Kitobni o'qish: «Я твой день в октябре», sahifa 5

– А что случилось? Всё в порядке у вас? – Надежда испугалась. Голос дрогнул.

– Блин. Не хотел же говорить, – Лёха легонько стукнул кулаком по двери будки. – Мне сегодня девятнадцать лет стукнуло. Вот они и пьют сейчас. Часов в семь начали за моё благополучие, а сейчас уже за Родину глушат. Не мог я уйти.

– Ну а мне почему не сказал? – она, похоже, натурально обиделась. – Я чужая, да?

– Ты моя, – Лёха сказал это так нежно, будто перед ним был цветок мака полевого, а не трубка из толстой пластмассы. Лепестки мака, если резко на них дунуть, сразу осыпаются. – А не сказал потому, что ты стала бы подарок искать мне. А мне стыдно от тебя брать подарок. Я его не заслужил пока. Вот на следующий год уже можно будет. Заслужу. Точно.

Надя засмеялась.

– Поздравляю. Девятнадцать. Мужчина уже. Здорово! А у меня в январе день рождения. К январю я подарок тоже успею заслужить. Хотя у меня подарок от тебя уже есть на все мои праздники. Ты сам.

– Ну, вот, – обрадовался Лёха. – Значит, и у меня от тебя подарок есть. Это ты сама.

– Прибеги хоть на пять минут, Алексей, – Надя сказала это так, как маленькие дети уговаривают маму купить шоколадку или мороженое.

– Выходи через… – Лёха прикинул свои беговые возможности после праздничного ужина и трёх бутылок лимонада. – Через восемь минут.

Он, не глядя, набросил трубку на рычаг и вылетел из будки, как камень из рогатки.

Они встретились возле подъезда, обнялись и простояли так без слов и поцелуев полчаса, не меньше. Было им тепло, уютно, приятно и грустно. Наверное от того грустно, что любовь их и близость сердец были больше похожи на испытание, чем на счастье. Каждая минута встречи приближала расставание и хоть недолгую, но мучительную разлуку.

– Что же будет с нами? – сама себя спросила Надежда и подняла глаза. Темные и глубокие как вечность.

– С нами будем мы с тобой. Всегда, – Лёха поцеловал её сухие губы и сделал шаг назад. – Так будет. Я сказал.

– Хорошо бы, – Надежда тоже отошла, но руку Лёхину держала нежно за пальцы и не отпускала. – Ну, всё. Беги. А то праздник без главного героя – пьянка простая. Беги.

– Люблю тебя, – прошептал Лёха.

– Люблю тебя, – прошептала Надежда, как тихое ласковое эхо.

Он развернулся, махнул рукой и, выдохнув перед стартом, рванул домой. С уверенностью в том, что его исчезновения хорошенько набравшаяся родня заметить просто не успеет. Но ошибся. На балконе стоял Шурик, младший батин брат.

– Сядь на скамейку, – крикнул он. – Сейчас спущусь. Пару слов хочу сказать.

Интонация его Лёхе не понравилась. Ничего хорошего он от «пары слов» уже не ждал. И, к сожалению, не ошибся.

Шурик, наставник Лёхин, никем не назначенный и не рекомендованный, с малолетства готовил его к классической мужской жизни. Сам он бы идеалом

Настоящего мужчины. Ну, не идеалом, так образцом. Умный, даже мудрый со времен своей юности, он пугал этим свойством и близких, и дальних. Мудрость нормальна, естественна для старых, много повидавших и разобравшихся в секретах жизни. В день рождения Лёхиного он имел за спиной целых двадцать восемь лет, но поступки, мысли, точность анализа, интуиция и понимание житейских тайн имел такие, какие не у каждого и в щестьдесят есть. Он не заставлял Лёху делать и думать так, как ему хотелось. Он только советовал и сопровождал советы такими наглядными примерами, после которых как-то по-другому ни думать не хотелось, ни делать. Когда Алексею стукнуло шесть лет, он летом как всегда привёз его в родную деревню Владимировку, где существовал весь род Маловичей, достал из большой спортивной сумки странные туфли кожаные с гвоздями, которые торчали из подошвы, и сказал.

– Спорим, Лёха, что я пробегу по дороге быстрее нашей лошади Крошки?

– Не, – засмеялся Алексей. – Машина лошадь обгонит. А ты не машина.

Шурик надел туфли, вывел из стойла Крошку и втроём они вышли со двора на дорогу, которая через километр упиралась в лес и потом виляла вправо. К селу Сормовка. Они вышли на середину дороги, Шурик вынул из штанины спортивных шаровар хворостину припрятанную, вицу по-деревенски, и с размаха врезал Крошке в круп. Лошадь, которую он как-то приучил бегать с ним наперегонки, рванула вперед, быстро набирая скорость. Шурик на бегу нагнулся сначала, выпрямился и через пару секунд был уже рядом с Крошкой. Из-под копыт её подкованных далеко назад улетали комья земли, а гвозди на туфлях Шурика швыряли куски почвы размером поменьше, но тоже почти так же мощно, как копыта. Лёха стоял сбоку от дороги и видел, что человек обгоняет лошадь. Это было даже страшно видеть. Крошка неслась как положено молодой здоровой лошади.

Но до поворота Шурик долетел секунды на три раньше. Лёха по малолетству представления не имел о спорте, не знал, что Шурик в 17 лет имеет первый взрослый разряд по бегу и через два года станет мастером спорта СССР, что туфли с гвоздями называются шиповками, что лошадь не может даже из чувства глубокого уважения к хозяину проиграть забег. Только вот увиденное его так поразило, что в дяде своём с того дня и до его смерти уже в двадцать первом веке, Алексей видел только сверхчеловека. А каждое слово его весило минимум пуд золота и только в нём была сила, правда и точное указание направления к правильным поступкам. Интуиция Александра Павловича безошибочно определила, что Лёха будет хорошим спортсменом, музыкантом, художником, корреспондентом как отец и писателем. Это он объявил на новогоднем празднике ещё в пятьдесят шестом году. Каждый очередной счастливый год все Маловичи и Горбачевы тогда встречали ещё большим своим и дружным клановым составом.

– Он, блин, пусть для начала в школе на отлично учится. Потом уже в корреспонденты пробует втиснуться. Там дураки не нужны, – сказал отец.

– Он и так одни пятерки получает, – возразила мама обиженно.

– Лет через десять сам сообразит, кем быть. Может, решит ко мне пойти в милицию. У нас и ум нужен, и сила, и смелость. Мужчиной быстро станет, – перекрикивая спорящих командным голосом объявил дядя Саша Горбачев, начальник приреченской районной милиции.

Шурик в ответ засмеялся, а после праздника, с утра третьего января приехал из Владимировки, забрал Лёху и отвел его лично в детско-юношескую спортивную школу, в секцию лёгкой атлетики, где, естественно, его хорошо знали все тренеры.

– С этого пацана толк будет, – без сомнения доложил он трём тренерам, составлявшим планы тренировок на следующую неделю на больших листах ватмана. – Кто берёт?

– Пусть идет ко мне, – улыбнулась высокая тётя с белым коротким волосом и взяла Лёху за руку. – Меня зовут Тамара Ивановна. Через три дня твоя первая тренировка. Спортзал вот тут, за стенкой. В два часа ты приходишь с кедами, спортивным костюмом и полотенцем. Пот вытирать.

Так сбылось первое пророчество Шурика. А все остальные потом стройной шеренгой и печатными шагами настигали Лёху по ходу взросления и подминали его под себя на всю жизнь.

Вот именно поэтому ко всем умным советам, из книжек взятым и от достойных людей полученным, Лёха имел уважительное отношение, но пользовался только теми, которые понравились. Но вот если что-то советовал или даже приказывал Александр Павлович, брат батин младший, исполнял немедленно и чётко. И всё выходило так, как было угадано Шуриком. Он для Лёхи с детства стал чем-то вроде талисмана и оберега. Отец как-то раз на огороде в деревне, после того как Шурик за пять минут научил Лёху одним движением выкапывать весь куст без потерь даже самых маленьких картофелин, почти серьёзно ему сказал.

– Слышь, Шурка! Ты его усынови что ли! Он, считай, полностью твоим умом и живёт. На хрена ему мы с матерью? Делай из него супермена. Нас он всё одно не слушает.

Такой расклад вышел в семье году к шестьдесят пятому, когда Лёха вырос и показал, как всё, что предвидел Шурик почти десять лет назад, сбывалось с такой точностью, будто брат батин был лично знаком с Лёхиной судьбой. Будто был он с ней в дружеских отношениях и успешно заказывал ей жизненный путь для своего любимого племянника.

– Здоров, орел, – Шурик сел рядом на скамейку и руки раскинул вдоль её спинки, а левую ногу лихо закинул на правую. От него пахло шампанским и винегретом. – Всё путём у тебя? Нет проблем каких?

– Да нет, – не глядя на него тихо ответил Лёха. – Всё ровно. Завтра первый день занятий на инязе. Послезавтра первая в сезоне тренировка. Буду на кандидата в мастера долбиться. Надо в этом году покряхтеть пошибче. Сто три очка всего не хватило весной. Полторы тысячи не бегу, блин, как хочу. Свободы нет в бедрах. На ноги свои натыкаюсь, как вроде не ноги они, а костыли. Ядро низко толкаю. Веса не хватает. Мне бы метр десять добавить в толчке и всё. Очков будет как раз на кандидата.

– Ни хрена ты не сделаешь теперь, – уверенно сказал Шурик. – Ни кандидата, ни Мастера.

– Чего это? – Лёха поднялся. – Смотри ноги. Видишь как накачал? С весны кроссы бегал до потери пульса. Дыхалка держится отлично. Ногу под себя увожу. Научился. Делал, как ты сказал. Получилось. Выполню кандидата. Спорим?

– Да ладно, – Шурик убрал руки со спинки и развернулся к Алексею лицом.– Спорт, изостудия, музыка, работа с газетой сейчас для тебя – дело десятое.

А главное дело – что?

– Что?– переспросил Лёха и вздрогнул. Понял, о чём будет нехороший разговор.

– Любовь, вроде. Или путаю что? – Шурик уперся взглядом в глаза Лёхины. -Взгляд прожигал насквозь и вынуждал покраснеть.

– Выходит, что так, – отвел глаза Алексей. – Никогда не было. А тут как-то само-собой повернулось. Я и не думал, что будет любовь. А почему-то вышло, что..

– Тр-р-р! – Шурик подвинулся ближе. – Не канючь. Влюблялись. Знаем, как это. Я сам полюбил Зину и женился. Виталика родили без труда. Вот такой пацан растёт! А Зина у меня кто?

– Врач. Доктор, – Лёха уже точно знал, куда поворачивается разговор.

– Ну, – Александр Павлович взял его за шею и подтянул ближе к своему лицу. – А ты решил от рода нашего отколоться? К «богам» потянуло? К чиновничьим должностям и халяве? Управлять нами, простым народцем, захотелось?

– Шурик, ты чего? – Лёха вырвал шею из крепкой дядиной руки и отодвинулся. Почувствовал, что испугался. Но чего именно – не понял пока.

– Нашему роду не одно столетие. Мы простые пахари. Казаки. Мы воины и обычное простолюдье. Искреннее, порядочное, умное, достойное. Честь имеем и гордость. Но мы – люди. Мы все, весь наш род – работяги с мозолями на руках и в голове. Мы живем, на стены натыкаемся, в ямы проваливаемся, выбираемся и дальше живём в труде тяжком, который грош стоит. И кто нам за нашу дорогую и любимую потную мозолистую жизнь платит эти гроши? Для кого мы черви навозные? Муравьи безликие? Для строителей, колхозников, токарей, сварщиков доярок, учителей, задолбанных идиотами-детьми, для киномехаников или шоферов, у которых руки от руля в дугу скрюченные? А? Говори!

– Для всех людей мы тоже люди, – Лёха внезапно стал тихо собирать из всей своей внутренности злость. – Ты же сам знаешь. У нас уважаемый род. Правильный, честный.

– Потому, что мы трудяги все! – тихо, но тяжело сказал Шурик. – Мы как все нормальные, каких миллионы, вкалываем до треска в сердце. До ломоты в горбу, бляха! Валя, сестра моя, доярка незаменимая, астму имеет. Где поимела? На работе во благо Родины. Василий, муж её, на своём бензовозе кроме геморроя и искривления позвоночника ещё и в лёгких болячку получил. Бензин этилированный, со свинцом. Дышит Вася пятнадцать лет парами с ядом. А куда деваться? Я – электрик. Зима – не зима, лето, осень, день, ночь – без разницы. Обрыв на линии – я на столбе. Ночью с фонариком в зубах. В дождь бога молю, хоть и не верю в него, чтобы обошлось, не зашибло током.

И я в свой горб верю, в руки свои и в само электричество. Только в электричество, а не в КПСС, коммунизм, социализм и правителей наших. Нахлебников и паразитов. Разжирели от лафы, халявы, от привилегий своих, отдельных магазинов с товарами, каких нам даже увидеть негде. Суки! Я тебе говорил, что самое надёжное в жизни нашей – электричество? Оно сейчас всю нашу жизнь держит. Оно везде и над всем главное. Как господь бог. Я знаю силу электричества, его верность мне, тебе, всем. Оно не подведет, не плюнет нам в лицо, не обманет. Если за ним ухаживать. И только в него можно и нужно верить. А не в этих козлов, партийных сволочей – лидеров.

Секретарей обкомов, горкомов, председателей исполкомов. Это отребье! Оно до своих больших кресел шло через предательство, наглость свою, борясь с собственной трусостью, пряча жадность и плохо скрывая ненависть к нам, червям. По трупам своих же соратников коммунистических, верных якобы ленинским заветам.

– Шурик, дорогой! – взмолился Лёха. – Я-то тут причём? Да хрен бы с ней, с партией и с теми, кто кайфует от привилегий и нас за людей не считает. Они живут себе на облаке и нас не видят, а мы их. Я что, предал кого-нибудь? Я полюбил дочь Альтова, а не его лично. Я ещё и не видел его ни разу. И я не собираюсь бросать своих, веру в электричество и не думаю карабкаться на горки, где берегут для меня руководящие должности. Я просто полюбил девушку месяц назад, но до позавчерашнего дня понятия не имел кто такой Альтов. Может он и не скотина совсем. Я не знаю. Я люблю Надежду. Мне всё равно, из какого она стойла.

– Ладно, – Шурик поднялся и пошел в подъезд. – Разлюбить её я тебя не уговариваю и приказать тоже не могу. Но имей в виду. Если ты уйдешь туда,

к моим врагам, которых я ненавижу за враньё, двуличие, бесстыдство, за бесполезность их и презрение к нам, не взлетевшим до партийных и советских вершин. Если ты туда уйдешь, то, считай, что меня и всех Маловичей для тебя больше нет. И ко мне никогда не появляйся. Ты для меня будешь предателем. А на хорошую жизнь холуйскую среди этих ублюдков не рассчитывай. Ты не из их теста. И они тебя выплюнут через пару-тройку лет обратно. В нашу замечательную советскую грязь.

И он ушел. Лёха ещё час сидел на скамейке, курил и пытался думать. Но после всего, что высказал любимый, лучший друг и учитель, не думалось ему. Мозг как кипятком облили и он сварился. Только душа почему-то заныла, застонала. Поднялся Алексей со скамейки натужно, как старый дед, прошел в квартире мимо пьяных поющих родственников в свою комнату и сел к окну.

Небо было в звёздах, а за звёздами мгла чёрная, непроглядная. Такая же мрачная, как неожиданно повёрнутое Александром Павловичем его, Лёхино, будущее.

– Ну, с днем рождения, парень, – сказал себе вслух Лёха. – Счастья желаю. И хватит с тебя.

6.Глава шестая

Быстрее всего на свете не ракета, не молния. Жизнь быстрее всего. Она – высший символ скорости. Шесть лет Лёхе было вчера. На велике под рамкой гонял, в лапту играл на перекрёстке Ташкентской и Октябрьской, летом целый день раза три в неделю торчал с дружками в траве за взлётной полосой аэропорта и с восторгом следил за взлётами и посадками «кукурузников»… Мечту укреплял. Хотел стать лётчиком. А утром следующего дня неожиданно и сильно стукнул его сразу аж девятнадцатый год. Усы обнаружились. Бурили кожу над губой редко и несмело. Макушка головы торчала над землёй на высоте метр семьдесят восемь. Кому рассказать – не поверит никто. Все люди как люди. Доживают до своих девятнадцати, путаясь в соплях первые замечательные пять-шесть лет. Потом, с семи, маются за партами над тетрадками, диктанты пишут и контрольные по ботанике, молча проклиная и плодоножки, и пестики с тычинками. И к девятнадцати они, сквозь отцовские порки пробиваясь, через муки начинающих беситься гормонов проходя с прыщами на щеках, приползают замученными долгой суровой действительностью. И выглядят стариками, потрёпанными судьбой-индейкой.

А Лёха – раз, и уже тут. Среди взрослых. Среди своих. Ну, не почувствовал он размеренного движения дней, месяцев и лет. Так ему не казалось, а чётко виделось. А потому и от первого дня знакомства с Надеждой почти год проскочил, как битком набитый автобус мимо остановки. Кряхтя, но мгновенно. Занятия на первом курсе только мелькнули, оставляя в голове медленно оседающие на серое вещество знания. Каникул вообще Лёха не заметил. Так, со свистом урагана пролетели сладкие эти месяцы.

И встала перед Лёхой и Надей очередная ласковая осень. Начало сентября шестьдесят девятого года. Ещё полтора месяца и доживёт Малович Алексей до двадцати. И начнёт отщёлкивать дни, страшное дело – аж третий десяток. Надежде этой старости ещё до января ждать да дожидаться.

Ну, сказать, что за это время любовь их окрепла и углубилась до самых глубоких тайников сердец – очень хилая и корявая формулировка. Любовь стала монолитной как огромные бетонные столбы моста через Тобол. Ни отбойными молотками не раздолбать, ни взорвать. Пустое дело.

Товарищи и подруги по учёбе неразлучное единство влюблённых приняли дружелюбно и обыденно. Подумаешь – любовь. Она у каждого и у каждой на курсе была. У кого далеко. В родном совхозе. К некоторым девушкам, которыми иняз был облагорожен на девяносто пять процентов, любовь струилась с физмата, где прекрасный пол почти отсутствовал по уважительной причине: патологической, унесённой из школы ненавистью к Лавуазье, Андре Амперу, а также к Ньютону, Паскалю и им равных. Исключительно в связи с недостижимой для девичьих интересов механикой, кинематической энергией и существованием постоянной Планка. Зато парни с физмата были на подбор умные, благоразумные и почти все в меру неиспорченные. То есть, любили Надя с Лёхой друг друга в общем стремительном потоке несущихся к счастью друзей и подруг. И никого, следовательно, своими чувствами ошарашить или потрясти не могли.

Почти никто из студентов не знал и знать не хотел, кто их родители, бабушки, дедушки. Дальние родственники в СССР и за границей. Всем было всё по фигу.

Надя понравилась Лёхиным родителям. За год она стала своей в семье Маловичей. Культурная, умная, красивая, скромная, мастерица на все руки. Она Людмилу Андреевну научила фарфор расписывать и плести из тонких веточек ясеня маленькие корзинки, сундучки и оригинальные занавески на окна, которые вынуждали прохожих останавливаться под окнами и угадывать: из чего сделана красота такая. Ну, Лёхина мама тоже не плюхнулась в грязь лицом. После пары десятков уроков Надежда могла кроить и шить всё, что угодно, а гладью вышивала не хуже самой Людмилы Андреевны.

– Может, тебя научить на баяне играть? – шутил батя. – После института тебе ж в учителя дорога, а зарабатывают они – смех сказать. А с баяном по свадьбам месяц побегаешь – вот тебе десяток учительских зарплат сразу.

Смеялись все. Особенно весело сама Надежда. Поскольку деньги ей на тот момент не нужны были в принципе. У неё было всё, что её хотелось, причем появлялось оно само-собой. Волшебным, надо отметить, способом.

Лёха тоже в доме Альтовых отталкивающего впечатления не произвел за этот почти год.

– Алексей, – спрашивала его за чаем с пирожными «безе» Лариса Степановна, директор областного Дома политического просвещения. – Тебе, как журналисту будущему, надо знать не только политику партии нашей. Это само собой. К написанию статей надо приступать с багажом философских знаний. Политика плюс философия – оружие пропагандиста неизмеримой силы. Ты каких философов ценишь?

Лёха внутренне хихикал. Простой был вопрос. Когда-то, лет в пятнадцать он случайно прочёл «Город солнца» Кампанеллы, и после этого его загнуло в философские познания. В библиотеке областной было столько книг великих мыслителей, что через год голова у Лёхи раздулась как мыльный пузырь, вспух мозг из него пёрла во все стороны материалистическая и идеалистическая мудрость.

– Ну, несомненно, люблю Фейербаха. Конечно, Канта, Гегеля, Юма, Лапласа. Из наших, пожалуй, Соловьёва, Ключевского. Очень разнообразно, временами противоречиво, но для познания тайн и сути разных взглядов на диалектику развития общности людей – очень прочная основа.

Надежда отворачивалась и старалась сдержать хохот. Но на Ларису Степановну вязкая языковая конструкция и внешне солидный Лёхин подбор великих имен производил почти гипнотическое действие. Далеко не от всех сотрудников и учащихся на курсах агитаторов и пропагандистов она могла услышать нечто похожее.

Игнат Ефимович Альтов, отец Нади, за год к Лёхе присмотрелся внимательным профессиональным взглядом правителя человеческими думами и делами, да тоже не нашел в нем ничего, отдаляющего парня от приличной, уважаемой и достойной семьи высшего круга. Он любил по дороге на дачу вести с ним в новенькой «Волге» незатейливые разговоры, которые слегка напрягали и Надю, и маму. Ездить каждую субботу на дачу в семье было принято так же, как читать по утрам «Правду» и «Известия», чистить зубы и ежедневно начищать немецким глянцевым кремом туфли и сапожки.

– Что, Алексей, не пошел поступать в музыкальное училище после школы, опять же музыкальной? – интересовался Игнат Ефимович, глядя на спелые яблоки, висящие, как бомбы под крылом самолета, на согнувшихся осенних ветках яблонь вдоль Тобола. – Потом бы – в консерваторию. А там и до сольных концертов по Союзу недалеко. Я узнавал. Ты, оказывается, уважение имел в музыкалке. Ценили тебя. В газете, куда ты так рвешься – менее престижно работать, чем в искусстве.

– Буду пробиваться в газету, – Лёха говорил спокойно и убежденно. – Сейчас пишу. Печатают. Должны взять. А музыкальная карьера меня не влечет.

С баяном только подыгрывать хору народных песен.

– А чем тебе не подходит народная песня? – Как бы искренне удивлялся Игнат Ефимович.– Ближе к народу! Это заповедь любого представителя науки, культуры, искусства и, кстати, работы корреспондента.

– Куда ближе то? – спорил Лёха. – Я из народа сам, живу с народом, что могу для всех людей, делаю. Пишу про народ и для него. Область нашу спортивными успехами, как могу, поднимаю повыше. А вся область – тоже народ.

– Вот мы с Ларисой Степановной сами из глубин народных. Из рабочих масс.

И от них не отрываемся, несмотря на то, что партия послала нас на высокие должности. Я, скажем, каждую неделю встречаюсь с рабочими наших заводов, с крестьянами. Близко это мне. Да и Лариса моя ведет пропагандистскую работу на местах. На тех же заводах, фабриках. И ты верно делаешь. Что стремишься не отрываться от масс. В них сила. И мы обязаны её направлять, как учит партия.

– Ну, папа! – брала его за плечи Надежда. – Давайте лучше про то, что сегодня на даче будем делать.

– Молодец, Алексей. Держишь свою линию, не поддаёшься хитрым подсказкам. Это ценное качество, – Альтов улыбался, замолкал, и на даче превращался в другого человека. Ходил в старой майке и семейных трусах по участку то с лопатой, то с граблями и никем не командовал. Все сами знали, что надо делать.

Лёха, по капле вливаясь в семью, не пытался выглядеть лучше, чем был. И, наверное, поэтому вся семья легко к нему привыкла и относилась в меру уважительно. Как полагается большим людям относиться к не самому тупому представителю народных масс. Кроме, конечно, Надежды. Которая относилась к Лёхе с любовью. Взаимной, кстати, и необыкновенно нежной.

Что было видно всем. И в её семье, и в Лёхиной. Хотя никто всерьёз и не предполагал, что любовь эта уже ведет их по широкой дороге в ЗАГС и в счастливую семейную жизнь.

Десятого сентября случился особенный день. После третьей пары плюнули они, не сговариваясь, на историю КПСС и сорвались в кино. Новый фильм вышел. «Не горюй» режиссёра Данелии. Почти вся группа уже посмотрела,

ахала по поводу красавца Кикабидзе и хорошего юмора. Надо было срочно наверстать отставание от коллектива. Но билетов на два часа дня уже не было, а следующий сеанс только в восемь вечера. Купил Лёха билеты. Съели по пломбиру, который продавала тётка в белом фартуке из большого ящика- морозильника на раздвигающихся металлических ножках. Стоял ящик прямо перед входом в кассы. Мимо не пройдешь.

– Блин. Шесть часов ждать, – Алексей отнёс две обёртки от пломбира в отлитую из бетона урну с узорами и вертикальными рёбрами, раскрашенную под серебро. – Может, к нам домой пойдем? Батя в командировке. Мама до семи на курсах повышения квалификации в Доме учителя. Давай купим лимонада бутылки три и шоколадные вафли. Посидим, поболтаем. Не по улицам же шарахаться.

– Ещё пару пломбиров захватим. Не растают по дороге? А дома в холодильник спрячем. По дороги в кино слопаем, – Надежда стерла розовым носовым платочком каплю мороженого с мягкого коричневого сапожка.

– Если в автобусе поедем, не растают, – Лёха купил два твердых брикета, сунул их в спортивную сумку с учебниками и тетрадями, и они побежали к остановке.

Дома он включил телевизор, который показывал уборку зерновых в каком-то совхозе воронежской области, потом они сели на кухне пить лимонад и закусывать его вафлями.

– Слушай, ты же говорил, что картинку нарисовал новую. Пейзаж, – Надя поднялась и пошла в Лёхину комнату.

– Там в углу на этюднике. Только в руки не бери. Она не высохла ещё, – он догнал её уже перед холстом с изображением десятка молодых березок, наклонившихся над водой тихого озера.

– Здорово. А где это? – Надежда повернула этюдник к окну.

– Владимировка. В лесу озерко маленькое. Давно хотел его написать. Ничего?

Лёха обнял её сзади и, едва касаясь губами кожи, поцеловал шею. Она обернулась. А как получилось то, что было потом – они не поняли оба. Очнулись только тогда, когда не осталось сил, а разбросанная перед кроватью одежда и часы на стене вежливо подсказали, что Людмила Андреевна сейчас вернётся с курсов.

– Ужас! – тихо воскликнула Надя и отвернулась к стене.

– Первый блин комом? – спросил Лёха шепотом.

– Ужас, как всё прекрасно! – повернулась Надежда. – Хотя это надо было сделать в первую брачную ночь.

– Ну, блин! – Лёха закурил. – И так прожили почти год как детки из младшей группы детсада. Ты же сама говорила, что близость приближать не надо. Она приблизится сама именно тогда, когда как надо звёзды сойдутся. Шутила так.

– Да не шутила я!– Бархатно и тепло произнесла Надежда.– Сошлись звёзды.

Лёха встал, погасил окурок в пепельнице из фарфора, которую ему и Паньке сделала бабушка Фрося, талантливая самоучка-гончар.

– Но вот ты же и не пытался никогда за весь год заманить меня в койку. Почему? – Надя улыбнулась.

– Я, видишь ли, не насильник. Я в твоих глазах ни разу не увидел желания заняться любовью плотской, ядрёна вошь. А почему ты не хотела?

– Не хотела, – Надежда поднялась и стала одеваться. – Просто знала точно, что это произойдет тогда, когда должно. Я люблю тебя. А не тебя в постели. Понятно?

– Ладно. Нет вопросов, – Лёха оделся быстрее. – Сейчас мама придет. Пошли на кухню лимонад пить. – А там я тебе что-то скажу. И мы вместе подумаем, как это сделать.

Только сели они за кухонный стол, поцеловались, налили лимонад в стаканы, Алексей подошел к окну и произнес.

– Я хочу, чтобы…

И увидел Людмилу Андреевну метров за сто от дома. Пять минут в запасе было.

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Короче, делаю тебе предложение.

Поженимся?

Надя обняла его и тихо прошептала ему на ухо.

– С удовольствием. Давно мечтаю об этом. Но сказать не могла.

– Да тебе и не положено, – засмеялся Алексей. – Ты дама. Делать предложение – мужская доля. А твоя – заплакать и сказать: «Ах, это так неожиданно и так ответственно. Я должна месяц подумать. Понять себя!» В кино так говорят всегда.

– Я хочу за тебя выйти замуж. Подумала. Себя поняла, – Надя тоже глянула в окно. Лёхина мама подходила к подъезду. – Наши желания совпадают.

– Остались родители, – Лёха почесал затылок. – Надо ведь их этим обухом по головам стукнуть аккуратно и умно, чтобы их кондрашка не хватила, чтоб женская половина в обмороки не валилась.

– Ну, не такая это и проблема, – задумалась Надя. – Есть одна мудрая мысль. В какой-то книжке выловила. В кино скажу. Или после него.

Звонок в дверь свернул важнейшие размышления о прекрасном будущем.

– Вы чего в доме сидите? – удивилась мама, после чего поздоровалась и поцеловала Надежду в щечку. – Такая погода на улице! Сама бы гуляла ещё часа три, но план на завтра надо писать. Погуляйте, да на вечерний в кино сходите. В «Казахстане» уже идет «Не горюй». Прекрасный, говорят, фильм.

– Мам, гляди! – Лёха показал два билета.– Мы на дневной не успели. Переждали дома. Сейчас идём уже.

– Не идём, а бежим! – воскликнула Людмила Андреевна. – Без пятнадцати восемь.

– Зря я не занимаюсь лёгкой атлетикой, – засмеялась Надежда.

Они с мамой опять поцеловались и Лёха потянул теперь уже узаконенную невесту за руку.

– Понеслись. Опоздаем!

В кинотеатре они сидели на третьем ряду. Поэтому говорить было неловко. Народ этого не любил. Ни с боков сидящий, ни позади. Да и передние тоже поворачивались с кислыми физиономиями. Поэтому Лёха с Надеждой прислонились головами, что позволяло неслышным для посторонних шепотом вести нужную своевременную, не терпящую отлагательств большую беседу.

– В общем, я им прямо так и скажу, – закончила Надежда, когда на экран вылетел титр «конец фильма».

– А что на третьем месяце – не чересчур будет? Не перебор? Не видно же ни фига. Скажи, что на втором хотя бы. И я своим скажу то же самое.

– Всё. Решено, – твердо сказала Надя уже в узком и вязком ручье, сделанном из людей. Он тёк довольно быстро и вскоре вытолкнул их на уличное крыльцо. – Сегодня всё и говорим, да?

– А чего тянуть? – Лёха с трудом выправил на себе куртку, свернутую вбок и вниз дружескими локтями всё ещё впечатлённых фильмом зрителей по пути к выходу. – Они же сами давно врубились, что мы обязательно поженимся. Слушай, а может, это уже перебор – беременность. Давай оба сначала к моим, а потом к твоим нагрянем и просто доложим. Попросим благословить.

– Чего попросим? Благословить? – Надя стала тихо смеяться, чтобы не пугать народ. – Отец нас обоих вытурит из дома. Или тебя одного. Он религию не любит. Не верует в Бога. Он коммунист. Верит в учение Маркса-Энгельса-Ленина.

– Ну, пусть тогда «Капиталом» Маркса нас осенит. Или ленинской книжкой «Как нам реорганизовать Рабкрин», – Лёху тоже пробрало. Смешно было, правда. – Вот этот простой вопрос с женитьбой можно было решить ещё летом. На каникулах. Ничто не мешало бы к свадьбе готовиться.

– Ну, завёлся! – обняла его Надя. – Летом рано было. Они сказали бы, что за полгода чувства не проверишь. И не благос.. Тьфу ты! Не согласились бы!

Алексей ещё минут пять силился перестать хихикать. Но не получилось.

– Надежда, а давай я тебя украду. Соберем втихаря вещички необходимые. Снесём в камеру хранения на вокзал и в самый разгар родительского рабочего дня свинтим куда-нибудь на Урал. В Свердловск. Я там в Универ поступал. Ну, скажу тебе – город крепкий. Красивый. Как наша любовь прямо-таки. И записки оставим. «В нашей женитьбе просим никого не винить. Спасибо вам, дорогие, за чудесное детство, юность и нашу зрелость, которая подарила нам любовь и желание жить вместе до гробовой доски с памятью о вас и вашей доброте к нашему нерушимому союзу».