Kitobni o'qish: «Тайна центрального района», sahifa 3

Глава 5

Трудовой понедельник, заполненный важными делами, прошел. Вторник, более спокойный, клонился к вечеру – и все-таки только сейчас удалось присесть попить чаю. Выслушав историю бурного празднования годовщины семейной жизни, сержант Остапчук хохотнул и тут же солидно заметил:

– Умеете вы веселиться, молодежь.

– Это у нас запросто, – благодушно подтвердил Сергей, – с огоньком.

– И ведь даже и не пили. Не отведали же моей наливочки?

– Я отведал, – признался лейтенант, – но оставшись с бутылочкой наедине.

– И как?

Акимов молча, но красноречиво выставил большой палец.

Посмеявшись, Иван Саныч мимоходом посоветовал, то ли в шутку, то ли всерьез:

– Резвись, да не очень. Да, и с Сергеевной все ж таки поаккуратнее.

Сергей возмутился:

– Саныч, и ты туда же? Жене простительно, но от тебя!..

– Ты послушай, а не квакай в ответ. Правда, благоверная твоя с придурью, хотя просветы бывают.

– Вот спасибо.

– Кушай – не обляпайся. А вот Катька, – Остапчук задумчиво постучал карандашом по подстаканнику, – еще когда чажолой ходила, как-то жалилась: урка ее нет-нет, а в дурь прет.

– Что ты выдумываешь?

– Ревнует. Будто здесь, окромя его законной, достойных женских кандидатур нету.

Акимов не поверил:

– Да брось ты.

– А вот так вот! Так что смотри, ему до дембеля недолго осталось. Вернется – кто его знает, что учудит?

Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.

– Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми – а дай за ними поволочиться. Вот это – наиболее опасные, – со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.

– Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, – на всякий случай пояснил капитан.

– А что там? – заинтересовался сержант.

– Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.

Остапчук подбил итоги:

– То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает – а они все куролесят.

– В общем, синяки налицо, но от чего конкретно – бог весть.

– История, – кивнул сержант, – обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.

– В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные – так он выразился.

– Ага, ага. А сам побитый что поет?

– Больше молчит.

Остапчук позволил себе усомниться:

– И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?

– А сигналов и не поступало, – охотно объяснил Сорокин, – никаких происшествий не зафиксировано.

– Ну а сам побитый?

– Колька утверждает, что тот брешет на голубом глазу, что на угол налетел, то ли то, не знаю что.

– А директор?

Сорокин скривился:

– Сейчас тебе дед Семен расстегнется и покается, что с пацанвой не сладил.

– Ну да.

– Вот и разберись, что там: ладно, если просто детская потасовка, а если что-то серьезное под ковер заметается? Товарищ Остапчук, выясни.

Сержант, козырнув, осушил свой стакан чаю, степенно облачился в плащ, фуражку надел и отправился выполнять приказание, всем своим видом показывая, что не считает это срочным делом.

– Теперь к тебе такой разговор, Сережа… – начал капитан, но был прерван.

В кабинет по-свойски, без малейшего стука, ворвались две красные, запыхавшиеся, с вытаращенными глазами девчонки. Вкатились колобками, домчали до середины кабинета и замерли, пытаясь отдышаться – или сообразить, как они сюда попали и что теперь делать.

У Акимова аж шрам задергался от острого дежавю, а Николай Николаевич, обождав, решил поторопить девчонок и строго спросил:

– Это что еще такое? Почему без стука, что за разгильдяйство?

Особа потоньше, на высоких тощих ногах, одетая похуже – Наташка Пожарская, – многообещающе выдохнула:

– Щаз.

Вторая – покруглее, со щеками, разряженная, как с картинки, – Сонька Палкина, – выпалила:

– Там душегубство!

– Че-го там? – переспросил капитан.

– Крово…пивство!

– Дед Коля, там тетка страшная, убийца! Сначала девочка была, как я, в красном пальто, красивом, во, – Соня, ухватив за по`лы, расставила свой наряд колокольчиком, – только в очках. Мы видели!

– А потом мы – раз, убежали, и Колька пришел ругаться, – затараторила Наташка.

Акимов, заметив, что лысина у руководства начинает наливаться кровью, поспешил вмешаться:

– Так, девицы, успокойтесь. Опять мотаете взрослым нервы. Давайте по порядку.

Налив в стакан кипяченой воды из графина, протянул сначала Соньке, как более внятной. Та выпила и даже поблагодарила – стало быть, отдышалась и в себя пришла.

– Я тоже буду, – сообщила Наташка.

Налил и ей. Ведь ей тоже есть что сказать, так и распирает Пожарскую-младшую, но видно, что без Сониной отмашки она не решается говорить.

Удивительная разница у них с Колькой в характерах, ее братом-то попробуй покомандуй, если жизнь не дорога.

Наташка воду выхлебала, но ничего не говорила, поглядывала на Соню. Та, собравшись с мыслями, начала было. Сбилась. Рассерженно за косу себя подергала, толстую, как у матери. Снова начала – снова сбилась.

Сорокин молчал и слушал, Акимов – тоже. Последнее дело перебивать, когда еще ничего не понятно – кроме того, что мелкие что-то видели, а что именно – неясно. И все-таки, прислушавшись, можно было разобрать некую последовательность в изложении событий.

Разумеется, девчонки не унялись и за ум не взялись. И после уроков снова потащились постигать мир, то есть «гулять», не поставив в известность старших. Между прочим, спасибо еще, что не поехали кататься на метро или смотреть, где конечная трамвая. Они снова отправились в парк.

И на этот раз от набега сумасшедшей мамаши и тетки милиционеров спас тот факт, что променад оказался недолгим. Девчонки задали стрекоча, наткнувшись на… кого?!

– У-бий-цу, – твердо, по слогам, выговорила Сонька и, чтобы придать вескости своим словам, скорчила гримасу, оскалила зубы и выдвинула подбородок.

– Соня, из чего ж сие следует? – Сорокин перешел на старорежимный язык, на который переходил лишь от изумления и раздражения.

Девчонка возмутилась, открыла рот – но замешкалась, собираясь с мыслями. И тут, не выдержав, в разговор вклинилась Наташка:

– Да что тут думать-то! Пока растабарываем, уйдет ведь!

«Во, это Колька», – машинально отметил Акимов, а Пожарская-младшая продолжала стрелять словесными очередями:

– Она там рыскала, бледная, в черных пятнах, а мы как после школы дошли до «Родины»… дядя Сережа, ну не сейчас ругайте, а то я собьюсь!

– Хорошо, хорошо, он не будет, – пообещал Сорокин, красноречиво глянув на подчиненного.

– Так, до «Родины» точно дошли, – уверенно произнесла Наташка, – у касс очередь стояла, Соня и говорит: смотри-ка, пальто как у меня.

– Вот, – дополнила Палкина, растопырив полы колокольчиком.

– У кого пальто, какое? – встрял Сергей, и Наташка с готовностью плотно захлопнула губы.

– Девочка какая-то у касс стояла, – напомнил Сорокин, снова прошив его взглядом, – если у касс, то в кино хотела… А между прочим, барышни, что показывали?

Теперь и Сонька накрепко захлопнула рот. Картина вырисовывалась кислая, но красноречивая. Капитан понял, что и сам просчитался, попытался исправить ситуацию, примирительно начав:

– Ладно, ладно. Это же она хотела в кино, не вы. А вы и понятия не имеете, что за картину показывали на вечернем сеансе? И всех не пустили, верно? Дальше.

Однако девчонок, однажды прерванных, было непросто умаслить. Они надулись обе, закрылись в себе. Осталось последнее, но испытанное средство – свалить все на другого. Сорокин, незаметно подмигнув Сергею, глянул на часы и искусно заторопился:

– Товарищ лейтенант, я и запамятовал: мне еще кое с чем надо поработать… ну, с документами. Так что поговорите, пожалуйста, с гражданками более подробно. Выясните детали предполагаемого происшествия. Позволите откланяться, София Ивановна?

Сонька глянула с подозрением, не смеются ли над ней. Однако Николай Николаевич был серьезен и в самом деле отвесил ей, как взрослой, поклон. И, дождавшись величественного разрешающего кивка, ушел.

Две угрюмые пигалицы проводили его взглядом и снова уставили глаза-тарелки на оставшегося в помещении представителя власти. Он, в свою очередь, смотрел на них, невпопад радуясь: «Все-таки как хорошо, что хватило мозгов жениться на женщине с уже взрослой, к тому же неглупой дочерью».

Стараясь не допустить в голос ни капли несерьезности, юмора, подначки, напомнил:

– Приступим. Девочка в очках и красном пальто, как у Сони, как и вы, желала в кино. Когда это было?

– А вот когда мы к вам в гости заходили.

– Что же вы сразу не сказали?

– А нам дали рот раскрыть? – возмутилась Сонька.

Снова помолчали.

– Ну а сейчас-то что было?

Тишина.

– Напоминаю вам, что вы в данном случае являетесь свидетелями, – строго напомнил он, – и показания давать обязаны.

Палкина, поколебавшись, продолжила:

– Тогда так: дальше кино началось, все ушли в зал. Мы собрались уходить, и девочка тоже собралась. И тут к ней подошла эта убийца, и ну что-то говорить.

– Убийца.

– Да.

– И что потом?

– Потом пошли за угол.

– За угол чего?

– Кинотеатра.

– Кинотеатра, – повторил Сергей.

– Да. А мы ушли.

Убийцы у кинотеатра «Родина» – допущение захватывающее. А почему вдруг эти две решили, что убийца – неясно. Тогда, когда эти две гуляли, а мамаша с теткой устроили переполох на юбилее, никакого криминала не случилось? Нет.

А может, вообще заливают. А может, и нет. Критически не хватало опыта общения с этими отдельно взятыми малолетними свидетельницами. Их никакой ответственностью не напугаешь – они и слова такого не знают, а вот запереться раз и насовсем могут запросто.

Чтобы выиграть немного времени, Сергей, с серьезным видом кивая, достал целую пачку бумаги, критически осмотрел ее, подбил по краям, пододвинул чернильницу, взял на изготовку перо. Начал веско, напоминая самому себе Сорокина:

– Благоволите, Софья Ивановна, ответить на серьезный вопрос: по каким внешним, то есть заметным признакам можно определить убийцу?

Расчет оправдался, Соня, собрав мордочку в кулачок, укорила:

– Как же, дядя Сережа, вы – да и не знаете? Тощая, как баба-яга, белая, как моль, чумазая, вместо глаз дырки в голове. Такая перекошенная. – Она остановилась, с подозрением спросила: – Ну же. Почему не пишете?

Тут Акимов был на знакомом поле, деликатно пояснил, покачивая пером:

– Это, Софья Ивановна, не есть приметы.

– А что же?!

– Точнее, приметы, но неопределенные и неясные. Так можно описать любую особу. Любую то есть женщину. Только, – он погрозил пальцем, – надо о взрослых повежливее говорить. Не белая, как моль, а блондинка. Как твоя мама. Ясно?

Соня машинально кивнула, пытаясь взять в толк, где что в сторону вильнуло.

– Стало быть, не глаза как дырки, а усталые, можно сказать, запавшие. Так бывает от горя, от болезни. Согласна?

Встряла, потеряв терпение, Наташа:

– Все бывает, дядя Сережа! Только она никакая не больная и не уставшая, а злая-презлая. Упырь! Как в книжках пишут.

– Где это такое пишут? – поторопился спросить, не подумав, Акимов.

Тут уже Пожарская осеклась, сообразив, что брякнула что-то не то.

Вот-вот. Откуда примерному октябренку знать, кто такие упыри, как выглядят, какой нрав у них? Следовательно, вывод: либо октябренок не примерный, либо кто-то допустил головотяпство – и сейчас будет сдан с потрохами. Главное – не спугнуть.

«Была же отличная идея – завести специально обученного человека, как раз для таких случаев – с детьми общаться. Делами заниматься некогда, детский лепет приходится разбирать». И Сергей попытался закруглить разговор в среднее, нейтральное русло:

– Я почему интересуюсь: чтобы человека злодеем назвать, нужны веские причины. Понимаете?

Соня фыркнула:

– Причины, что! Вот вам и причины! Мы сейчас ее встретили, видели: шла она по дороге к станции, в руках наволочка, тряпьем набитая.

Сергей деликатно заметил:

– И это можно объяснить. Едет к дочке, например, везет внучке одежку. Знаешь, многие у бабушек держат вещи на сезон. Скоро холода, вот она и…

Палкина оборвала:

– Красное пальто торчало! С белым мехом. Как у Соньки. Как у той девочки было!

Под ложечкой засосало, но Акимов благодушно подначил:

– Показалось. Да и мало ли таких девочек. И пальто.

Соня аж оскалилась, высокомерная донельзя:

– Нет, пальто той девочки, у которой очки – во, – она приставила к глазам пальцы баранками, – круглые! А пальто вы много таких видели? Зря мы к вам пришли, – заявила она и отвернулась.

Придушив злость и раздражение, Акимов заставил себя подумать. И был вынужден признать: девчонка права.

Очки, тем более детские, вещь штучная. И про пальто – святая правда.

Сонькина мама, Наталья Введенская, – редкая рукодельница, обшивает дочку, как куколку, умудряясь и из бросового лоскута сшить нечто красивое. Дама с прекрасной памятью и вкусом, и, хотя по-прежнему трудится надомницей на текстильной фабрике, Вера по этому поводу очень страдает. На фабрике кадровый голод, в главке утверждают, что есть некие трудящиеся, которые требуют красоты и новых моделей, – а кто конструировать-то будет? Вера мучается, она органически не переносит бесхозяйственности, и как тут мириться с тем, что на окраине, в хибаре, такой бриллиант не сияет всеми возможными гранями?

Уж как она обхаживает эту Введенскую, пытается прибрать к рукам, продавить мысль о том, что Наталье просто необходимо заняться моделированием. Ибо некому! Но та, когда надо, снова впадает в дурь.

Однако все-таки стоит ей выбраться в культурный центр – и пройти мимо какой-нибудь витрины, – и тотчас у Веры на столе материализуются некие чертежи, разметки, наброски, сделанные талантливой рукой Натальи. Так что не будет смелым допущением предположить, что вот это самое красивое пальто, что на Соне, – с какой-нибудь сияющей витрины, цумовской или Общесоюзного дома моделей, однажды увиденное и с блеском воссозданное.

В общем, нет, не видел Сергей ничего похожего на красное пальто Сони – ни в районе, ни в центре, ни на ком ином, кроме нее самой. И если она своим уже женским ревнивым взором разглядела «такое же», значит, было оно, подобное.

Спохватившись, что слишком долго сидит, как дурень, с пером на изготовку, Акимов быстро зачирикал по бумаге, изображая запись показаний. Задал какие-то вопросы, для правдоподобности, поставил жирную точку и со значительным видом убрал заполненный лист в сейф. Не опасаясь переиграть, протянул Соне руку:

– Благодарю за сигнал, Софья Ивановна. Разберемся. А сейчас домой пора, мамы беспокоятся.

И сообразил: да, ему до человека еще долго эволюционировать. Наташка, запаниковав, покосилась в темное окно, сверкая белками, Сонька хотя и держалась, но чуть побледнела. Акимов вздохнул:

– Понял я, понял. Тут посидите. Сейчас по домом разведем.

Глава 6

– Как у тебя дела? Что там? – спросил почему-то шепотом Сорокин.

Акимов кратко изложил услышанное. Капитан, сняв очки, протер стеклышко, покусал дужку.

– Каков винегрет. Поступим так: разведи гулен по домам, а я к «Родине».

– Может, вы их отведете, а я сгоняю?

– Нет-нет. Пойдут толки. Девчонки домой возвращаются, в провожатых начальник отделения: либо они натворили что, либо совсем по району плохи дела.

Все было верно, но, поскольку не улыбалось разыгрывать из себя до времени няньку, Акимов попытался выдвинуть еще предложение:

– Если тут их оставить, а матерей пригласить? Вы посидите, я в парк.

Сорокин спросил, почти серьезно:

– За мое здоровье опасаешься?

– Да нет, но…

– А, думаешь, что лучше начальства управишься.

Снова оплошал, понял Сергей и отчеканил:

– Никак нет.

– Вольно, – разрешил капитан. – Займись укреплением связей с населением. Раздай девчонок и сделай внушение мамашам.

Видя, что подчиненный снова собирается вставить ценное замечание, отмахнулся:

– Шагом марш, не болей головой за все сразу.

И Акимов, козырнув, пошел выполнять приказание. Причем Наташка Пожарская, не церемонясь, уцепилась за рукав его плаща, а Сонька, демонстративно сунув руки в карманы пальто, шла независимо, в авангарде. Чтобы всем было видно, что не ее ведут домой под конвоем, а она сама, так и быть, возвращается по месту прописки.

Снова погода испортилась. Вокруг было сумрачно, с неба сыпалась морось, и шлепал по блестящим лужам народ, возвращающийся с электрички. Сергей то и дело раскланивался со знакомыми, философски размышляя о том, что все-таки с дамским полом сплошная беда, независимо от возраста. Или непосредственно напакостят, или поставят в такие условия, что будешь виноват, независимо от того, натворил что или нет. Вот опять маячить у обители Введенских, и наверняка Вера, если узнает – точнее, если спросит, а он ответит, – скривится, как от кислого, и промолчит, гордясь своей сдержанностью.

«И маленькие, и когда повзрослеют, даже выучатся – все одно бабы. С пацанами тоже непросто, но у них хотя бы мозги в головах, а не эта вот каша – кто что в голову нагадит, то и впитывается».

На квартире у Пожарских почему-то никого не было, а ведь поздно. Допустим, Антонина Михайловна на работе, а где Колька шляется? Ах да, он же теперь уважаемый человек, наставник… наставляет небось кого-то, сверхурочно.

Пришлось водворять Наташку в пустую темную комнату. Не без труда: она сначала заныла, чтобы Акимов вошел первым и включил свет, потом принялась спрашивать, не хочет ли кто чаю. Пришлось заверить, что или мама, или Коля уже совсем скоро придут, нечего и трусить.

Сонька лишь скорчила гримасу. Наконец Наташка их отпустила, и они пошли уже к Введенским. Шагая чуть позади Палкиной, такой независимой, нос задравшей, Акимов понял, что сейчас нет смысла пытаться завести разговор. А ему хотелось бы еще раз уточнить, с чего умница Сонька уверена, что некая тетка у «Родины» и та, которую они видели с ношей, идущую на станцию, – злодейка. Ведь перепугались же не на шутку, если сами прибежали в милицию. Но теперь девчонка, уже оправившись, стеснялась своего малодушия и сейчас изо всех сил демонстрировала, что ничегошеньки не боится, а всем просто показалось. Если уж нос задрала, то ни слова не скажет.

«Сергеевну бы подключить, – подумалось Акимову, – все-таки и тетка, и умеет с этими вот обращаться…» И потом, Катерина – самая умная баба из всех ему известных. Ведь до того как она связалась с прохиндеем Введенским, до декрета, она работала в милиции, и тогда недаром же Остапчук обзывал ее кольщиком-ударником. Умела она допросы вести, как никто, из самого невнятного лепета нужное вытянуть. Если уж Катерина не справится…

Тут выяснилось, что дошли до Третьей улицы Красной сосны. Вот уже несколько лет ее не было на карте города, и на ней остались обитать одни Введенские.

Почему-то впервые пришло на ум, как непросто живется тут двум бабам, строптивой девчонке и одному младенцу: отопление – печное, ближайшая вода – в колонке на перекрестке, полтора квартала ходу, нужник – в яме во дворе. Ни дорог, ни подвода воды – хотя этого добра и раньше не было. И энергию подавали не круглосуточно, а как «мощности» позволяли.

Как умудрялись субтильные Наталья и Сергеевна не просто выживать без мужских рук, но и содержать в стерильности возлюбленных чад своих – совершенно непонятно.

А еще более неясно, как Наталья допускает, что ее драгоценное дитя ежедневно, утром и вечером, пробирается по этой вот козлиной тропе – к хибарке вела узкая дорожка, блуждая, как пьяная, между деревьями и буйными зарослями кустов.

Для любителей прогулок летом и весной тут весело шагать, светло, свежо и зелено. Сейчас нет. Пустынно, ноги на глине разъезжаются, темно, единственный полуслепой фонарь то горит, то не горит лишь около самой хибары Введенских. Его с тропинки и летом не видно, а теперь осенью темнеет рано, свет едва пробивается через сморщенные поредевшие листья. И уж лучше бы без него обходиться, глаза привыкли бы к темноте. А так причудливые тени мечутся, пестрят перед глазами, идешь, как полуслепой, да еще и ноги разъезжаются на нехоженой глине.

«Надо все-таки Наталье сказать – не дело ребенку тут одному шастать. Как она не боится? И как не страшно Соньке?»

Однако сейчас, то ли после встречи со злодейкой, несшей наволочку, что-то включилось в этой пустой головенке под капюшоном. И вот уже Сонька сбавила скорость и идет уже не гордо впереди, а обычным образом липнет к нему. Не за руку, конечно, держится, но идет рядом и озирается. Вон как поблескивают ее глазища – осматривается и, видно, трусит.

– Мама из школы не встречает? – как бы между прочим спросил Сергей.

– Вот еще, – тотчас огрызнулась Соня.

– Тут и взрослому страшновато идти.

– Это с непривычки.

– Нечего и привыкать.

– Тут чужие не ходят, – рассудительно, точно несмышленышу, объяснила девчонка, – кому тут ходить – только мне, маме или Кате. Больше нет домов.

– А если вдруг дурной человек…

Она прервала без церемоний:

– Тут неоткуда дурному взяться. Домов нет, – вздохнула, как взрослая, повторяя чьи-то слова, – а с нашей нищеты взять нечего.

Хорошо, что темно, не видно лица Акимова.

Нищета, ага.

Он вспомнил, как изымали из дома Введенских разного рода художественные ценности, – добровольно выданные в порядке чистосердечного раскаяния. У «культурной» комиссии из-за очков не глаза, а фары горели: в полуразвалившейся хибаре одних картин нашлось достаточно для оборудования отделения Третьяковки. А уж того, что в виде лома расставлено было на полках, – на краеведческий музей. Чего там только не было – от серебряных наперстков с инициалами великой княгини Елизаветы Федоровны до бронзовых рамок канувших в Лету некогда прекрасных мозаик витражных ателье Санкт-Петербурга. Соньке, конечно, это неведомо.

Решив снизойти к возрасту собеседника, Сергей попробовал зайти с другой стороны:

– Ну а если какой бабай…

Соня взбеленилась:

– Дядя Сережа, вы что? Я не грудная, как-никак семь лет!

– А что, страшилища только на маленьких нападают? – пошутил Акимов и тотчас получил сдачи:

– С чего я буду бояться того, что никто никогда не видел?

Сергей переварил услышанное и, фигурально выражаясь, утерся после смачной оплеухи.

В этот момент дождь полил как из ведра, да еще и ветер поднялся – а тут и тропинка кончилась, деревья расступились – светлее не стало, зато показался Сонькин отчий дом. Сырые полысевшие кусты сирени, подгнивающий, покосившийся палисадник, осевший угол крыла Катерины.

Сонька, обидевшись, решительно прибавила шаг, твердо решив первой, самостоятельно взойти на крыльцо. Однако как только она и поспешающий за ней Акимов зашли за угол, обогнули его – прямо на них вместе с завывающим порывом ветра и дождя накатило, налетело что-то белое, с растопыренными руками и с черной прорвой вместо лица и головы.

Сонька, оглушительно завопив, повисла на Сергее, тот машинально шарахнулся обратно за угол – бог знает, как они снова там очутились. Сонька орала так, что казалось, она вывихнула челюсть, рот у нее, распахнувшись от уха до уха, не закрывался, и из этой прорвы вырывался оглушающий, сбивающий с ног густой бас.

– Тихо, тихо, Соня, Соня, ш-ш-ш, – твердил он, словно заклинание, мечтая лишь об одном: чтобы она замолчала. Она же все висела и орала, орала и висела, и стихла лишь тогда, когда закончился воздух.

Из-за угла уже шлепали по воде опорки, и вылетела Наталья – очки на ухе, на одной дужке, край платка волочится по лужам, «летучая мышь» над головой. И эта начала в голос:

– Соня!

– Ты-то не начинай, – взмолился Сергей, весь в мыле. Роту таких вопящих на передовую, врагов громить акустическим ударом можно. – Мы это, Лукинична, дочь тебе привел.

Введенская тотчас переполошилась:

– Почему? Что случилось?

– Ничего, что вдруг должно…

– Мама, боюсь, – тихонько пропищала Сонька.

Будь девица чуть постарше, она бы услышала много всего правильного. О том, что нечего бродить по темноте под дождем, когда всем приличным людям следует сидеть по домам, куда следует отправляться немедленно по окончании уроков. Однако мама есть мама: Наталья без звука отобрала девчонку у Сергея, засюсюкала, загугукала, как сова-нянька, и потащила ее в отчий дом. Вот интеллигенция, никаких элементарных правил приличия, не сказала даже спасибо, тем более не попрощалась.

Ну ее. Акимов, пожав плечами, обошел так напугавший их с Сонькой барашковый вывернутый полушубок, в лучших традициях этого безумного семейства вывешенный на просушку под проливной дождь.

«Да ну, просто в запарке не убрали. Хорошая шкура! Жалко, промокнет, закиснет, гнить начнет», – он снял полушубок, прошел под козырек, встряхнул, поднялся по ступеням. Осторожно приоткрыл дверь.