятий, успевал сделать уроки. Как говорится- кто раньше встает- тому и Бог дает… Конечно рано, темно, часто грязь и всегда страшно для школьника младших классов, Но…, что было делать? Надо!

Где-то с пятьдесят первого-второго годов появилось радио. Один большой колокол-репродуктор повесили на нашей улице у конторы колхоза, второй – центре села, возле клуба. Стало лучше. Выходишь из дома – по радио гимн играют. Пока идешь, полдороги слышишь радио с нашей улицы передают, последние известия на молдавском языке. Подходишь к школе – слышишь радио из центра, те же известия, на русском языке. Я их почти не слушаю, все услышал по-молдавски, а уроки делать надо. И так – каждый день, пока не появился свет у нас в доме

Ну, это уже было позже, когда запустили Дубоссарскую ГЭС, в пятьдесят четвертом.

А двести лет до этого, все было так, как я сказал вначале, только еще более сложнее. Не было ламп и керосина, а были свечи, у тех, кто по богаче, да лучины, лампады и коптилки – у всех остальных. Топили соломой, кукурузными и подсолнечными стеблями, сухими кизяками, ветками и хворостом.

Купались в кадушках, опуская в воду нагретые камни. Гладили одежду жаровыми утюгами или «рублями» (рубчатое поленце с насечкой), брились опасными бритвами, стирали самодельной щелочью, пропуская воду через золу. И все-таки – Жили! Мы, сегодняшние – тому подтверждение.

И все-таки, я хотел бы остановиться только на одном моменте, той, прежней слободзейской жизни. Увеличим лишь один небольшой, но важный штришок, и всмотримся в него повнимательней.

Это – песни. Раньше очень много пели и мало пили. Сегодня – много пьют и почти не поют. Сегодня для пения – кого-то нанимают, так как сами, в большинстве случаев, ни петь, ни играть, уже не способны. Раньше пели везде и всегда. Шли на работу или с работы – почти всегда пели. Причем пели всегда «по сезону» и к месту. Пели на самой работе. Коллективность в работе определяла и коллективные песни. Ни один народ в мире, по своему менталитету, кроме славян, не умеет и не может петь хоровые песни. Петь по-настоящему, с душой, да еще на несколько голосов. В хоровой песне отражается душа народа. Здесь нет ярко выраженных солистов, каждый добровольно поет свою партию, так как из одних солистов хора не бывает. Песня как бы собирается из отдельных элементов, но звучит едино, мощно, понятно и доходчиво.

Часто длинными, зимними вечерами, на колхозном дворе или по домам, собирались бригадами или звеньями, теребили руками кукурузные початки, выделяли семена фасоли или подсолнечника и обязательно пели. Всегда, в таких случаях находился заводила-запевала, он или она, и запевали песню. За вечер их перепевали многие десятки. Разного плана – от старинных, до самых современных(по тем временам).

Незабываемое зрелище, которое, к сожалению, никогда больше не увижу, когда на какой-нибудь семейной гулянке запевали песню трое Гурковских- отец мой и два его меньших брата Василий и Николай. Это надо было не только слушать, но и видеть, когда висящие под потолком, керосиновые лампы, при высоких нотах- начинали мигать и одна за другой – из-за сильнейших колебаний звуковых волн, – гаснуть. Это были не сегодняшние микрофонные хрипуны. Это было натурально, красиво и бесподобно.

Но особое место во всех этих песенных событиях, занимали осеннее – зимние уличные концерты. Не все улицы Слободзеи одинаковы. Были среди них и более примечательные, и не только по достатку или благоустройству. Примечательными именно людьми, а если еще понятнее сказать – то своими девчатами.

Мне в свое время здорово повезло. Девчат на нашей улице хватало, а главное- самые видные и голосистые жили прямо напротив нашего дома. И окно, где была моя «резиденция» (обычная русская печь) выходило прямо на место уличного игрища. Туда, после работы и в выходные, сходились почти все девчата нашей улицы. Мы так устроены, что чужое всегда лучше – и к нашим девчатам ходили ребята с других улиц, а наши парни искали себе подруг вне нашей улицы. Может быть, свои с детства – «приедались».

Компания собиралась солидная. Девчата танцевали, репетировали новые песни, готовили к различным обрядовым событиям (свадьбам, новосельям, крестинам. проводам в армию и т. д.). Три-четыре часа, по два-три раза в неделю, я наслаждался этими концертами. По форме – это чем-то смахивало на телевизионную передачу. Когда компания уже собиралась, я прекращал читать и писать, тушил свою «коптилу» подкладывал к окошку стеганое одеяло и замирал, стараясь не пропустить ничего из происходящего. Окошко с печки было без переплетов, по размерам со средний телевизионный экран, за войну большинство деревьев на улице вырубили, так что ничего не мешало мне в этом "голубом экране" видеть все, происходящее через дорогу.

«На городи вэрба ря-а-асна» – начинала Люба Димитренко, наша соседка. «На городи вэрба ряс-на-а»-подхватывала вторым голосом Катя Димитренко, её двоюродная сестра. «Там стояла дивка кра-а-а – сна» – подхватывали остальные девчата и ребята.

Поверьте, я никогда больше ничего подобного не видел и не слышал. Это действительно было естественным и красивым. Украинские и русские песни, частушки, игры, хороводы, шутливые рассказы.

После трудной физической работы, люди тянулись друг к другу, не расползаясь по своим щелям, и находили-таки время для общения. В этом всегда была наша сила. Эта общность всегда спасала нас от любых бед. На том стояло, стоит и должно стоять село наше, да и земля наша! Живет наша земля, и жить будет!. Довели нас бывшие поводыри до тупика и бросили. Давайте, в очередной раз вспомним, кто мы и чьи мы, и начнем очищаться от всех этих струпьев и грязи. Умоем, накормим и научим детей наших! Они не должны стать последними на Слободзейской земле. И не должны вернуться к лучине, сохе и к моим детским «голубым огонькам»!.