Kitobni o'qish: «Тайна центрального района», sahifa 2

Глава 2

Этот беспокойный вечер начинался безоблачно, по-домашнему.

В семейном гнезде Акимовых-Гладковых царила тихая, радостная кутерьма: накрывали столы, поджидая маму. Она задерживалась из-за комиссии – понятно, работа, но ведь нынче годовщина свадьбы! Нешуточный повод прийти пораньше.

Спецгость Колька, в свежевыглаженной рубашке, прилизанный – уши врозь, – нарезал хлеб, под бдительным оком Оли стараясь брать потоньше, «покультурнее», равно как и сохранять серьезный вид. Сама надзирательница тоже хлопотала, помогая любимому отчиму накрывать на стол. Они никак не могли согласовать место для супницы.

Ох уж эта супница! Толстая, поповского фарфора, румяная – вопиющий символ всего самого бабско-мещанского, что только можно вообразить! К тому же в ней имел место борщ, сваренный лейтенантом Акимовым собственноручно, из кости, добытой в результате специальной операции на таинственном рынке у «секретного» мясника.

Да ни одна коммунальная кухня не видала такого священнодействия, которое развел Палыч! Соседки, которые пытались сделать ценные материнские или сестринские – зависит от возраста – замечания насчет того, как «правильно» готовить, натыкались на ледяное молчание и, смущаясь, замолкали. Акимов, человек по натуре мягкий, в деле варки борща держался своей линии и был непоколебим.

Сам лейтенант, заметно пополневший, округлившийся, упакованный в фартук, вызывал у Кольки тихое желание расхохотаться. Что ж это делается, граждане, каких людей теряем! Этот вот, который неоднократно рассказывал про твердость мужского характера и умение настоять на своем, вот уж целый год бегает по очередям да рынкам, добывая провизию, хлопочет на кухне, стирает, выжимает и гладит, варит как заведенный борщи-холодцы, моет полы и посуду… тьфу!

Последнее Кольку веселило и в то же время задевало особенно сильно, поскольку этот вид трудовой деятельности он просто презирал, его даже мама не могла заставить заниматься женскими делами. К тому же и Ольга теперь совершенно не стеснялась помыкать Палычем. В общем, обабился лейтенант. (Тот факт, что и отец Кольки не чурался никакой домашней работы, парень, когда требовалось, забывал – это другое.)

И вот теперь все вроде готово, а Палыч все суетится, находя поводы для хлопот, то запаковывая букет в газету, то распаковывая. Между прочим, шикарный букет, не без зависти отметил Колька, где это он его осенью раздобыл? Надо бы выяснить, Ольга не преминет привести в пример данное геройство отчима.

Колька попробовал выяснить, когда вышли перекурить на лестницу, так как отцу семейства в комнатах дымить не положено. Хитрый Палыч папиросой-то угостил, но ни источников, ни цены шикарного подарка не раскрыл. Пожарский затаил обиду, не ведая, что дело обстояло проще: лейтенанту неловко было признаться, что букет добыл не он, а капитан Сорокин. Заезжая по делам в город, воспользовался служебным положением и добыл эту ботанику в цветочном на Петровке. И деньги от подчиненного наотрез отказался брать:

– Иди уж, молодожен ситцевый, не сверкай фотокарточкой.

Сержант Остапчук, таинственно подмигнув, протянул газетный кулек, в котором безошибочно угадывался силуэт заветной тещиной бутылки.

Акимов начал отнекиваться, но старший товарищ немедленно успокоил:

– Ни-ни. Не первач, а краснорябиновая настойка, легкая, как облачко. Ее же и монахи приемлют. Дают – бери.

Эта рубиновая красота, налитая в фамильный графин, скромно сияла теперь в надлежащем месте стола, рядом с компотом.

Как бы ни был саркастически настроен Колька, даже он не мог не признать, что стол получился на ять. Скатерть белоснежная, снежно же хрустящая, салфетки сложены красивыми конусами, возвышаются, как ослепительные айсберги. Сияет в кольцах аппетитного лука масляная селедка, соленые огурчики, явно хрустящие, нагоняют полный рот слюны. Преет, заботливо укутанная в шерстяное одеяло, целая кастрюля картошки – не мороженой, не зеленой, а с рынка, белотелой, рассыпчатой. И как же она будет красоваться, кокетливо посыпанная порубленным подрумяненным лучком…

Тарелки блестящие – и они тоже, как и супница, еще поповские, чудом сохранившиеся, пережившие вместе с гладковским семейством все беды и голодные годы. Ложки-вилки-ножи, начищенные до сияния серебряного. (Колька, невинно тараща глаза, предложил принести шлифовалку, чтобы натереть пастой ГОИ, расписывая перед наивной Ольгой картинами будущего невероятного блеска, и она совсем уже было согласилась, но Палыч, случайно услышав, откомандировал рационализатора начищать приборы горчицей и тряпкой.)

«Где она шляется, тещенька? Когда уж заявится? – размышлял Колька, ощущая посасывание в желудке и нетерпение в организме в целом. – Так и слюной захлебнуться недолго!»

Однако тут радостная кутерьма сменилась активностью совершенно иного рода. В общую входную дверь кто-то начал трезвонить, игнорируя записки с количеством звонков тех, к кому пришли. Потом принялись колотить кулаками. Тетки с кухни побежали разбираться – но вместо скандала получилось нечто иное: грохнула входная дверь, вскрикнула какая-то соседка, вторая что-то спросила – и ахнула. Послышалась несомненная паника, нарастая, приближались взволнованные, встревоженные голоса, вопли, множество ног затопало по скрипучим дощатым полам.

И в гладковские покои без церемоний и стука ворвались две встрепанные фигуры, а сочувствующие остались маячить в коридоре, перебирая ногами, накатывая на тотчас закрывшуюся дверь.

Женщина поменьше, пополнее, с ребенком на руках – Сергеевна, она же Катерина Введенская, – успела вежливо поздороваться, но ее прервала ее золовка, Введенская Наталья, которая, давясь воздухом и дыша, как астматик, завела одно и то же, монотонно, страшно икая:

– Соня, Соня, Соня, Соня!..

Пока мужики пытались сообразить, что к чему, Ольга, плеснув из графина компоту, сунула стакан ей под нос, заставила выпить. Та, стуча зубами о стекло, проглотила залпом. Помогло: выражение лица сохранялось дикое, но глаза вернулись в положенные орбиты, и она, машинально жуя какой-то попавшийся сухофрукт, выдохнула:

– Про… ик! …пала.

Пришла очередь ожить Палычу.

– Да в чем дело-то? – спросил он и быстро, воровато глянул на часы.

Как это было ни неуместно, Колька чуть не прыснул: ну и ну! Точно обабился. Все ясно как день: трусит, что с минуту на минуту заявится Владимировна, а тут Сергеевна, которую она давно недолюбливает. Несдобровать супругу, и поминать Сергеевну ему будут долго, до свадьбы золотой, – у мамы Веры память отличная, никогда ничего не забывает.

Введенская-младшая в целом тоже нервничала, хотя вела себя спокойнее, ведь не по своей же воле она ворвалась в чужой дом, с бедой на праздник.

В этот момент слово чуть было не взяла товарищ Введенская-старшая: открыла рот, закрыла, снова икнула, припала к пустой посуде.

Сергеевна, укачивая свой драгоценный сверток, доложила относительно спокойно:

– Сонька после уроков не вернулась.

– В школе были, нет? – быстро спросил Палыч.

– В школе только вечерники, – доложила она. – Никто никакой Сони не видел. Я говорю: она, должно быть, у Пожарских.

Колька очнулся, это и его касается:

– Это почему вдруг?

– Потому что подруги. Помчались туда – там никого дома. Антонина еще со смены не пришла.

– Что, и Наташки нет? – вскинулся Пожарский.

– Наташки тоже нет, – подтвердила Сергеевна.

Гладкова-младшая пикнуть не успела, Палыч все соображал и никак не мог уразуметь, что тут к чему пристегнуто, а Кольку уже буйным ветром унесло. Оля, опомнившись, ринулась за ним.

Наталья Введенская-старшая, перестав икать, сбивчиво, то и дело дергаясь, точно снова потеряв разум, принялась объяснять, что вот, ждала Соню к трем, а ее нет.

– Полчетвертого – нет, четыре – нет, полпятого – нет, – говорила она, зачем-то загибая пальцы. – В красном пальтишке была…

– Наташа, – снова подала голос Сергеевна, – возьми Мишутку, сейчас расплачется.

Наталья переполошилась еще более – хотя казалось бы, куда еще более:

– Ни-ни, упаси боже!

Воровато перекрестив племянника (который, к слову, и не думал просыпаться, почивал сном праведника), она убежала в коридор, было слышно, как она сама уже шикает на разошедшихся, галдящих теток.

Катерина плотно прикрыла дверь.

– Сергей Палыч, что делать будем?

– Думаю. Раньше Соня задерживалась?

Она всплеснула руками:

– Что вы! Да постоянно! Переходный возраст, от горшка к нужнику! Гонор полез этот, фамильный, Введенский: не тронь, мать, сама все знаю.

– Вы ее из школы…

Катя по старой памяти прервала вопрос ответом:

– Да встречали! Да недолго! Та такую куриную истерику закатила, в голос: не смей так больше делать, сбегу! Дура Наталья уступила, а та наседать стала – нарочно опаздывает, сперва на четверть часа, потом на двадцать минут, а там и больше.

– Не мудри, прям специально… дите ведь.

– Вам бы такое дите! – посулила Катя. – Сергей Палыч, дрянь же мелкая!

– И Наташка с ней. Где могут быть, как полагаешь?

– Если с Наташкой, то точно в город не могли уехать…

Акимов ужаснулся:

– Что, и такое было?!

– Было! Задумали, заразы, метро изучать, на трамвае покататься – поглядеть, где у трамвая конечная остановка! А у этого трамвая круговой маршрут… Хорошо, милиционер попался бдительный – отконвоировал до дому, ох и досталось Наталье!

– Да помню, – заверил Сергей.

– Скорее всего, потащились в парк, – предположила Катерина.

– Почему туда?

– Так на вечерний сеанс пробраться, там картину для взрослых показывают.

– Ну так айда в «Родину»? – спросил Акимов, потянувшись к плащу.

Тут простучали по коридору знакомые каблучки, послышался взволнованный голос Веры, и вошла она сама. Сергей совершенно глупо дернулся, чтобы развернуть букет, он же так и стоял, упакованный в главковскую многотиражку, с которой глупо ухмылялись бравые коллеги-муровцы. Дернулся, но вовремя притормозил, сообразил, что не надо суетиться – будет лишь хуже.

Что она могла слышать из коридора? «…Картину для взрослых дают», «Айда в “Родину”?». Как по-идиотски все выходит.

По лицу Веры трудно что-либо прочитать. Она, стоя на пороге собственной комнаты, не торопилась входить, как бы подчеркивая: не помешала ли? И лишь с невинным вопросом переводила глаза с мужа на гостью. Вера женщина мудрая, с немалым чувством собственного достоинства, ни слова не произнесла, лишь взгляд потемнел и стал таким, что Сергей, подавив вздох, начал тихо, устало:

– Верочка…

Екатерина же Сергеевна, осознав смысл происходящего, ничего не сказала, но как-то по-особенному скривила рот, юмористически подняла брови, чуть заметно подбоченилась… что за бабы эти женщины. Умеют из ничего нагнать жуткую атмосферу.

И тут, весьма кстати, появилась Ольга, легкая, как эфир, спокойная, румяная после улицы. Впорхнула, повесила плащик, поцеловала маму, втерлась между ней и отчимом, предложила отменно вежливо, звонким пионерским голосом:

– Поступило предложение: присесть за стол и чего-нибудь съесть. Скоро все будет в порядке. Екатерина Сергеевна, изволите откушать с нами борща?

Катя собралась было ответить, но тут в коридоре заворочался, басовито гаркнул Мишка, и она бросилась к нему.

Акимов снова потянулся было к вешалке и плащу, но падчерица спокойно предписала:

– Не надо, Сергей Палыч. Николай приведет их.

Вера Владимировна устало поинтересовалась:

– Что тут происходит, скажет кто толком?

И получила твердое заверение от дочери:

– Обязательно. Но потом.

– Когда?

– Как только все выяснится. Скоро. А пока можно вымыть руки и сесть за стол.

– Здравая мысль, – одобрила мама, и, уже направляясь в ванную, поручила мужу:

– Пригласи, пожалуйста, Введенских за стол, неловко. Некрасиво.

Глава 3

Разумеется, сыр-бор был не из-за чего, девчонок – сестру Наташку и Соньку Палкину, Натальину дочку, – Колька выловил в парке.

Вот уже недели две как эти две малолетние дурищи, отучившись положенное, не шли чинно обедать и делать уроки, а отправлялись блуждать невесть где. Мамы-тетки и весь район с ними на ушах стоят – а они мир, понимаешь, постигают. И тот факт, что опять эти слоняются, пиная мокрые листья, среди лысых и сырых деревьев, свидетельствовал об их скудоумии и отсутствии совести. Ведь говорено им было, и не раз. На Колькиной только памяти мать неоднократно просила Наташку: сначала покажись дома или в больнице – по ситуации, а там уж гуляй на все четыре стороны, и вот на́ тебе, пожалуйста! Снова за каким-то лешим не идет домой, а бродит кругами средь темных деревьев в компании с этой Сонькой. Колька уж совсем собрался сломать пару прутиков погибче да с сучками, но Наташка, увидев знакомый силуэт, взвизгнула и бросилась обниматься, причитая: «Колька! Колька!»

«Чего это?» – удивился он мысленно, моментально смягчаясь. Ну да уж, ребенок, девчонка, испугалась же. Вслух же спросил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

– Вы что тут шатаетесь, под дождем? Горе луковое, на мою голову, в бога душу мать! Ремня захотели? – стал он ворчать и ругаться, переводя все-таки дух. Пока бежал, пес знает что надумал, много чего.

Наташка продолжала икать и цепляться за него, а Сонька Палкина, нахальный клоп в красном пальто, сбросила с рук долой кучу чахлых кленовых листьев, руки в боки уперла:

– Тронь только попробуй, все маме скажу!

– Маме я сам скажу, – посулил Колька, снова заводясь, – да так скажу – неделю сесть не сможешь. Вы какого дьявола после школы гулять упилили? Пять часов назад уроки кончились! – Для наглядности он пальцы растопырил: – Пять! Мать с теткой места себе не находят!

– Я тоже, – тоненько подтвердила Наташка, прилипнув к нему, – пойдем, Коля, домой.

Пожарский бесцеремонно, не обращая внимания на сопротивления-возражения, крепко ухватил за руку Наташку и Соньку и потащил их прочь из парка.

От сердца отлегло совершенно, но все же, читая нотации, он почему-то никак не мог отделаться от нудящего, как волокно в зубе, ощущения, что будто за ними кто-то плетется по пятам, да еще и в спину таращится. Смешно сказать, но пару раз он все-таки, как бы невзначай, оглянулся – и, как и следовало ожидать, никого не увидел.

Выслушивая очередную воспитательную отповедь, несносная, избалованная Сонька Палкина вдруг задала вопрос:

– Ты откуда знал, где нас искать?

– Это уж мое дело, – веско заявил Николай и нахлобучил ей пижонский капюшон на нос, нанеся тем самым оскорбление действием.

* * *

Вернувшись в дом Акимовых-Гладковых, они застали взрослых совершенно размякшими. Атмосфера царила самая семейная. И пусть до дружеского застолья дело не дошло и перед каждым стояло по тарелке нетронутого борща, но Катерина Сергеевна и Владимировна дружески вполголоса обсуждали какую-то сугубо деликатную вещь, рецепт некой укропной воды, а маленький Михаил почивал на руках Веры Акимовой.

Наталья Введенская сидела вроде бы спокойно, с красными, но сухими глазами, и Ольга втолковывала, гладя ее по ладони: «Вспомните Песталоцци, ведь в точности ваш случай».

Лишь Акимов сидел, пригорюнившись, дурак дураком, одинокий, как чертополох в цветнике, и, отколупывая по кусочку, питался хлебушком. Хотя свой борщ он с голодухи съел.

– А вот и мы, – Колька впихнул в комнату Соньку. – Получите и распишитесь.

Наталья, вскрикнув, кинулась к дочке обниматься, целоваться, ощупывала, проверяя, все ли у нее на месте и цело, а девчонка высокомерно-снисходительно принимала мамины ласки. Екатерина Сергеевна от всей души, с чувством пожала Колькину руку, подергала золовку за кофту, деликатно позвала:

– Ната-а-аша! Пора и честь знать. Продолжишь на улице.

– Да-да, – спохватилась та, отвлекаясь от дочки, – спасибо! Уж извините!

– Не за что, – Вера Владимировна передала Мишу его маме, – долг прежде всего… Ребята, а вы-то куда?

– Наташку отведу домой, – объяснил Пожарский.

– А я провожу, – тотчас заявила Ольга.

– Как же… – жалко встрял Акимов, указывая на стол.

Однако падчерица сказала голосом, не допускающим возражений:

– Все можно подогреть, еще вкуснее будет, – и, прихватив пальтишко, выпорхнула из комнаты.

Невеселое торжество выходило.

Вера, переведя дух, сузив глаза, посмотрела многообещающе и отвернулась.

Лишние уши убрались, уже не надо было изображать из себя уравновешенную даму, радушную хозяйку. Ушла и дочь, которой нельзя было показывать дурного примера, как не надо себя вести в семейной жизни. От злости сводило скулы, кривился рот. Почему-то лишь сейчас бросились в глаза глупый газетный сверток, торчащий в вазе, и выеденный до капельки борщ только в одной тарелке, и толсто нарезанный хлеб, и эти чертовы крошки на скатерти! Сто раз говорила – не ломать хлеб, а если невтерпеж, то над тарелкой!

Боже, как она все это ненавидит. И эту глупую улыбку, и виноватый, как у прибитой псины, взгляд, и мягкое выражение на лице, как у добродушной, выжившей из ума бабули. И то, что обычно к приходу с работы теперь все выметено, прибрано, приготовлено, теперь не умиляет, а приводит в бешенство! То ли от неимоверной усталости, то ли из-за глупости всей ситуации – ведь впервые решили отпраздновать годовщину свадьбы, и все сразу через… то есть насмарку, или даже от того, что маячила тут эта… Сергеевна! Ну вот бывают же такие люди, которые неприятны не потому, что что-то тебе сделали, а так…

Захотелось просто уйти в комнату, хлопнув дверью, но надо же сунуть в его глупую морду этот глупый подарок, новенькую американскую бензиновую зажигалку фирмы «Зиппо». Кстати, где она?

Вера, с отвращением отвернувшись, полезла в сумочку – а когда повернулась, перед глазами маячил невероятный, роскошный, яркий букет. Вот это да! Сто лет, а то и никогда такого не видела.

Опытный муж не лепетал, не мямлил, просто вручил цветы, дождался, пока жена – ну совершенно случайно – погрузит осунувшееся, усталое лицо в букет, вдохнет пусть и невнятный, но нежный аромат, сделал вид, что скромно отходит прибирать со стола. И тактически выверенно зашел с тыла.

Вера принялась было отбиваться:

– Сережа, погоди, с ума сошел!

– Ничего не слышу. И знать не хочу.

…Некоторое время спустя Акимов курил, выпуская дым в форточку, как и положено отцу семейства, непосредственно в собственной комнате, и любовался подарком. Хорошо, когда все само по себе складывается. Жаль, что редко.

Глава 4

Рассерженный Колька всегда носился мустангом, поэтому Наташка еле поспевала за ним, задыхалась. Но упрямо лепетала и ябедничала:

– …А потом Сонька говорит: пойдем посмотрим фильм. Я ей грю: нельзя, это для взрослых, а она: ничего, еще и пройдем бесплатно, или проведут.

Брат рявкнул:

– С чего вдруг?

Сестра с готовностью донесла:

– А она сказала: мол, если взросло себя вести да сказать слово волшебное…

Было видно, что по итогам приключеньица перетрусила она ужасно и до небес рада тому, что наконец следует домой – даже несмотря на то, что маячит впереди серьезная головомойка.

– Не ругайся, Коля.

– И не собираюсь, я это матери предоставлю, – пообещал брат, – пошли, понимаешь, культурно просвещаться, в кино на вечерний сеанс. Как это вам в голову-то взбрело?!

Наташка открыла было рот, и Оля, которая легкой иноходью поспевала рядом, немедленно ласково спросила:

– А ты, сестренка, видать, испугалась?

– Да, – тоненько вякнула та.

– А с чего? Что-то случилось?

Наташка рот закрыла, поежилась, помялась, а потом смущенно призналась, что нет, не случилось, но просто уж… темно и страшно.

– Ребенок же, – пояснила Ольга примирительно, – что хотя бы показывали?

– Ну это же самое, – не без некой укоризны ответила Наташка, – ты что, Оля?..

– Ладно, ладно, – поспешно прервала та.

Колька подозрительно глянул через плечо на нее, но она встретила его взгляд своим, таким чистым-пречистым, невинным-преневинным, что Пожарский понял: серьезный разговор неизбежен. Теперь главное уследить, чтобы эта хитрая лиса не увильнула от него.

Наташке снова повезло. Мама Антонина Михайловна настолько утомилась после смены, что до сих пор почивала. Брат, сурово ткнув сестрицу под ребра, приказал:

– Нюни подбери. Твое счастье.

Та вновь начала блеять:

– Коля…

Он прикрикнул:

– Цыц! Не скажу, так и быть. И ты не вздумай мать волновать, а то все про тебя расскажу. И к папе на выходные не поедешь.

Наташка вся раздулась, как шар, и в глазищах, налитых счастливыми слезами, читались огромное счастье и готовность скорее сдохнуть, нежели хоть слово проронить – исключительно чтобы не огорчить маму! Пользуясь случаем, Колька взял у сестрицы обещание заодно и сделать уроки, приказал:

– Ставь кипяток, – и для порядка уточнил, будет ли Ольга пить чай.

– Буду, – покладисто отозвалась она, садясь за стол.

…Наташка, быстренько прикончив свою кружку, ушла к маме под бок. Сейчас повозится, как воробей, и сделает вид, что давно тут лежит.

Ольга щебетала какую-то дежурную чушь, охала по поводу распущенности молодого поколения и даже заявила, что они такими не были. Сходила второй раз поставить чайник.

Колька ждал. Гладкова, вернувшись, с подозрительной заботливостью стала спрашивать, как дела у Игоря Пантелеевича и почему до сих пор не решились переехать, и да как в целом жизнь-то?

Пожарский спокойно, обстоятельно и в очередной раз поведал, что в целом все неплохо, но в связи с некоторыми формальными проволочками не решился еще вопрос о приеме его, Кольки, на работу. Чистая перестраховочка по поводу судимости. Папа пытается решить вопрос через местком, но пока глухо. Так что на семейном совете решили пока оставить все как есть.

– А в ремесленном-то, на работе как?

И Колька терпеливо поведал – тоже в десятый раз, – что и тут все хорошо, и. о. директора, Казанцев Семен Ильич, его старый мастер, которого уговорили начальствовать до тех пор, пока не придет кто-то на смену, с готовностью оформил его на работу. На судимость плюнули – к тому же особо никто не рвался в преподаватели. И вот теперь Николай Игоревич нянчится с первокурсниками, а заодно ведет, как умеет, занятия по физической подготовке.

– Ну а как дела с…

– Так, хватит, – решил Колька и спросил в лоб, по-мужски: – Ну?

– Что? – отозвалась Оля с такой готовностью, что Николай понял: виновата.

– Спрошу то же, что и Сонька у меня: ты откуда знала, где они, куда пошли?

Взрослая, серьезная комсомолка Оля вспыхнула не хуже Наташки и призналась:

– Моя работа, Коля, не уследила. Как они ее в библиотеке подцепили – ума не приложу! Ведь так хорошо спрятала.

– Что именно подцепили? – насторожился он.

– Да вот… книжку, «Манон Леско».

Николай вспылил:

– Мать, ты совсем одичала? Что у тебя за безобразия в библиотеке?

Оля, краснея, стала оправдываться:

– Коля, ну я случайно! Я ее списала уж… то есть подготовила на списание.

– И сама небось зачитывалась?! Признавайся!

– Я сама одним глазком только. Ну а тут еще и в «Родину» эту картину завезли…

– Тьфу ты, пропасть. Ты совсем?..

Оля перешла в контрнаступление:

– А я-то тут при чем? Это завкино! Он всякую гадость привозит и крутит. Говорят, его не раз прорабатывали!

– С ним разберутся где следует, за собой смотри!

Однако Оля не унималась:

– Ты сам-то куда смотришь? Почему позволяешь им общаться? Сонька плохо влияет на Наташку!

– И что же мне их, разводить? – огрызнулся он.

Что это значит, по какому праву Гладкова, не имеющая младших братьев-сестер, читает ему нотации? Сама бы попробовала воспитывать младшую сестру!

– Вот еще! Я что, диктатор какой? Что мне, свободной личности диктовать – с той дружи, с той нет?

Так, вроде бы все было сказано, поэтому замолчали.

Оля, помолчав и подувшись, пошла на попятный и призналась, что никто не спорит, непростое это дело: присматривать за мелкими, которые воображают себя взрослыми. К тому же девчонки, получив выволочку, могут надуться, а потом задать каверзный вопрос: а где это, собственно говоря, написано, чтобы после школы тотчас домой идти? Гулять полезно для здоровья!

Уже не бомбят, на улицах не грабят, в фашистов-шпионов-диверсантов за углами не поверят – ну как тут внятно объяснишь этим воображалам, что взрослые волнуются даже в мирное время, даже когда вы опаздываете хотя бы на полчаса?

– Характер у них, – напомнила зачем-то Оля.

– Да уж, – дополнил и развил мысль Колька, – мы-то в их возрасте такими не были.

Она не сдержалась, прыснула и тотчас вновь посерьезнела:

– Тетку Наталью жаль. Как бы опять не свихнулась.

Введенская-старшая, потеряв двух детей, трясется над Сонькой студнем, а та из нее веревки вьет, не слушается.

– Ну а что предлагаешь? Посадить за решетку? На цепь? В кандалы заковать? – Колька все предлагал и предлагал вполне рабочие варианты.

А Оля, молча вздыхая, соображала: вот тебе педагогическая задачка, будущая учительница. Что предпринять, чтобы и без насилия, и без изоляции от общества себе подобных сделать так, чтобы Соня-негодница не пропадала после школы допоздна, и ни Наташку, и никого бы другого за собой не тащила.

Ведь это хорошо еще так получилось, что Антонина Михайловна ничего не узнает, стало быть, и лишний раз нервничать не будет. Беда, если она начнет нервничать, ведь одно дело, когда дергается художник-надомница Введенская, и совершенно другое, если вдруг будет нервничать старшая медсестра Пожарская. Трясущимися руками уколы делать, повязки накладывать, распределять лекарства – тут не до шуток!

Колька, судя по нахмуренным бровям и надутым щекам, думал о том же, а еще о том, что права Ольга, по-хорошему надо бы навсегда отцепить Наташку от Соньки. Последнее ведь невозможно: не старые времена, чтобы взрослые приказывали детям, с кем дружить.

Сонька – обаятельная, умница, развитая не по годам. И мать Наталья, и тетка Катерина с ней подолгу и с удовольствием занимаются, а поскольку обе особы исключительно образованные, то и подопечная прямо вундеркинд. Ей в первом классе скучно. Наташка – девчонка восприимчивая, внимательная, но ведомая, прирожденный номер два, слушает Соньку, открыв рот.

Вдруг Оля вспыхнула, как железнодорожный фонарь. Ее осенила потрясающая, идеальная мысль.

– Эврика, Коля! Эврика, что по-древнегречески значит «нашел».

– Что именно?

Темные глазищи Оли горели неподдельным вдохновением, казалось, в них блистали молнии.

– Раз они любят разного рода истории, так почему бы не подкинуть им такую, чтобы не то что по темноте шляться – на горшок ночью сто раз подумали пойти.

Колька, обмозговав этот проект, признал, что в нем есть благородное безумие, но уточнил:

– А что, ты сможешь?

– Обижаешь!

– А вдруг не испугаются?

– Испугаются!

– Попробуй, мысль здравая! – И тут же предупредил: – Только не переборщи, еще нам мокрого не хватает.

Посмеялись и сели испить еще по одной-второй-третьей чашечке чаю. Как справедливо рассудили, домой Оле не стоит пока торопиться.