Kitobni o'qish: «Великое ничтожество»
Глава первая
Недалеко от деревушки,
У леса на краю опушки,
Едва передвигая ноги,
Крестьянка с хворостом брела,
Она едва не умерла
И повалилась на дороге.
От тяжести спина заныла,
Она корзину отцепила
И стала громко причитать
И на судьбу свою роптать:
«Ах! Я несчастна и бедна!
На целом свете я одна
Ни сна не знаю, ни покоя!
Доколе бедствие такое
Я буду каждый день терпеть?
Ах, право, лучше умереть!»
Под хворостом на дне корзины
Лежал малыш, свой рот разинув,
Он так неистово орал,
Как будто в муках умирал;
Она ему дала пустышку:
«Ну, потерпи чутьчуть, сынишка!»,
Он соску взял в огромный рот
И задремал. Такой урод
Пригрезиться мог лишь в кошмаре:
Такой противной, мерзкой хари
Вы не видали никогда!
(Клянусь Вам в этом, господа!)
Малыш был ростом пяди две,
На грушевидной голове
Клубок запутанных волос
И непомерно длинный нос,
Да тёмные глазёнки злые,
Да ножкипалочки худые,
А на спине (Ну страшно просто!)
Был горб, изъеденный коростой;
Ему два с половиной года,
А он ещё не говорил,
Как пёс скулил на непогоду,
Или как волк ночами выл,
Шипел, мяукал и кусался,
Хрипел, сопел и больно дрался
Своею маленькой рукой.
«Когда изведаю покой?» —
Руками женщина всплеснула
И от усталости заснула.
Глава вторая
Фрейлейн фон Розеншён была
Собой красива и мила,
Могла бы стать она актрисой…
В приюте стала канониссой1,
Творила добрые дела
И этим счастлива была.
Она с прогулки возвращалась,
Была полна добра и света,
Как будто радугой одета,
И неизменно восхищалась
Природы дикой красотой
И гениальной простотой
Её бесчисленных творений;
И взор её, как добрый гений,
Был преисполнен красотой
И неземною чистотой.
Фрейлейн фон Розеншён хотела
Свою прогулку завершить…
"Меня ждёт праведное дело —
Приюту пламенно служить
Мне предназначено судьбою…
О Боже! Это что такое?" —
Она увидела урода,
Что рядом с женщиной лежал
И от сопения дрожал,
Воскликнула: "О, мать-природа!
Порой ты так скупа бываешь,
Что даже нищих обираешь!"
На руки малыша взяла,
К груди прижала, обняла,
Рукой своей довольно ловко
В порядок привела головку:
Его как будто расчесали,
Красиво волосы лежали,
Струились кудри водопадом.
"Мне уходить, голубчик, надо, —
Ему тихонько прошептала
И в темечко поцеловала.-
Не будешь ты высок, силён,
Красив, талантлив и умён.
Но в дар тебе я дам умение,
Что даст большое облегчение
Тебе на жизненном пути.
Ну всё! Пора уж мне идти.
Пусть к вам вернутся жизни силы!" —
Торжественно провозгласила,
Душистым спиртом облила,
Затем флакон другой взяла,
Ещё побрызгала немного
И побрела своей дорогой.
Глава третья
Крестьянка очи разомкнула:
«Как хорошо я отдохнула!
Эй, Цахес, полезай в лукошко!» —
«Нет, не хочу!» – ответил крошка.
«Да это просто чудеса!
Свидетель Бог и небеса!
Ты так отлично говоришь,
Причёсан, на ногах стоишь!
Нет! Мне, должно быть, снится сон.
Ах! Если б только сбылся он! —
Глаза крестьянки закатились
И слёзы по щекам полились. —
Ах, право, лучше умереть!» —
«Сейчас же перестань реветь!
Я есть хочу! Пошли домой!» —
«Глазам не верю! Боже мой!
Уродец мой заговорил!
Ушам поверить нет и сил!»
А Цахес взялся за подол,
На ножкахпалочках пошёл.
Казалось, что он чуть подрос —
Так кверху задирал он нос.
Шли мимо пасторского сада,
Под вишней пастор отдыхал,
Вдруг он схватился за ограду,
Крестьянку с Цахесом позвал:
«О фрау Лиза, заходите
В мой тихий и прохладный сад
И на скамейке отдохните.
Я буду несказанно рад!»
Вот Лиза в сад ступила,
Корзину отцепила,
Лицо ладонью отерла:
«Ох! Я едва не умерла!
Работала до пота.
Эх, тяжела работа!»
За кочку Цахес зацепился
И прямо под ноги скатился
К отцу святому, закричал
И как корова замычал.
Его святой отец поднял,
Поцеловал, затем обнял,
А Цахес вырваться пытался,
Царапался, хрипел, кусался.
Крестьянка Лиза хворостиной
Его хотела усмирить:
«Нельзя же быть такой скотиной!» —
«Ребёнка не позволю бить! —
Сказал ей пастор очень строго. —
Да, вы устали, но, ей Богу,
Нельзя такую крошку бить!
Его лелеять и любить
Вам уготовила природа!» —
«Такого мерзкого урода
Порой мне хочется убить!» —
«О Боже! Как вас вразумить?!
Он так хорош! Он так прекрасен!
И взгляд его умён и ясен!» —
«Да вы смеётесь надо мной!
На всей поверхности земной
Страшнее нет урода!
Как будто матьприрода
За чтото мне коварно мстит» —
«Она безумна! Бог простит
Ей умопомрачение» —
«Да с ним одно мучение!» —
«О фрау Лиза, погодите!
Быть может, мне вы отдадите
Его на попечение?» —
«Отдам! Конец мучению!» —
Избавилась крестьянка Лиза
Так от природного каприза,
А пастор был ужасно рад.
«Да это не ребёнок – клад!» —
Он всем в округе говорил
И небеса благодарил
За то, что есть на свете
Столь миленькие дети.
Глава четвёртая
Фрейлейн фон Розеншён хотела
Добро вершить и то и дело
Творила добрые дела:
Она же всётаки была
Розебельверде феей,
О том сказать не смея
На свете никому:
За колдовство – в тюрьму,
Такой крутой указ
Издал Пафнутий князь.
А раньше то и дело
Все колдовали смело,
И в городах и в сёлах
Народец жил весёлый,
И феи на природе
В весёлом хороводе,
Как бабочки, порхали,
Гонения не знали.
В то время правил князь Деметрий,
Ни треволнений, ни поветрий
К восстанию не наблюдалось,
Законность всюду соблюдалась;
Народ Деметрия любил,
Поскольку он терпимым был
Ко всем чудачествам народа.
«Уж такова его природа!» —
Он о народе говорил
И всех улыбкою дарил.
Когда Деметрия не стало
Для фей пора тревог настала:
Его преемник князь Пафнутий
Решил их выслать в Джиннистан2;
Он так ретиво гнать их стал,
Кричал: «Они враги по сути
Своей натуры колдовской!
Тогда узнаю я покой,
Когда мы выгоним всех фей
Подальше из страны взашей!»
"Ученье свет!" – он утверждал
И просвещенье насаждал;
Его, однако, понимал
Он очень своевольно:
Сначала из страны прогнал
Собою недовольных,
Затем сады с землёй сравнял,
Леса срубил, цветы все смял,
Извёл всех белых голубей,
Отобранных у бедных фей,
Коням крылатым крылья срезал
И виноградники порезал,
И методично понемногу
Всех истребил единорогов;
Затем всему людскому роду
Велел так изменить природу,
Чтоб каждый верил лишь тому,
Что в уши говорят ему,
Глазам же собственным не верил,
А при сомнении проверил
С научной точки зрения
Все умозаключения;
При проведении проверки
С ушей снимали срочно мерки,
И если были малы уши,
То к ним привязывали груши.
Андре Пафнутию служил,
Был камердинером
И както раз он одолжил
Пафнутию на ром
В одной простой таверне;
Свой кошелёк, наверно,
Пафнутий обронил в пути,
Нигде не мог его найти.
Когда Пафнутий править стал,
Андре довольно быстро
Служить лакеем перестал
И первым стал министром
(Пафнутий не забыл дукатов,
Ему одолженных когдато).
О просвещении указ,
О высылке всех фей приказ
Андре готовил лично.
«Сработано отлично! —
Пафнутий одобрял его. —
На свете белом ничего
Важней нет просвещения
И феям гнусным мщения!»
Да! В жизни часто так бывает:
Ничтожество повелевает,
Приносит государству вред,
И на него управы нет.
Глава пятая
В столичном граде Керепесе
Был старый университет,
Во всей державе нет известней
И в целом свете лучше нет;
Его выпускники гордились
Тем, что в стенах его учились:
Ведь славный университет
Распространял науки свет.
Естественных наук служитель
Профессор Терпин Мош читал
Курс лекций. Словно небожитель
Всё о природе точно знал:
Что если дождь – бывает мокро,
Не путал апельсин и свёклу,
Что на слонах стоит планета,
Темно – от недостатка света,
Что гром гремит ужасно громко.
Мечтал о славе: для потомков
Писал научные творения
И иногда стихотворения;
Он также опыты любил:
Вот, например, он водку пил,
Она текла ему в живот
Через ковшом открытый рот,
А тяжелела голова.
«Была наука не права!
У тяжести нет силы!» —
Заканчивал он мило.
Был Бальтазар студентом славным,
Легко учился, был умён,
Считал он в жизни самым главным
Любовь, поскольку был влюблён;
Предмету грёз и вожделений
Он посвятил стихотворений,
Поэм, романсов и сонетов
Такое множество, что их
Хватило б даже на троих
Из плодовитейших поэтов.
Свою любовь боготворил,
Но о любви не говорил
Он даже с другом лучшим;
Так страстью был он мучим,
Что на глазах у всех худел,
Но в том признаться не хотел
Себе он даже самому,
Считал – худеет потому,
Что много занимается,
Почти что надрывается.
Кандида – дочь Терпина Моша —
Была прелестницей, хорошей
И нежной дочерью была,
И знатоком стихов слыла.
Изза неёто Бальтазар
Испытывал любовный жар
И, чтобы встретиться с любимой
Был Бальтазар на всё готов:
Он принимал вполне терпимо
Потоки фраз из глупых слов,
Что Терпин Мош считал наукой;
На деле это было мукой
Для просвещённого ума,
Для просвещения – тюрьма.
Но ради тёмных глаз Кандиды
Терпел он муки и обиды,
Лишь бы увидеть образ милый,
Лишь бы сказать ей пару слов —
Такую неземную силу
Имеет первая любовь!
А после лекций, полон счастья,
Наш Бальтазар в лесу гулял,
И в сердце образ сохранял,
Не замечал порой ненастья,
Бродил под ливнем и под градом,
И о свидании мечтал,
Увидеть бы души отраду
Свой совершенный идеал.
Вот как-то раз уединиться
В лесу задумал Бальтазар:
Его сжигал любовный жар,
И захотелось охладиться.
Его приятель Фабиан
За ним нежданно увязался,
Он был едва заметно пьян
И зажигательно смеялся,
Он был беспечен, молод, весел.
«Эй! Бальтазар! Что нос повесил?
Давай пойдём в спортивный зал!» —
Игриво Фабиан сказал.
«Во имя праведного неба
Оставь меня! Мне надо в лес!
Хочу сейчас побыть один.
Иль я себе не господин?!» —
«Брось, Бальтазар, и не сердись!
С тобой готов и я пройтись.
Коль хочешь, то пойдём по лесу», —
Смеясь сказал ему повеса.
В лесу оттаял Бальтазар,
«Как хорошо!» – он вдруг сказал. —
Природа так прекрасна!» —
«Мой друг, с тобой всё ясно!» —
И снова Фабиан залился
Весёлым смехом, но не злился
На друга добрый Бальтазар:
«Теперь пора в спортивный зал!»
Они шутили и смеялись
Беспечным смехом молодым,
Мечтаньям юным предавались,
Вдыхали сигаретный дым;
Вдруг на дороге появился
Без всадника скакавший конь,
В его глазах сверкал огонь;
Внезапно он остановился
И к Фабиановым ногам
Какойто подкатился хлам;
Он пнуть хотел его ногой…
Но что же это? Боже мой!
Да это всадниккрошка
Размером был с лукошко,
На ножки тонкие он встал,
Свой носовой платок достал,
Откашлялся, затем сказал:
«Простите! Быстро так скакал,
На вас едва не наскочил!»,
При этом крошка так басил;
У Фабиана много сил
Ушло на то, чтоб не смеяться,
Он даже губы прикусил,
Чтоб в голос не расхохотаться.
Малыш стоял с осанкой гордой
И взор его был очень твёрдый.
«Скажите, путь сей через лес
Ведёт ли в город Керепес?» —
Он сиплым басом прохрипел,
Как будто дверью проскрипел.
«Да, этот путь ведёт туда» —
«Ну что ж, спасибо, господа!»
Хотел вскочить он на коня,
Но всё никак не мог:
«Вы не подсадите меня?»
И Бальтазар помог.
Поехал всадник по дороге,
Согнулись Фабиана ноги,
Он на траву ничком упал
И, весь трясясь, захохотал.
«Грешно смеяться над убогим», —
Понуро Бальтазар сказал.
«Не над уродством же, ей Богу,
Я как безумный хохотал!
Поверь, не в том причина смеха.
Уродство – жалкая потеха
Для ограниченных умов.
Но, биться об заклад готов,
По важности такой персоне
Положено сидеть на троне!
А голос – вымученный бас!
Хотел он, видимо, у нас
Оставить впечатление,
Что в сотом поколении
Маркиз, барон он или граф!
Скажи, я прав или не прав?» —
«Да, важности ему хватало,
Но это повод не давало
Тебе так глупо хохотать,
Как рыба воздух ртом хватать.
И он услышать мог тебя.
Эх, Фабиан! Тебя любя,
Прошу, веди себя пристойней!
Студентам надо быть достойней!»
Тут Фабиан сказал: «Послушай!
Сейчас я в город поспешу
И, оказавшись среди буршей3,
Я их рассказом рассмешу,
Их подготовлю к встрече с крошкой,
Затем пойду посплю немножко» —
«Ну что ж, – ответил Бальтазар. —
Сегодня не пойдём мы в зал.
Я ж поброжу ещё чутьчуть:
Мне без прогулки не уснуть»
Он погулял ещё немного
Лесной извилистой дорогой,
Но вскоре вышел он из леса
У стен родного Керепеса;
Здесь встретил он Терпина Моша,
Тот его кликнул: «Мой хороший!
Студент любимый, Бальтазар!
Да это просто неба дар!
(Я говорю о Циннобере)
Ко мне прошу вас! В самом деле,
Я познакомлю его с вами!
Не описать того словами,
Как он красив и как умён!
В Кандиду, кажется, влюблён!"
При сих словах Терпина Моша
Едва качнулся Бальтазар;
Волной от вести нехорошей
По телу прокатился жар.
«Я жду вас, Бальтазар, к обеду
На любопытную беседу:
Мы будем там стихи читать,
Науку будем обсуждать,
Поговорим о том, о сём,
Затем конфетки пососём,
Чайком побалуемся с вами…
Ну, всё увидите вы сами.
Мы с дочкой будем очень рады», —
Закончил Терпин Мош тираду.
«Кандиду я увижу вновь!
Так велика моя любовь —
Её нельзя измерить!
Я не могу поверить,
Что приглашён к любимой в дом;
Всё время думаю о том,
Что завтра вновь свидание!
О, мука ожидания!» —
Влюблённый думал Бальтазар,
В груди пылал любви пожар.
