Kitobni o'qish: «Я твой день в октябре», sahifa 18

– Ладно, мы пошли квартиру хвалить, – сказал Андрей, и братья скрылись в подъезде.

Закурил Лёха, посидел, подумал и понял всё. Он ясно понял, что вот с этого момента он уже совсем не понимает как жить дальше. Чтобы и волки были целы, и овцы сыты.

18.Глава восемнадцатая

Всего два события необходимо называть для любого человека главными. Всё остальное или почти не важно, или вообще не имеет значения, достойного остаться в памяти его потомков. Первое событие – случайное абсолютно, зависящее только от того, что именно вот этих двоих, будущих твоих папу и маму, жизнь случайно отловила в разных местах, достала за шкирку из многомиллиардной массы народа и прилепила плотно друг к другу. Кого надолго, кого на недельку всего. Но в результате этого финта ранее неизвестных друг другу судеб в узаконенный человечьей природой срок появляешься ты. Маленький кусочек живого, ни для чего пока непригодного крошечного тела, на которое со всех сторон слетаются самые добрые феи – любовь, радость, счастье, вера и надежда. Кто-то из них останется с тобой, чтобы привести тебя ко второму главному событию, но уже не случайному, а единственному определённому свыше уже в первое мгновение твоего явления миру – к смерти. И в момент, когда душа твоя уже продирается сквозь угасшую плоть на волю – в бесконечную чистую, сверкающую всеми звёздами вечности иную жизнь рядом с Создателем, провожают душу твою на тот свет другие уже феи – скорбь, печаль и плакальщица. Хотя, вообще-то всё должно быть, по элементарной логике, наоборот. Рождаешься ты для того, чтобы весь свой срок земной продираться через дремучие леса трудностей, проблем, быстро забывающихся удач твоих и беспрестанных обломов да разочарований, а потом, рано или поздно, но закономерно отдавать душу богу.

Потому фея печали, например, должна встречать тебя в роддоме, а фея безграничного счастья обязана провожать душу твою бессмертную к воротам рая. Но так считает автор повести этой, притягивая к себе как магнит гнев счастливых родителей и мрачное негодование скорбящих по усопшим. И выходит, что жизнь, какой бы случайной и скоротечной она ни была, не является твоим, автор, собачьим делом. Да и кончина. Явления эти, считаются в массах, объективными, а потому и надо к ним относиться как привык народ за сотни тысяч лет.

Вот если Лёху с Надеждой взять к примеру, то рождение в январе семьдесят первого года дочери Златы было подарено им великой Судьбой, как награда за то, что могучая и явно неземная сила точно рассчитала день в октябре шестьдесят восьмого года и сделала всё так, что они просто не смогли разминуться. А как раз в момент их нечаянной встречи амур оказался рядом и снайперским выстрелом скрепил их воедино своей волшебной стрелой.

Дочь оказалась прекрасной. На седьмой день, когда Надежду вывели из роддома две веселые санитарки и передали толстый свёрток из теплого одеяла, набитого гусиным пухом, отцу. И вот когда Лёхе вручили дитё его собственное – тут и понеслись со всего мира от небесных высот поздравления на всех языках, многомиллионные крики «ура!» и самые добрые и верные ангелы хранители выстроились в очередь, чтобы кто-то из них достался Злате. Лёха нёс свёрток к черной «волге» в крепких, но почему-то дрожащих руках, пытался на ходу приоткрыть пелеринку, прикрывающую лицо дочери, но путался в развевающемся на январском ветерке розово-алом банте, которым было перевязано одеяло, и разглядел ребёнка своего только в машине. Это было совершенно необыкновенное создание. Тёмные бездонные Надины глаза. В которых отражался обалдевший от счастья папа Алексей Малович. Красивые и нежные Надины губы и аккуратный Надин носик между двумя бархатистыми Надиными щеками. От Лёхе в нежном личике дитя было только собственное его отражение от глубоких почти коричневых глаз малышки. Факт это его не удивил. Не хватало ещё, чтобы у Златы был папин нос, рот и прищуренные серые волчьи глаза.

– На тебя похожа! – обняла Надежда мужа, не касаясь свёртка. – Значит, счастливой будет.

– Ну да! – подтвердила тёща. – Если девочка вся в отца – это счастливая девочка. Жизнь сложится удачно.

– Вот откуда суеверия такие у вас, образованных женщин? – шутливо сказал радостный тесть, ждавший первого внука или внучку так же примерно, как герой, узнавший, что его представили к высшей награде Советского Союза, ожидает, когда ему на пиджак торжественно приколят Золотую Звезду. – Она в любом случае счастливой будет. Это лично я вам гарантирую.

– И я! – крикнули дуэтом муж с женой.

– Хвастуны, – весело доложила Лариса Степановна. – Любой ребёнок вырастет неправильно, если у него никудышные бабушки. Вы этого, конечно, не знаете. А вот у Златы нашей бабушки отборные, первосортные. Это я так говорю потому, что скромная. А то бы и поярче высказалась.

Родители Лёхи ехали в другой обкомовской машине вместе с братьями Андреем и Ильёй и, наверняка, диалоги вели похожие. Мама Алексея была просто потрясена тем, что Надины родители вообще ни словом ни намёком не воспротивились тому, что девочку назвали в общем-то в честь польского происхождения Людмилы Андреевны. Звали маму Лёхину раньше на самом деле иначе, но когда ещё до войны бабушкиного мужа, офицера-белополяка расстреляли советские коммунисты, дети его и жена как-то смогли прорваться через Украину, Белоруссию и убежать за Урал. В Казахстан.

Одна из трёх сестер, правда, попутно с побегом ухитрилась выскочить замуж за советского офицера и осталась жить в Киеве. А бабушка Стюра и тётя Панна приехали в Зарайск и сказали властям, что по дороге у них украли две сумки со всеми документами. Написали заявления и вскоре получили паспорта с другими именами, фамилиями, а по национальности стали украинками.

Но когда Надя с Алексеем, задолго до родов, выбирали разные предполагаемые имена для мальчика или девочки, то Людмила Сергеевна безо всякой надежды предложила мальчика назвать Станиславом, а девочку Златой. В честь её отца или бабушки. Когда Надя доложила версии эти своим, то Игнат Ефимович сказал.

– Ребёнок будет ваш. Вы его как угодно назовите. Хоть Махмудом или Джеральдиной. А вот воспитывайте порядочным, честным, умным и полезным для страны человеком. Маму, твою, Надежда, в двадцать третьем году Ларисой назвали. Так она на пять окрестных деревень одна была с таким именем. И на родителей её косились все. Какого черта, мол, выпендриваетесь, когда есть Марии, Марфы, Евдокии и всякие Агафьи с Акулинами?

Минут через двадцать машины подрулили к подъезду нового жилья молодых Маловичей. Все поднялись в квартиру, но только Лариса Степановна, Надя и Злата прошли в спальню, где уже стояла редкая по тем временам деревянная с высокими лакированными и решетчатыми спинками кроватка, которую тёща почему-то называла «манежем» Лёху пока с собой не взяли. Там в спальне вершилось таинство переодевания малышки в домашнюю одежду. В другие, то есть, пелёнки. Опытная Лариса Степановна быстро вспомнила, как и что надо делать, показала всё Наде, и так это у неё легко получилось, что девочка даже не проснулась.

– Ну, – сказала, улыбаясь, тёща, когда они с Надеждой в зал вышли, – теперь можно и отметить долгожданное событие.

Всё расселись за большим столом, которые неизвестно когда и кем был накрыт. То есть уставлен всякими салатами, сервелатом, тарелочками с остро пахнущим сыром, коньяком, вином сухим, лимонадом и сладостями.

– А как это? – тихо спросил Алексей жену. – Уезжали – стол пустой был. Да и родственники все в роддом ездили.

– Мама ключ оставила девочкам из столовой обкомовской. – Надя приложила палец к его губам. – Только ты промолчи сейчас. Я понимаю, что тебе это всё поперёк горла. Но не сейчас, ладно? День такой. Не порть.

– Новая эра началась в нашей семье! – тесть поднял рюмку с коньяком. – У нас появилась внучка. У вас дочка. У сыновей – племянница. Жизнь изменилась. И я уверен, что к лучшему для всех нас.

– Золотые слова, – подняла бокал вина мама Алексея.

– Пусть растёт счастливой и здоровой на всеобщую нашу радость! – добавила тёща.

– Ура! – кратко отметился Лёхин батя.

– Счастья молодым родителям и светлого будущего дочке, племяннице и внучке! – заключил Илья, старший брат. После чего все выпили и приступили к праздничной трапезе.

Лёха вышел на площадку покурить, достал сигарету и обратил внимание на то, что пальцы его всё ещё мелко дрожат. И слегка кружится голова.

– Волновался, блин, – закурил, облокотился о перила. – Но всё путём. Всё как надо. И теперь, действительно, начнётся новая эра.

Он ещё не догадывался, что новая эра для него уже с сегодняшнего дня изменит почти всё в его отдельной и совместной со всей роднёй жизни до полной неузнаваемости. Что-то явно протестное уже сейчас начинало обжигающе клокотать в его мозге, заплутавшем среди многих плохо объяснимых событий.

Он курил и старался думать только о приятном. О том, что замечательную дочь он имеет теперь. Есть чем гордиться. Но кроме одной доброй мысли память подняла с небольшой пока глубины и очень неприятные воспоминания. Он снова как бы увидел тот день, когда пришлось перебираться в новое жильё. Почти за месяц до рождения Златы молодые поехали в машине тестя на новое место жительства в обкомовскую слободу из шести домов составленную. Народ иронически называл это выдающееся поселение – «гетто».

Ко всеобщему изумлению родни Лёха Малович великим переселением двух народов был не шибко доволен. Перво-наперво, в квартире новой, подаренной жене отцом, не было ничего, что Лёха или Надежда сами поставили, повесили, приклеили или уложили. Когда через две недели после первого осмотра голых стен они пошли туда жить, то Лёха с собой принёс только спортивную сумку с летней одеждой, поскольку вся зимняя была на нём, портфель с книжками и отцовский баул, куда кинул гантели, шиповки и спортивные трусы с майками. Ну, костюм-олимпийку ещё в баул втиснул. Секретер любимый остался у родителей, как и всё, что в нём было. Надежда вообще не взяла ничего кроме портфеля с учебниками и тетрадями. Группа мастеровых обкомовских специалистов по оформлению кабинетов, залов, столовой, бани, магазинов и квартир, принадлежащих этой милой конторе, разукрасили Надину квартиру так, будто на днях её надо было выставить на всемирный конкурс красоты и уюта, а там непременно, если и не победить, то взять призовое место. В хате было четыре специальных гарнитура всякой мебели. На ковровом полу зала под увесистой люстрой поставили стол на извивающихся ножках. А вокруг него руки специалистов расставили сколоченную в самом современном стиле мебель. Какие-то невысокие серванты, заставленные перламутровой посудой, хрустальными графинчиками, вазами и бокалами, отраженными множественно зеркалами из глубин сервантовых, диван длинный и диван короткий, пара кресел кожаных, как и диваны, с гнутыми мягкими спинками и подлокотниками, в торцы которых фабрика чешская влепила деревянные инкрустации, изображающие кленовые листья. Огромное трюмо отражало в зеркалах своих и книжные шкафы, набитые книгами разного цвета, и картины неизвестных художников, а также сами стены, оклеенные благородными бордовыми обоями с позолоченными кольцами, внутри которых кувыркались в разные стороны такие же позолоченные контуры лепестков. А в тон обоям подыгрывали портьеры из какой-то тяжелой ткани и тюль между ними. Спальню, кухню, как и туалет с ванной Лёха в первый день долго рассматривал, трогал всякие витые ручки на шкафах, серебристые набалдашники на спинках деревянной кровати, никелированные корзиночки для мыла, зубной пасты и щеток, а также широкое зеркало в рамке, годной для картины классика живописи. Под зеркалом, начиная от душевой кабины и до стенки, к которой была приставлена низкая широкая ванна, тянулась зеркальная полка. На ней уже стояло и лежало всё, без чего в ванной тяжело, а то и невозможно. Осмотрев весь этот музейный набор, вышел Алексей в прихожую размером с зал квартиры своих родителей и долго стоял у кожаной двери, разглядывая ворсистый коричневый пол, шкафы для верхней одежды, закрытые и снабженные кнопками ящики для обуви. Нажмёшь на кнопку, крышка отщёлкивается вниз и туфли можно брать. Даже в кино он похожего не видел. Ну, подсветка стен, как у Альтовых дома, две огромных вазы напольных для цветов, которые торчали разноцветными головками в разные стороны.

– Уютненько же, да? – обняла его Надя. Большой живот не позволял ей прижать плотно Лёху к себе и тем самым выразить почти полное счастье. Потому, что полным оно будет тогда, когда в доме поселится ещё один свой человек – мальчик или девочка.

– Ну, не то слово, – сказал Лёха тускло. – А мне-то что здесь делать? Ребёнка сделал уже. В другом, правда, месте. А теперь мне по хоромам только ходить и ничего не задевать? Да? И спать на этой кровати страшновато. Она на гроб похожа. Только без крышки. Раскладушку надо взять у родителей. А трогать мне, похоже, ничего нельзя тут. Могу пятно оставить. Покарябать могу. Хотя мама твоя ещё не успела мне запретить трогать в этом музее всё подряд. Завтра, наверное запретит…Я ж теперь что-то вроде положенного по ситуации бесправного приложения к тебе, замужней женщине, к музею этому и семье вашей. Теперь надо только приодеть меня в обкомовском ларьке волшебном, чтобы ни папу твоего не срамил дешевой своей одежкой и был похож на человека из верхнего слоя, висящего над нелепым населением.

Надя обиделась, поджала губы и долго стояла у кухонного окна возле резного белого шкафа для посуды, сделанного из стекла и покрашенного белой эмалью дубового корпуса. Лёха лёг плечом на дверной косяк кухни и минут десять стоял молча. Но больше не выдержал.

– Мы бы с тобой что, сами не обставили бы хату? Ну, как сами хотим.

– А ты так бы всё смог сделать, как специалисты сделали? – оглянулась жена.

– Нет, так не смог бы. А что, надо именно так? И мебель надо именно эту, музейную? Люстру только такую обязательно? Весом в полста кило и сосульками почти до стола? На унитаз, блин, запрыгивать надо. На фига ему такой высокий кафельный постамент со ступенькой?

– Модно так, – без интонаций устало объяснила Надежда. – Тебе вроде на тренировку к трём?

Лёха потёр ладони, нежно нажал на кнопку коридорного одежного шкафа, дверца откинулась, он снял с крюка куртку, сумку с барахлом спортивным, надел на шерстяные носки кеды и вышел на площадку.

– Холодно будет в кедах, – сказала Надя. – Двадцать градусов с минусом.

– Я бегом, – Лёха выдохнул и через три ступеньки слетел к двери подъезда. Наверху щелкнул дверной замок.

И после щелчка этого никуда он не побежал. Сел на ступеньку первую и зажмурился. На тренировку не хотелось. Настроения не было. В редакцию два материала вчера отнёс. Слоняться там по коридорам? Или лучше до вечера просто в кабинете посидеть? Решил, что лучше двинуть в редакцию. К друзьям ходить с плохим настроением он не любил. В институт идти вообще смысла не было. Два зачёта сдал позавчера. Конспекты по грамматике для проверки тогда же закинул на стол Элле Георгиевне. Побежал в редакцию.

– Привет, Алексей! – встретил его в коридоре заведующий отделом культуры Валентин Павлович Соколов. – Сто лет тебя не видал. Зайди минут через пять. Я в туалет и обратно. Соколову было под шестьдесят, он был худой, серый, много курил и когда читал присланные по почте рассказы или стихи местных авторов, всегда весело матерился и обязательно добавлял: – Судя по этим текстам, скоро в Зарайске родится второй Достоевский и второй Пушкин. Лёха почитал висевшую на стене сегодняшнюю газету, где на этот раз не было его репортажа и пошел в отдел культуры. Ждать Соколова. Кроме Валентина Павловича там сидела корреспондентка Карасёва Алевтина Петровна. Толстая пятидесятилетняя тётка, в прошлом красавица, судя по жеманной манере держаться на людях. Бывшие некрасивые ведут себя в старости как и в юности – обыкновенно. Карасёва три раза попадала замуж и мужики от неё сваливали, что не могло не отразиться на нервной системе бывшей красотки. Она на сегодняшний день являла собой пример ехидной, нудной и поразительно неприятной дамы, обиженной на жизнь и не любящей всех, кто к жизни претензий не имел.

– А, Малович! – сказала она, закинув ногу на ногу, от чего юбка сократилась и показала её пышные ляжки в черных чулках. – Как папа?

– Так он за стенкой у вас, – Лёха сел ближе к окну, чтобы ноги эти жуткие не видеть. – Вы ему постучите, крикните: «Как ты там Николай?», он и ответит. Стенки-то здесь во какие. Лёха раздвинул пальцы сантиметров на пять.

– Да не про того папу я! – прищурилась Карасёва. – Я про Альтова. Он же теперь тебе тоже как отец родной, да?

– Чего вдруг? – Алексей встал, открыл форточку, закурил.

– Ты закрой, – Махнула рукой Алевтина Петровна и вытащила из под стола ногу. – Видишь, чулки тонкие. Капрон. Простыну – так меня же в обкомовскую больницу не положат. Если ты, конечно, папу второго не попросишь.

– Я его раза три видел всего, – внаглую соврал Алексей. – Он меня на дух не переносит. Просто Надька моя как-то уболтала его, чтобы разрешил нам поженится. Сказала, что беременная и позориться с ребёнком без мужа не собирается. Но видеть меня он не хочет. Я тоже, кстати. Я ж не знал сперва, когда Надежду полюбил, что у неё батя – секретарь обкома. Да и знал бы, так не понял, что это такое – обком. Кто такой – секретарь. Мне по фигу. Я не коммунист. В советском строе ничего не смыслю. Живу просто, и мне хватает. Я его не вижу, он меня. И потому всё замечательно.

– Ну, тем не менее, подарочек от него ты отхватил – нам такой и не приснится сроду! – въедливо, медленно, почти по слогам проговорила Карасёва, но ногу не спрятала. – Даже четыре подарочка сразу. Назвать?

– А чего стесняться? Вам не к лицу смущение, – разрешил Лёха, пуская кольца дыма к одинокой лампочке под потолком.

– Ну глянь сам, – Алевтина ехидно уставилась на Маловича. – Сперва он тебе

подарил счастье иметь в жёнах дочку, которая для тебя у него что хошь выпросит. Потом – бац! И ты уже одновременно студент, который может вовсе не учиться. Потом – хлоп! И ты уже у нас в штате. Я, между прочим, из районной газеты семь лет пыталась сюда перепрыгнуть. Хорошо хоть успела, не померла, не сдурела в этом треклятом Камышинске. А ты, ну, прямо случайно как раз сразу после женитьбы да в областную газету с десятью классами очень общего образования. Лихо! Хороший подарок. Барский.

А две недели назад – на! Вот тебе стоквадратная квартира в обкомовской деревне. Планировка трижды улучшенная, место тихое, соседи сплошь бояре с дворянами.

– Вот, бляха, кто вам, Карасёва, шило в задницу воткнул? – нарочно громко заржал Лёха омерзительным голосом. – Да так, что аж до сердца достаёт-колет?! Ну, мог бы я сейчас бегать и трындеть всем хвастливо, что тесть меня от любви безмерной и глубокого уважения и в газету воткнул, и свободное посещение ВУЗа организовал, и хату отстегнул – какую вам в самом сладком сне в жизни не увидеть. И жену сам мне подсунул. Нашел меня через милицию и за полгода уговорил жениться на Надьке. Поскольку нет кроме меня мужиков достойных дочери в Зарайске. Одни козлы и упыри. А Лёха Малович – аристократ в двадцать пятом поколении.

Вошел Соколов и сел за свой стол, подкуривая на ходу «Казбек»

– Чаво месим? – спросил он игриво. – Маловича клеймим?

– Так вот,– Лёха сел на край соколовского стола. – Вы тут народу редакционному сами растрезвоньте как есть на самом деле. У вас тут отдел культуры или брехни некультурной? Короче, редактор сам позвонил ректору. Альтов об этом знать не знал. Жена сказала. Ей-то как раз полезней бы было придумать, что это папа её так обо мне заботится. Чтоб я проникся.

Ректор согласился. Я к вам устроился. А ещё до свадьбы редактор позвал меня в кабинет и спросил, хочу ли я в штате репортером работать. Мне надо было послать его или согласиться? Что было бы правильней? И хату он жене подарил. Это дочь его. Захотел – подарил. Мне с ней на этой почве развестись или пока пожить? Ребенок скоро родится. А вы же корреспондентка, не хрен собачий. Вам раз плюнуть – узнать кому принадлежит квартира на улице Павлова, дом семь, квартира девять.

– Да ладно, – мирно сказал Соколов, глотая дым.– Ты вон лучше ко мне в отдел попросись у редактора. Мне такой как ты нужен как раз. Молодой, перо не хреновое. Подвижный. Не тюлень, как Вовка Матрёненко. Давай, сходи к нему.

– Я в степи рядом не сяду вот с этой дурой даже если припрёт, – показал Лёха на Карасёву пальцем. – Корова тупая, мля!

– Ах ты ж, с… – дверь за Алексеем захлопнулась и концовки речи корреспондента отдела культуры Карасёвой он не слышал, к счастью. Зашел к отцу в кабинет.

– Привет, батя!

– Здорово ночевал, Ляксей, – отец отложил свою писанину. – Чего рожа кривая?

– С Карасёвой сейчас цапнулся, – Лёха сел.

– Ну, это обоим полезно, – засмеялся батя. – Она подозревает, что ты продался Альтову, обкому и коммунистической партии. И теперь тебя надо не любить. Пошли лучше к нам с матерью домой. Она пельмени сделала. Обрадуется. Тем более, чую я, что ты и с женой тоже погрызся. Пока пельмени съедим, она, глядишь, и отойдет, жена твоя любимая. Пошли?

Через полчаса резвого пешего хода на пару с мастером спорта по лыжным гонкам Лёха с огромным удовольствием обнимал свою замечательную маму и в этом процессе всё, что было неказисто на сердце, как ветром сдуло.

И вот, когда смело с души Алексея теплом родительским колючки раздраженности, разочарования и злости неспортивной – снова стало ему хорошо.

И хоть было это ещё до рождения Златы, вспомнилось оно Лёхе почему-то именно сегодня, после роддома, когда он выкуривал на площадке уже третью сигарету, а в новой квартире две опытных мамы и одна начинающая обхаживали всеми умениями и чувствами его, Лёхину, дочь. И, наверное, от того же переизбытка эмоций выплыло из памяти его самое начало всего, что привело к рождению Златы. Он вспоминал все подробности начала любви и было ему невыразимо хорошо!

Так же замечательно, когда он в октябре шестьдесят восьмого гулял вечером по берегу озера, плескавшегося в трёх километрах от вагончиков совхозных с первой своей настоящей любовью, Надеждой. В вагончиках они жили, бывшие абитуриенты, принятые в институт, а отбывали положенную трудовою повинность на сборе колосков в далеком совхозе. На пятой, кажется, прогулке, они наконец наговорились до отвала и пришло время первых, самых важных в любви объятий и поцелуев. Целовались они упоительно, долго, до полного изнеможения. И шли часа через три обратно к вагончикам в обнимку, но без сил и эмоций, растраченных до последней капли в страстных поцелуях.

Но так прекрасно было это опустошение, так сладостна была усталость, что и сейчас, стоя на площадке с сигаретой перед дверью новой квартиры, куда только час назад привезли его замечательную жену и чудесную, долгожданную дочь, он вспомнил тот день в октябре и на минуту провалился в тот же омут любви, нежности и счастья, в котором тогда они с Надей утонули и едва выплыли в реальность с первой настоящей любовью в трепетных сердцах. Содрогнулся Лёха от теперь уже давних чувственных воспоминаний, размяк и расплавился как мороженое на солнце. Был бы девушкой, так и слезу счастливую, возможно, выдавил бы из нутра.

Но приятные воспоминания почему-то всегда лучше, чем приятная действительность. То ли потому, что испаряется из действительности всё первое, незнакомое, неведомое, таинственное и почти волшебное. И всё самое замечательное, приходящее сегодня, через пару лет после первого штормового наката чувств, уже не жжет сердце и не рвёт на части душу, а течёт гладко, как тихая вода в мирной реке, не разит молнией, а гладит мягко, нежно, но уже привычно и обыкновенно.

– Да…– сказал сам себе Алексей. – И кто бы мог подумать. Вот радость. Дочь родилась. Потомство твоё. Но и она, радость эта, ожидаемой была, к ней подготовились. Жильё почти царское – тоже, конечно, радость. Мечта многих. Для Лёхи она была такой же неожиданной как и внезапная любовь к Наде. Но вот от того, что сама-собой благоустроилась жизнь семейная, не появилось почему-то счастливых чувств. Даже хотя бы отдаленно напоминавших ощущение рождения любви. Вот ведь, блин, какая путаница и неразбериха беснуется в мозге при самом, казалось бы, исключительно распрекрасном раскладе событий и фактов.

С этими остатками раздумий и вернулся Алексей Малович в новое, не своё жилище, где его и Надины родители ели, пили и говорили об удачно сложившейся жизни молодой семьи, о прелестной внучке, которую ждёт только счастливое будущее. О Лёхе и Надежде, которым теперь предстоит утроить ответственность за семейное благополучие, которого требует рождение ребёнка. Мама Златы в это время в спальне кормила спокойную, добродушно настроенную дочь. Лёха послушал с минуту неоригинальные тексты бабушек и дедушек, да пошел в спальню.

– Леший, ты глянь, какой спокойный у нас ребенок, – тихо засмеялась Надя. -За два часа ни разу не заплакала. А ест за троих!

– Молока хватает у тебя? – спросил Лёха. – А то я слышал, что некоторые прямо сразу на молочную кухню бегут.

– Нам не надо, – улыбнулась жена и подняла ладонью вторую грудь, похожую на небольшой, но до отказа надутый воздушный шарик. – Тут и тебе хватит на трёхразовое питание.

Посмеялись вполголоса.

– Ладно, я к родителям пойду. Андрей с Ильёй ушли уже. Так что веселить их некому. А я внесу брызги интеллигентного юмора. День-то сегодня радостный. А они там долдонят что-то про ответственность и экономику семейного бюджета.

– Ты там поосторожнее с интеллигентностью своей, – прошептала Надежда. – Я тебя знаю. Ляпнешь что-нибудь не к столу. Пусть они скрепляют свою дружбу начинающуюся. Только по-своему, по-взрослому. Не мешай.

– Да я лучше набью полный рот красной икрой и буду вынужден молчать с умным лицом. От икры глупого выражения не должно случиться, – Лёха осторожненько погладил дочь по редким тёмным волосикам и пошел в зал. Есть икру и пить сок манго.

19.Глава девятнадцатая

Когда в середине ядрёно-холодного, ветреного и буранного февраля кто-нибудь один из полста тысяч человек громко выразится в публичном месте, что унюхал весну седьмым или девятым чувством, ему ставят или водки флакон, если мужик, или тоже флакон, но духов типа «signature zoom», если весенний воздух учуяла дама. И слух о том, что она уже вот-вот что совсем почти подкралась к задубевшему и заколдобившемуся степному краю, любимому колотуном-морозом, вьюгами и сугробами до плеча, разносится со скоростью синей птицы, которую никто не видел. Но всё одно верил, что она и есть – счастье. А счастье светлое не обязательно должно быть огромным как гора. Простое, обыкновенное банальное тепло после долгой холодрыги – счастье не такое, конечно, как коммунизм. А ему, бедолаге, до советских людей добежать осталась малость мизерная – десять лет всего. Но тоже очень приятное. Травка зазеленеет, солнышко заблестит, ласточка с весною в сени залетит к каждому, как не раз, видимо, это наблюдал старинный поэт Алексей Плещеев. Почему этим «провидцам» верили на слово – понять легко. Замаялись люди зимой носить на себе лишний десяток килограммов тёплых шмоток, морозить уши с носами и скрывать друг от друга тонкие платья, выдающие соблазнительные формы туловища, либо майки безрукавки, из которых пёрли наружу всякие мускулы.

Предсказатели в точку попадали не часто, но никто не плевал им в лицо и не увольнял с работы, потому как опоздание весны на пару недель после осточертевших вьюг и необходимость обуваться в тяжелые как утюги валенки – пустяк незаметный.

Вот Лёха весны дождался вовремя. То есть, тогда она прибежала, когда сам наметил, что будет это пятнадцатого марта. С утра, чувствовал он в феврале ещё, солнце другое на смену вылетит с востока! Большое, расплавленное, пожирающее снег сотнями тонн и прожигающее по обочинам дорог извилистые каналы, по которым сверху города Зарайска вниз, к реке Тобол – понесется талая вода в виде классических ручьёв и бесформенных шелестящих потоков, освобождая землю для травы и прогулок по ней в туфлях.

Сдавать зачёт по истории языка он к восьми часам утра нёсся, скользя и пробуксовывая, по уже рыхлому снегу, к одиннадцати на тренировку торопился, перепрыгивая через лужи и ручьи, а к двум часам в редакцию пришлось уже лететь над землёй, поскольку кеды впитывали воду почти как губка. Такая странная была резина у обувки из вьетнамского города Хошимина. Называлась она многообещающе – “forward”, но долго бегать впереди всех в них было невозможно. Разползались «вьетнамцы» от всего: от воды, солнца, ветра и просто от постоянной ходьбы. А вот любимые китайские кеды «два мяча» носил Лёха только, мягко говоря, на выход. Купить в магазинах белые или синие «два мяча» было пыткой. В очередях магазина «Спартак» до рукопашной доходило. Всем не хватало. Но командные спортсмены-разрядники, члены сборной города или области в магазины спортивные не ходили. Родимое спортобщество ублажало добытчиков очков и побед всем дефицитным спортивным инвентарём.

В редакции Малович разулся, поставил насквозь пропитанные водой кеды на батарею горячую и сел писать познавательный репортаж о железнодорожных стрелочниках, народу незаметных, а потому не известных. Пока писал в кабинет заглянула секретарша главного редактора Рита

– Главный зовет, Алекс, – томно протянула она, потому, что читала много романов про любовь за границей и Лёху звала Алексом, Толяна Германовича – Анатоль, а Вову Цепкова из отдела промышленности – Вольдемар. Всем нравилось.

– Да вроде нет долгов за мной. Чего Тукманёву надо? – не отрываясь от репортажа отреагировал Алекс.

– Это ты пойди и сам у него выпытывай, – пропела Рита. – Моё дело ничего не перепутать. Он сказал: быстро чтоб.

Лёха перевернул лист текстом вниз и пошел к главному.

– Здоров, Алексей, – шеф аккуратно укладывал красную трубку телефона на красный аппарат. – Садись поближе. Ты чего это босиком?

Лёха плюхнулся на первый от редакторского стола венский стул, которых вдоль стола заседаний было почти три десятка.

– Кеды, блин, вьетнамские. Как тряпка в воде себя ведут. Сушу на батарее.

– Ты у нас сколько уже работаешь? – уточнил батин тёзка Николай Сергеевич.

– Полтора года почти, а что? – насторожился Алексей.

– То есть, ты хочешь сказать, что пора тебе поднять зарплату до ста тридцати и перевести тебя на должность специального корреспондента?

Лёха юмор оценил и расслабленно рассмеялся.

– Ну, вообще-то я хочу быть главным редактором, но нет свободных мест.

Главный, похоже, тоже принял шутку правильно.