Kitobni o'qish: «Рыцари былого и грядущего. Том II», sahifa 48

Братья с большим трудом стряхивая с себя парализующий ужас, ощущаемый почти физически, принялись за поиски. За два часа раскурочили все стены и шкафы во всех помещениях первого этажа. Расковыряли весь пол, не было щёлочки, куда бы не попытались вставить клинок в поисках замаскированной двери или люка. Всё было тщетно.

– Кирилл, по вашей информации здесь точно должен быть подвал? – спросил Князев.

– Точной информации нет. По некоторым данным можно думать о том, что в здании есть помещения, о которых большинству неизвестно.

– Интересно, где эти помещения могут быть, если не в подвале?

– И где может быть вход в подвал, если не на первом этаже?

– Где угодно, только не на первом этаже, – неожиданно вставил Сиверцев.

– Поясни, – удивился Князев.

– Первый этаж – подсобные помещения. Это этаж непосвящённых. Странно было бы располагать самый большой секрет здания под носом у «стада».

– Часто так и делают.

– Но ходить-то туда пришлось бы мимо них. Это же надо, чтобы каждый раз никого рядом не было. Если же из некой комнаты каждый раз удалять прислугу, прежде чем открыть секретную дверь – это само по себе демаскировка, да и сложновато. А ведь никто не мешает сделать вход в подвал со второго или даже с третьего этажа – лифт или винтовая лестница.

– Быстро все к Роме в кабинет, – скомандовал Князев.

В кабинете копались не очень долго, обнаружив вокруг одной из пластиковых панелей тонкую щёлочку. Уже собрались ломать дверь мечами, но нашли кнопку. За дверью была винтовая лестница.

– Не боится Рома ноги помять, лифт не стал ставить, – заметил Сиверцев.

– Он не дурак, – сказал Князев. – Не хочет быть блокирован в подвале, если электричество отрубят. Спускаемся все, один за другим, и помним: там может быть всё, что угодно.

Они спустились в небольшое помещение, облицованное чёрным кафелем. Охраны здесь не было. Князев знаками разделил группу, ворвались во все четыре две одновременно.

За одной из дверей была «детская». На стеллажах лежали до десятка младенцев, между ними прохаживалась «медсестра» в чёрном халате. Она не успела среагировать на гостей, Сиверцев метнул ей кинжал в горло. За второй дверью оказалась операционная, сейчас в ней никого не было. За третьей – небольшая совещательная комната, так же пустовавшая. За четвёртой – мини-тюрьма. В двух камерах сидели шесть заключённых – три мужчины и три женщины. Все – молодые, прилично, хотя и простовато одетые – отнюдь не бомжы. Провинциалы, приехавшие покорять столицу. Заключённые при появлении тамплиеров не проронили ни звука, только зрачки у всех расширились от ужаса. Кажется, все они пребывали в глубоком шоке.

– Вы слышите меня? – шёпотом спросил Князев.

Заключённые испуганно закивали.

– Мы пришли освободить вас. Вашей жизни больше ничто не угрожает. Закончим дела и выведем вас отсюда. А пока – ни звука, – последнее пожелание было, кажется, излишним.

– А главного, мессир, мы так и не нашли, – заметил Сиверцев.

– Должен быть ещё один подземный этаж, думаю, что вход – из совещательной комнаты, – уверенно ответил Князев.

Вход искали не долго – опять винтовая лестница, которая вывела их на двух охранников. Скоротечный бой закончился предсказуемым результатом. Дверь здесь была только одна. Тамплиеры, кто с мечём, кто с пистолетом в руке, ворвались в просторный кабинет. На стеллажах вдоль стен в стеклянных банках разного размера красовались заспиртованные человеческие головы – некоторые принадлежали старикам, некоторые – младенцам. Головы в банках были слегка подсвечены, в полумраке казалось, что они сами светятся. И улыбаются бессмысленными улыбками. Во множестве банок поменьше были заспиртованы человеческие органы, но головы производили впечатление столь ужасающее, что на печени и селезёнки трудно было обратить внимание.

Кабинет был вытянутым, стеллажи с головами стояли по стенам, а в конце этого инфернального тоннеля в полумраке стоял массивный письменный стол, за которым восседал Рома. На столе лежал огромный двуручный меч. Рома, видимо, ждал гостей.

– Что вам угодно, господа? – спросил он мягким бархатным голосом профессионального конферансье. В голосе читалась насмешливая презрительная ирония. Тамплиеры не могли знать, что сейчас в этом голосе больше жизни, чем когда-либо. Ощущение близкой смерти сообщило давно умершей душе сатаниста не страх, а некоторое оживление. Это была эмоция. Рома почувствовал себя лучше, чем обычно.

Князев понял, что хочет мразь, сидящая перед ним – угроз, проклятий, каких угодно слов, а в словах – побольше ненависти. Но командор решил обратиться не к Роме, а к Богу. Тихим бесстрастным шёпотом он прочитал «Царю Небесный». На последних словах он повысил голос: «Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». В голосе командора не было ни страха, ни ненависти, лишь чистая религиозная воодушевлённость. Он выхватил меч.

В следующую секунду произошло что-то невероятное – все увидели Рому в воздухе над столом с огромным двуручником в руках. Клинок был занесён для удара по Князеву, и удар этот невозможно было отразить или увернуться от него. И всё-таки Князев успел уйти из-под невероятного удара с воздуха, лишь самый кончик клинка слегка царапнул его щёку. Красивого, показательного поединка не получилось. Едва лишь Рома мягко, пружинисто приземлился на ноги, как тут же клинок командора пронзил ему правое плечо. Движение Князева было почти неуловимо глазом, как он это сделал, невозможно было ни увидеть, ни понять. Если в поединке встречаются две молнии, люди не видят поединка, только результат. Рома корчился на полу от боли, но не издавал ни звука. Князев сухо скомандовал:

– Перевяжите поддонка, он нам нужен живой. Всё. Задача выполнена.

Они поднялись на первый этаж подвала, сбили замки с решёток, за которыми сидели заключённые. Князев обратился к освобождённым:

– В соседней комнате – грудные дети. Каждый берёт по два ребёнка и – к нам в машину. Милош, сопроводи. Остальные – к машинам за канистрами. Несите их на первый надземный этаж.

Когда они вышли на улицу, была уже ночь. Прохладная свежая ночь – такая родная и такая человеческая. Они снова в мире людей. Вокруг сатанинского храма не было ни души, но это не имело значения. Ночная прохлада словно излучала тепло человеческих тел. Под этим небом вполне могли существовать люди. Обычные люди.

Освобождённых с детьми разместили в одном из фургонов и понесли канистры с бензином в вестибюль. Князев, стоявший рядом с фургоном, неожиданно пошатнулся и, оперевшись рукой о борт, прошептал:

– Андрей, задержись.

– Именем Господа, мессир.

– Ты прикрываешь отход. Разлей бензин внизу. Когда мы отсюда отъедем – подожги. Сам только не сгори – это очень опасно. Подожжёшь здание – беги быстро. Через 3 квартала отсюда возьми такси и – к нам на квартиру. До квартиры пару кварталов не доезжай – пешком прогуляйся перед сном.

– Мессир, в здании немало живых людей, которых мы вырубили.

Вместо ответа Князев ещё раз сильно покачнулся, с трудом удерживаясь на ногах.

– Мессир, с вами всё в порядке?

– Перенервничал, – с трудом усмехнулся Князев. – Стресс. Старею. Пустяки. Двери мы не закрываем, и в окнах рамы хорошо открываются. Так что к сожжению заживо мы никого не приговаривает. Все, кому Бог решил сохранить жизнь, будут иметь возможность покинуть здание. Ну а если кто не сможет, такова, значит, Божья воля, – закончив говорить, Князев упал.

Андрей подхватил командора на руки и занёс в фургон. Князев еле слышно прошептал: «Выполняй приказ. Именем Господа».

Душа Сиверцева наполнилась невыносимой болью. Он уже всё понял. Но надо было выполнять приказ.

Братья отъехали. Вскоре здание сатанинского храма пылало, как огромный факел, изрыгая тучи чёрной копоти.

***

На квартиру Сиверцев вернулся уже утром. Первым делом спросил Ставрова:

– Что с командором?

– Умер ещё по дороге. Клинок у этого поддонка был отравлен.

– Где он?

Ставров молча кивнул на соседнюю комнату. Сиверцев рванул туда, но Ставров схватил его за руку:

– Не ходи к нему. Лицо страшно распухло и посинело. Не надо тебе видеть его таким.

Андрей весь разом обмяк. Он упал на кровать лицом вниз. Тело его ещё долго содрогалось, но он не проронил ни звука.

***

Тамплиеры не пытались разговаривать с Ромой по-человечески, сразу вколов скополамин. Рома выложил всё, что требовалось. На следующий же день началась серия странных смертей среди московских сатанистов, представителей чёрных родов. Трое, один за другим, умерли от инфаркта, один утонул в бассейне, ещё один выпал с балкона и тому подобное. Красная виконтесса покончила жизнь самоубийством, прострелив себе череп из именного маузера, которым её когда-то наградили в ЧК. Верховный капитул чёрных сатанистов перестал существовать. Разрозненные сатанинские группы остались без высшего управления и больше не являли собой угрозы национальной безопасности.

А газеты тем временем запестрили шикарными некрологами. «Ушёл из жизни видный деятель Коммунистической партии…» – эти слова встречались чаще всего. Но были и другие слова: «Демократическая общественность скорбит,… он был выдающимся правозащитником». А про одного даже написали: «Русская культура осиротела… он был одним из самых ярких художников наших дней».

Про пожар в сатанинском храме газеты писали скупо: «Сгорело здание, где располагались офисы известного предпринимателя… Основная версия следствия – неисправность электропроводки».

Рому после скополамина не убили. Его вообще не хотели убивать, но решили пока подержать у себя, приковав наручниками к трубе в гараже. Один раз в сутки ему приносили еду. Он непрерывно повторял: «Крови! Крови! Крови!». Эту его просьбу никто выполнять не собирался. На пятый день его нашли мёртвым в луже собственной крови с прокушенными венами. Он хотел крови, и он её получил. Ведь каждый получает то, что хочет. Тело Ромы вывезли ночью на свалку, где его разорвали бездомные собаки.

Андрей как-то спросил Кирилла:

– Из здания во время пожара кто-нибудь спасся?

– Да, несколько человек выползли, слегка только обгорели. Некоторые выпрыгнули из окон второго этажа. Удивительно, но даже ноги не переломали.

– Их, наверное, можно оставить в покое?

– Да, конечно. Господь решил, что они должны жить. А кто мы такие, чтобы с Богом спорить?

– Всё так… Только сейчас вспомнил про секретаршу Ромы. Она была единственным человеком в здании, которого мы не убили, не покалечили и даже не оглушили. Пожалел, женщина всё-таки, к тому же очень красивая. Решил, что достаточно будет связать. Потом в горячке и не вспомнил про неё. А вышло так, что именно её я обрёк на верную смерть.

– Ты не приговаривал эту ведьму к сожжению. Таков был приговор Божий.

– Я тоже так думаю, – глухо и мрачно сказал Сиверцев.

– Забудь, Андрей.

– Ничего не забуду. Ни одну каплю пролитой мною крови не забуду. Буду жить и помнить. Жить надо с тем, что есть.

***

– Нашего командора мы должны похоронить на одном из лучших московских кладбищ. Он это заслужил, – сказал Шерхан. – Может быть, на Новодевичьем? Там монастырь рядом. Разрешения добьёмся. И Контора поможет. Он ведь у них служил. Русский разведчик, выполнявший особые задания за рубежом… Памятник достойный поставим.

Редко что-либо говоривший Зигфрид, на сей раз сказал, как отрезал:

– Командор Дмитрий Князев должен быть похоронен по тамплиерскому обычаю – без гроба, завёрнутым в белый плащ, лицом вниз. Такой ритуал нельзя проводить на городском кладбище. Там будет много… разных людей.

После гибели Князева, Зигфрид стал единственным рыцарем в команде, руководство автоматически перешло к нему, и сейчас он не выражал мнение, а отдавал распоряжение, но в тамплиерском братстве никто не был лишён права голоса, поэтому Милош сказал:

– Зигфрид прав. Но что делать? Не можем же мы просто зарыть тело командора в лесу.

– Есть вариант, – вставил слово Серёга. – Под деревенькой, где живёт Валидол, есть небольшое кладбище в лесочке. Там почти никого не хоронят. Уже всех похоронили. В деревне только три дома жилых остались. Посторонних не будет. А Валидол отпевание совершит.

– Принято. Похороны завтра, – отрезал Зигфрид.

Сиверцев, присутствовавший при разговоре с каменным лицом, не проронил ни слова.

***

На могиле командора установили простой деревянный крест. На перекладине сделали надпись: «Дмитрий Юрьевич Князев». И даты жизни. Больше ничего. Венков с табличками и ленточками здесь не было. И речей над могилою не читали. Отец Иоанн совершил отпевание. Братья молча молились. Никто так и не сказал ни слова. Можно было, конечно, и сказать несколько слов, но никто не решился. Все чувствовали, что любое слово тут прозвучит фальшиво.

Вчера вечером они нагрянули к Валидолу с покойником не только без приглашения, но и без уведомления – знали, что старик одобрит их. Старик только кивал, слушая братьев. Все встали утром в пятом часу, выбрали место на кладбище, выкопали могилу – всё без проблем, без заминок. После похорон никаких поминок не планировали. Было ещё утро – девятый час. Валидол пригласил всех к себе в дом, попить чайку с баранками.

– Вы, ребята, будьте спокойны, за могилкой я послежу, землицы потом подсыплю, когда осядет. Панихиды буду служить регулярно. Мне и самому, конечно, недолго осталось, но я этот дом завещаю братству вашему пересветовскому. Будет у вас своя загородная резиденция. И могилка вашего командора здесь. А меня вы рядом с ним похороните. Там как раз есть местечко. У меня родни – никого. Думал, и похоронить будет некому. А теперь я это дело вам поручаю.

– Считайте, что мы все теперь ваши сыновья, отец Иоанн, – сказал Ставров.

– Вот и славно. А теперь, чада мои, извольте ко мне по одному на исповедь. Остальные – на улицу.

Исповедать 9 человек отец Иоанн закончил только к ужину, обед они пропустили. Накрыв последнего епитрахилью, батюшка позвал всех в дом, на трапезу. Лица братьев после исповеди заметно просветлели, хотя они далеко ещё не пришли в норму. А вот отец Иоанн, обычно искрившийся тихой радостью, на сей раз был мрачнее тучи. Таким они ещё не видели своего батюшку. Лицо его посерело, казалось, он испытывает невыносимую боль, которую решил вытерпеть безропотно. Поскольку хозяин молчал, то и все ели молча. Прочитав после еды благодарственную молитву, батюшка, наконец, сказал:

– Вам всем надо остаться у меня минимум на неделю.

– Спасибо за предложение, батюшка, но у нас дела, – сказал Ставров.

– Нам тоже надо возвращаться. Задача выполнена, – сказал Зигфрид.

– Дело у вас сейчас одно – заготовить мне дрова на зиму, – упруго, «со властью» прошептал батюшка. – Будете таскать из леса на себе стволы сухих деревьев, потом пилить, потом колоть и складывать в сарай. И в доме тоже кое-что подправить надо. Так что не отпущу я вас пока. Вы что, не понимаете, чада мои неразумные, что вы все – на грани помешательства? Ещё не известно, кто победил в той схватке. Дьявол хохочет, глядя на вас, покалеченных и едва живых. До причастия вас ещё нельзя допускать. Через неделю посмотрю и скажу, можно ли вам причащаться. Каждый день будем все вместе молится. Буду молебны служить. Не рыпайтесь, если совсем не хотите души погубить.

На следующий день Ставров и Зигфрид долетели на джипе до райцентра. Зигфрид подал международную телеграмму-молнию. Ставров переговорил по телефону с Москвой. Братья остались у батюшки.

***

Тишина, здоровый труд на свежем воздухе и совместные молитвы делали своё дело – братья оживали, начинали понемногу улыбаться – не вымученно, а естественно. К ним постепенно возвращалась способность чувствовать радость жизни, чернота выветривалась из души, благодарственные молитвы Господу становились всё чище и прозрачнее. Хотя любой из них ощущал, что их душевные раны не скоро ещё заживут, а бесследно они не заживут никогда, до конца дней напоминая о себе приступами острой душевной боли. Случается в этой жизни мрак такой концентрации, что безнаказанно и без последствий к нему нельзя прикасаться, причём иные из последствий – увы, необратимы.

Батюшка время от времени приглашал к себе для беседы кого-либо из братьев, с каждым переговорив по несколько раз. Мудрый старик, прошедший через много кругов земного ада, знал, кому какое слово необходимо. Батюшка видел, что хуже всех дела обстоят у Сиверцева, и помочь ему труднее, чем остальным.

Лицо Андрея окаменело. Он замкнулся в себе и вообще не разговаривал. Его не донимали, не унижали утешениями, и батюшка долго его к себе не звал, но, наконец, пригласил.

– Андрюша, твоя скорбь – святая. Она – от Бога, эта скорбь, и она приближает тебя к Богу. Но ты сейчас на распутье. Сделаешь несколько неверных шагов, и та же самая скорбь начнёт удалять тебя от Бога, разрушать твою душу. А это знаешь, что такое? Это уподобление тем, с кем вы сражались. Вот что тебе грозит. И тогда что же получается – твой учитель погиб напрасно? Светлый человек достоин светлой скорби, а ты сейчас во мраке. Это предательство по отношению к нему.

– Хорошие слова… Но это слова. А вы знаете, кем он был для меня? Я вырос без отца и ничего про него не знаю. Мать не рассказывала, да я и не спрашивал. Мне нравилось самому создавать образ отца. Я всегда точно знал, каким должен быть настоящий отец. Таким, как Дмитрий. Он стал для меня отцом, хотя и старше-то был всего на 15 лет. Поэтому стал ещё и старшим братом. Но это не всё. Я всегда хотел иметь начальником человека, который выше меня – умнее, сильнее, опытнее, честнее. Чтобы он был нравственным образцом. Чтобы подчинение начальнику было естественным. Ведь это так радостно – подчинятся тому, кто лучше тебя. Но что-то не везло мне на таких начальников. А Дмитрий таким и стал. Только его, единственного человека за всю мою жизнь, я признавал в душе своим наставником и учителем. Но и это не всё. Обретение истины было связано для меня с потерей Родины. А Дмитрий – удивительно русский человек. Он стал для меня Родиной во плоти. Когда я был с ним – я был в России. Теперь вы понимаете, как много я разом потерял? Это и передать-то невозможно.

– Мне кажется, я чувствую это. Без Дмитрия тебе придётся заново учиться жить.

– Это так. Это именно так. Вы очень верно сказали.

– И либо ты научишься жить без него, либо ты так и не сумел ничему у него научился. Если раскиснешь, сломаешься – это будет оскорблением его памяти.

– Да, вы правы. Умом я так это и понимаю, а душа – ропщет, не хочет смирится, не желает ничего понимать.

– А вот это уже грех, удаляющий тебя от Бога.

– Да, грех. Но что делать с душой?

– С душой надо работать. Как – ты знаешь. Головушка у тебя светлая, объяснять ничего не надо.

– В этом-то и проблема. Если бы я что-то не понимал, вы бы мне объяснили. А если всё понятно, то что тут скажешь?

– А может быть, у тебя всё-таки есть вопросы без ответов?

– Это кощунственные вопросы.

– Задавай. Разберёмся.

– Какой смысл в смерти Дмитрия? Победа не зависела от его смерти, мы уже выполнили задачу. Зачем Богу потребовалась его смерть? Грех и спрашивать о таком?

– Вопрошать – не грех. Грех думать, что тебе известен ответ. Или, что ответа вовсе не существует, то есть смысла нет. Любое проявление Божьей воли исполнено высшего смысла, который нам недоступен, потому что человеческий разум не может это вместить. Однако, нет греха в том, чтобы сделать некоторые благочестивые предположения. Думаешь, Дмитрию легко было без Родины?

– Он никогда об этом не говорил. Он был человеком изумительно русским, но, вместе с тем… всемирным. Такие люди, воистину – граждане мира, и в этом смысле его ооновский паспорт вполне отражал реальность. Души таких людей, как Дмитрий – безмерны, они не могут принадлежать одной только России, потому что у них есть слово для всего мира.

– Это и значит быть русским. Чем белее русским является человек, тем более он всемирен. Душа русского человека способна вместить в себя весь мир, весь его отразить, освоить, сделать своим. Что не родное для русского человека? Запад – свой, Восток – тоже свой. И юг нам близок, не говоря уже про север. Но эту великую возможность – вместить в себя весь мир – даёт русскому человеку Русь. От нашего источника, от Руси, мы как бы заряжаемся и тогда становимся своими по всему миру. Но оторви русского от Руси навсегда, и он станет, как разряженный аккумулятор – пустой и бесполезный. Дмитрий не растратил до конца своих дней этой энергии Руси, но он невыносимо устал находиться вдали от источника духовной силы. Может быть, он не хотел возвращаться, хотел умереть на Родине? Хорошо ему будет в день Страшного Суда воскреснуть не где-нибудь, а у себя в России.

– Надо же… Не думал об этом… А ведь и правда.

– Ты говоришь, что он был для тебя Русью во плоти. Понимаю. Но теперь у тебя есть друзья на Родине. И не просто друзья, и даже больше, чем единомышленники. Наши «пересветы» – люди, которые чувствуют и понимают жизнь так же, как ты. Теперь у тебя есть Русь – наш общий источник духовной силы. Русь в наше время стала землёй, которая ближе всего к Небу – в этом её сила, в этом её слово, обращённое ко всему миру. Ты скоро уедешь обратно к себе за море, но теперь у тебя есть неразрывная связь с Русью. Дмитрий довёл тебя до этой черты, начиная с которой ты можешь идти самостоятельно. И покинул тебя. Горько терять учителей. Но тебе и самому вскоре уже суждено стать учителем.

– Не думаю, что готов.

– И не думай, что готов. Однако, готовься.

– Если это будет угодно Богу, батюшка, – Андрей просветлел лицом. – Да вот ещё что понять не могу. Он ведь перед смертью сознательно меня отослал, прощаться не захотел. Обидно. Мне было бы очень дорого его последнее напутствие. А он не стал ничего говорить.

– Это просто, Андрюша. Его последнему напутствию ты был бы склонен придавать преувеличенное значение, старался бы в каждом слове находить глубокий смысл и находил бы обязательно то, чего нет. А он был отравлен, ему было трудно в нескольких словах выразить самое главное. Откровенно говоря, и я бы на это не решился. При затухающем сознании брякнешь чего-нибудь не то, а человек потом из твоих слов выведет нечто неполезное. Так-то лучше вышло – теперь вся его жизнь с первого момента вашей встречи до момента прощания и есть его последнее напутствие тебе. Вспоминай его почаще, он ещё многому тебя научит.

Андрей кивнул и благодарно улыбнулся батюшке. Светло улыбнулся.

***

Прошла неделя. Отец Иоанн сказал братьям:

– Вас по-прежнему рано допускать к Святым Тайнам, однако, дерзну. Условия наши особые и я, наверное, больше ничего не смогу для вас сделать. Завтра с утречка отслужу литургию, причаститесь, чадушки, и прощаемся.

Литургию батюшка служил в лесу на полянке. На большом пне бережно разложил старенький антиминс, а на нём – всё, что потребно для литургии, и в лесу отчётливо гулко зазвучала церковнославянская речь. Птицы прилежно и старательно исполняли роль церковного хора, их пение так дивно вплеталось в ткань литургии, что, казалось, только так и положено по церковному уставу. Храмом сегодня была сама Святая Русь. И это тоже было вполне «по уставу». Русь и есть Храм, и вне этого значения никакого иного значения не имеет.

У братьев на душе был праздник, после причастия они оттаяли душами. Любой психотерапевт, достигнув в реабилитации половины этого результата за полгода, считал бы себя великим врачом. Батюшка же совершил немыслимое за неделю, потому что никаким психотерапевтом не был, и являл собой всего лишь иерея Божьего.

Пересветовцы и тамплиеры в Москву решили возвращаться отдельно – ни к чему было, чтобы их ещё раз видели вместе.

Попрощавшись с отцом Иоанном, стали прощаться друг с другом.

– Мы переговорим с иерархами. Надеемся, что сможем пригласить вас к себе в гости, – торжественно сказал Зигфрид.

– И вас надеемся ещё не раз увидеть в Москве, – ответил ему Ставров.

– В любом случае, теперь мы всегда будем вместе. Нас уже друг от друга не оторвать, – подвёл итог Сиверцев.

Они уже пожали друг другу руки на прощание, когда Андрей сказал:

– Подождите меня 15 минут.

Он решил ещё раз зайти на кладбище, где под берёзами упокоился до Страшного Суда командор Ордена Христа и Храма Дмитрий Юрьевич Князев.

Эпилог

Много лет спустя, юный послушник спросил седовласого храмовника Сиверцева:

– Мессир, о чём вы думали бессонной ночью в храме накануне посвящения в рыцари? Вспоминали всю свою жизнь?

– Я вспоминал не свою жизнь, а жизнь моего недавно погибшего учителя и наставника, насколько она была мне известна. Молился за него и даже молился ему, просил командора остаться моим наставником и помогать мне, как прежде.

– Но не грешно ли быть уверенным в том, что Бог взял покойного в Царство Небесное?

– Думаю, Бог простит мне уверенность в личной святости воина Дмитрия. Я знал, что без его помощи не смогу двигаться дальше, и я решил не разлучаться с ним. Он и сейчас со мной. Едва лишь возникает сложный жизненный вопрос, я всегда нахожу ответ, вспоминая его слова, подходящие к случаю или его поступок в сходной ситуации. Бог и доныне руководит мной через Дмитрия, и я очень благодарен за это и Богу, и Дмитрию.

– Он для вас – первый после Бога?

– Если угодно.

– И вы всю ночь накануне рыцарского посвящения думали про погибшего командора?

– Не только. Вспоминал недавние схватки с московскими сатанистами, вспоминал новых друзей, которых обрёл в Москве. Благодарил Бога.

– За победу?

– Да… За победу над самим собой. Сынок, когда ты встретишься в бою с сатанистами, молись только об одном – чтобы тебе самому остаться человеком.

– А что значит для вас быть рыцарем?

– Это и значит. Остаться человеком. Держать свой ум в аду и не отчаиваться.

***

Сиверцев, как и Князев в своё время, всегда уделял послушникам много внимания, не жалея для них ни времени, ни сил души. И на все вопросы юноши он ответил предельно искренне и откровенно. Да, так всё и было.

Через месяц после возвращения в Секретум Темпли ему сообщили, что он будет удостоен рыцарского посвящения. Неделю он строго постился, кроме хлеба и воды ничего не вкушая. Потом в полном одиночестве провёл без сна удивительную ночь в храме. Равновесие его души восстановилось полностью, он чувствовал огромный прилив сил.

Утром в храм пришли отец Августин и поручители Андрея – сэр Эдвард Лоуренс и Зигфрид. Божественную литургию Андрей выслушал, стоя на коленях перед самым амвоном, напротив царских врат. Затем начался ритуал посвящения. Отец Августин приступил к благословению меча: «Всемогущий Боже! В руце Твоей победные стрелы и громы гнева Небесного. Воззри с высоты Твоей славы на того, кого долг призывает в Храм Твой. Благослови и освяти меч его, не на служение неправде и тиранству, не на опустошение и разорение, а на освобождение страждующих и угнетённых. Даждь ему, Господи, во имя этого священного дела, мудрость Соломона и крепость Маккавеев».

Отец Августин передал освящённый клинок сэру Эдварду, который, держа перед собой меч на вытянутых руках, обратился к Андрею: «Этот меч имеет вид креста и дан тебе в поучение: как Господь наш Иисус Христос победил грех и смерть на древе креста, так и ты должен побеждать врагов твоих этим мечём, который есть для тебя прообраз креста». Андрей принял меч, поцеловал клинок и вложил в ножны, висевшие у него на поясе.

Зигфрид начал зачитывать рыцарские законы:

«Рыцарям вменяется в обязанность иметь страх Божий, чтить Господа нашего Иисуса Христа, служить Ему и любить Его всеми силами своими, всей крепостью своей; сражаться за веру, умирать, но не отрекаться от христианства.

Щит рыцаря должен быть прибежищем слабого и угнетённого, мужество рыцаря должно поддерживать всегда и во всём правое дело.

Да не руководят поступками рыцаря жажда корысти или благодарности, любовь к почестям, гордость и лицемерие, но да будет он всегда вдохновляем честью и правдой.

Да повинуется рыцарь наставникам, над ним поставленным, да живёт он по-братски с себе равными…»

Когда Зигфрид закончил чтение рыцарских законов, отец Августин вынес из алтаря напрестольное Евангелие в титановом окладе и положил на аналой перед Андреем. Андрей положил руки на Евангелие и произнёс клятву: «Обещаю и клянусь перед Господом и братьями моими положением рук моих на Святое Евангелие тщательно блюсти законы нашего славного рыцарства и верно служить Богу и Ордену нищих рыцарей Христа и Храма».

Принеся клятву, Андрей подошёл к сэру Эдварду и встал перед ним на одно колено. Великий командор Иерусалима произнёс посвятительные слова: «Во славу и во имя Бога Всемогущего, Отца, и Сына, и Святого Духа жалую тебя рыцарем. Будь медлителен в наказании, быстр в пощаде и в помощи вдовам и сиротам. Будь верен Богу и Ордену».

Сэр Эдвард обнажил свой меч и трижды плашмя ударил им Андрея по правому плечу.

Конец второго тома.