Kitobni o'qish: «Планета мистера Заммлера», sahifa 4

Это длилось долго. В выражении негритянского лица не ощущалось явной угрозы. Скорее, ощущалась странная умиротворенная властность. Загадочная уверенность. Член был показан надменно. После чего возвращен в штаны. Quod erat demonstrandum³⁴. Заммлер отпущен, ширинка закрыта на молнию, пуговицы пальто застегнуты, восхитительный струящийся лососевый шелк галстука разглажен мощной рукой на мощной груди. Мягкое движение потрясающе прямодушных черных глаз завершило сеанс. Урок. Предупреждение. Встречу. Внушение. Негр взял со стола темные очки Заммлера и вернул их ему на нос. Потом достал и надел свои – круглые, генцианово-фиолетовые, в нежной золотой оправе от Диора.

И удалился. В тот же момент, когда закрылась дверь подъезда, открылась дверь лифта, который, грохоча, вернулся из подвала вместе с консьержем. Неуклюже подобрав зонт, Заммлер поднялся на свой этаж. Консьерж не стал развлекать его светской беседой, но он был только рад этой печальной нелюбезности. Еще больше – тому, что не нарвался на Маргот. Ну а больше всего – возможности наконец-то упасть на кровать. Мистер Заммлер растянулся, прямо как был: с ноющими ногами, затрудненным дыханием, болью в сердце, оглушенным умом и – самое прискорбное – временной пустотой духа, который стал как телевизор в подъезде: серо-белый, со звуком помех, без картинки. Между головой и подушкой вклинилось что-то прямоугольное и твердое. Это оказался картонный блокнот цвета морской волны в мраморных разводах. К нему скотчем была приклеена записка. Мистер Заммлер взял ее, поднес к свету и, с беззвучной горечью шевеля губами, заставил себя прочитать отдельные буквы.

Записка от S (то ли Shula, то ли Slawa): «Папочка! Я ненадолго взяла эти лекции о Луне, чтобы ты их прочел. Это имеет отношение к Мемуарам. – (Видимо, она так решила, потому что около девятисотого года Уэллс написал роман “Первые люди на Луне”.) – Информация новейшая. Полный восторг. Папа, ты должен это прочитать. Обязательно. Только поскорее, пожалуйста. Беречь зрение некогда. Автор, доктор В. Говинда Лал, – приглашенный лектор в Колумбийском универе. Эти материалы скоро ему понадобятся». Мистер Заммлер отчаянно нахмурился. Дочь совершенно истощила его терпение. Ему была отвратительна ее зацикленная, упрямая, навязчивая, жуткая, смехотворная одержимость. Он глубоко вздохнул: от таких вздохов легкие ходят ходуном и все тело расправляется.

Потом открыл блокнот. Ржаво-золотистыми чернилами было выведено заглавие: «Будущее Луны». «Как долго, – это было первое предложение, – Земля будет оставаться единственным домом человечества?»

Как долго? Господи, разве сейчас не самое время отчалить? Ради всех мыслимых целей. Для того чтобы собирать камни и разбрасывать камни. Для того чтобы посмотреть на эту планету, не как на брошенный камень, а как на что-то, с чего можно сброситься. От чего можно освободиться, как от лишней одежды. Взорвать этот огромный сине-бело-зеленый шар или взорваться самим.

II

Средний радиус Луны – 1737 км, Земли – 6371 км. Ускорение свободного падения на Луне – 161 см/с², на Земле – 981 см/с². В коренной подстилающей породе Луны есть неровности и щели, вызванные перепадами температур. Разумеется, никакого ветра. Пять миллиардов безветренных лет. Ветер только солнечный. Камень крошится, но без обычной эрозии. Если кусок скалы отломится, то падает медленно, потому что гравитация слабее, чем у нас, а угол падения, соответственно, острее. В лунном вакууме скорость падения камней, песка и тел исследователей будет одинаковой, поэтому, прежде чем взбираться на какую-то возвышенность, нужно убедиться, что ни с какой стороны нет опасности обвала. Органы информации быстро развиваются. Масс-спектрометры. Солнечные батареи. Электричество, производимое радиоактивными изотопами, стронцием-90 и полонием-210, путем преобразования термоэлектрической энергии. Доктор Лал детально рассмотрел телеметрию, передачу данных. Не упустил ли он чего-нибудь из виду? Припасы нужно выводить на орбиту и опускать при помощи тормозной системы. Вычисления должны быть предельно точными. Если в точке Х вам требуется тонна динамита, вы не захотите промахнуться на 800 км. А если речь идет о жизненно необходимом кислороде? Из-за того, что кривизна Луны больше кривизны Земли, горизонты там короче. Посылать команды за горизонт нынешнее оборудование не может. Потребуется еще более точная ориентация. Для пользы персонала, работающего на Луне (для повышения изобретательности и просто для приятного стимулирования ума) доктор Лал рекомендовал устроить в колониях первопоселенцев пивоварни. Для пива нужен кислород, для кислорода требуются сады, а для садов – парники. Небольшая глава была посвящена селекции лунной флоры. Что ж, в гостиной Маргот обитают очень жизнестойкие образцы царства растений. Только открой двери, и вот они: картофель, авокадо, каучуконосный фикус. А доктор Лал предпочел хмель и сахарную свеклу.

Заммлер подумал: «Нет, таким образом не выберешься из пространственно-временной тюрьмы. Далекое все равно конечно, а конечное, даже сквозь завесу, все равно ощупывает обнаженную внутреннюю реальность рукой в перчатке». С другой стороны, это все же могло быть неплохо – убраться отсюда и жить в вакууме, в пластиковых иглу³⁵, тихими колониями, безо всяких излишеств, пить ископаемую воду и задумываться только о действительно важных вопросах. Без сомнения, в этот раз Шула-Слава принесла Заммлеру документ, заслуживающий внимания. Она всегда была падка на книги с идиотскими заголовками, выкапывала их в букинистических магазинчиках на Четвертой авеню, в мусорных баках. Томики с выцветшими корешками и пятнами от дождя на обложке. В них говорилось об Англии двадцатых-тридцатых: о Блумсбери, о Даунинг-стрит, о Клер Шеридан³⁶. Полки в комнате Заммлера были забиты макулатурой – книжками, которые Шула покупала на развалах по восемь штук за доллар и притаскивала ему в рвущихся холщовых сумках. Но даже и то, что он выбирал сам, в основном оказывалось ненужным. Если в свое время вы потратили много сил на серьезных авторов, то впоследствии вы нечасто будете встречать в литературе что-то новое для себя. Будут сплошные фальстарты и тупики. Постулаты, которые разваливаются, едва их сформулируют. Даже самые талантливые мыслители начинают передвигаться ощупью, когда приблизятся к своим границам, исчерпают материал, израсходуют идеи, в которые действительно верят. Вне зависимости от их оптимизма или пессимизма, от яркости или мрачности создаваемой ими картины, для старика Заммлера все они были terra cognita. А вот доктор Лал представлял некоторый интерес. Он принес что-то новое. Наверное, истину по-прежнему можно искать на внутреннем пути, без замысловатой подготовки, без компьютеров, телеметрии, развитых технологий, сложной организации и больших капиталовложений, необходимых для высадки на Марс, Венеру или Луну. Тем не менее, возможно, именно та человеческая деятельность, из-за которой мы в свое время оказались взаперти, теперь сулила нам свободу. Именно те силы, по чьей вине Земля стала для человека слишком тесной, могли выпустить его на волю. Действуя по принципу гомеопатии. Идя до конца по пути пуританской революции, которая навязала себя материальному миру, отдала всю энергию материальным процессам, таким образом трансформировав и истощив религиозное чувство. Как сказал Макс Вебер (Заммлер знал эти сокрушительные слова наизусть), «специалисты без духа, сенсуалисты без сердца, эти ничтожества воображают, что достигли доселе невиданного уровня цивилизации»³⁷. Вероятно, теперь нам оставался только один путь: двигаться в том же направлении, ждать, когда сила, которую пренебрежительно оставили позади, снова вырвется вперед и вернет себе былую власть. Может быть, для этого нужно согласие лучших умов наподобие уэллсовского «Открытого заговора». «Пожалуй, старик в конце концов оказался прав», – подумал мистер Заммлер, уже и сам ставший стариком.

Отложив в сторону голубой блокнот с золоточернильными рассуждениями В. Говинды Лала на сухом педантичном индийском английском эдвардианской поры, мистер Заммлер не без труда заставил себя вернуться к эпизоду с карманником. Что это было? Это был шок, а шок стимулирует сознание. Во всяком случае, в какой-то степени. Так как же следовало понимать эту демонстрацию гениталий? Qu’est-ce que cela prouve?³⁸ Кажется, кто-то из французских математиков задал этот вопрос, посмотрев трагедию Расина. Если мистеру Заммлеру не изменяла память. Вообще-то он уже наигрался в старую европейскую культурную игру, и все же непрошеные цитаты то и дело всплывали в сознании. Итак, ему продемонстрировали мужской орган, огромный кусок сексуальной плоти, слегка набухшей от гордости. Нечто самодостаточное. Значительный и независимый предмет, выступающий как атрибут власти. Что ж, это вполне в русле современной сексуальной идеологии. Пенис – символ сверхзаконности и суверенности. Он загадочен и неоспорим. Он сам себе объяснение. Дескать, вот почему и вот зачем. Понятно? Такой вот запредельный всепобеждающий бесспорный аргумент. Мол, эта штука для того нам и дается, чтобы говорить за нас. Правда, чувствительный удлиненный орган наподобие этого есть и у муравьеда, а он по простоте своей не притязает на власть, даже над муравьями. Но сделай Природу своим Богом, вознеси свою плотскость до небес, и тогда ты можешь рассчитывать на впечатляющий результат. Хотя не исключено, что рассчитывать на впечатляющий результат ты можешь в любом случае.

Вопреки собственному желанию, Заммлер много знал о плотскости, которой придается слишком большое значение. В последнее время он по не вполне понятным причинам пользовался популярностью: его часто посещали, с ним часто советовались, ему исповедовались. Может, дело было в пятнах на солнце, в погоде, в чем-нибудь барометрическом или даже астрологическом. Так или иначе, поток посетителей не иссякал. Вот и сейчас, когда Заммлер думал о муравьедах и о черном человеке, который приметил его и выследил, в заднюю дверь постучали.

Ну кто там еще? В эту минуту Заммлер, пожалуй, казался более сердитым, чем был. На самом деле он просто чувствовал, что у него меньше жизненных сил, чем у других, отчего испытывал скрытое смятение. Однако это была иллюзия, ведь если учесть, какому мощному антагонисту каждый человек вынужден противостоять, то ничьих сил не достаточно.

Неожиданным визитером оказался Вальтер Брух – кузен Маргот, который к тому же приходился каким-то родственником Грунерам.

Однажды Анджела привела Заммлера на выставку Руо. Заммлер ходил с нею – красиво одетой, в меру накрашенной, благоухающей – из зала в зал, и она напоминала ему катящийся обруч из золота с драгоценными камнями, а он, плетущийся следом, казался сам себе старой палкой, от которой обручу время от времени нужно лишь легкое прикосновение. Но когда они вместе остановились перед одним из портретов, их ассоциации совпали. Им обоим вспомнился Вальтер Брух. Это был широкий, приземистый, грузный человек с румяным, мясистым, как будто испеченным лицом. Глаза таращились, волосы напоминали шерсть. Мужчина выглядел уже вполне зрелым, но, очевидно, не умел справляться с собственными чувствами. Таких людей, наверное, было тысячи, однако с этого портрета глядел именно Вальтер. Черный плащ, кепка, седые кусты перед ушами, щеки как бока медного чайника, большой лиловый рот… Представьте себе потусторонний мир. Представьте себе бочки, набитые душами. Представьте себе, что, когда людей отправляют на Землю, они рождаются с отличительными свойствами, заложенными ab initio. В таком случае для Вальтера первая доминирующая черта – это его голос. Еще сидя в бочке вместе с другими нерожденными, он уже выделялся голосистостью. Теперь он пел в хорах – светских и религиозных. По профессии был певцом-баритоном и музыковедом. Находил старые рукописи и адаптировал их для ансамблей, которые исполняли музыку Возрождения и барокко. Это он называл своим маленьким бизнесом. Пел Вальтер хорошо, но, когда говорил, его голос казался хриплым, гортанным. К тому же он тараторил, глотал слоги, похрюкивая и покрякивая.

Оторванный от раздумий, Заммлер отреагировал на оригинальную персону Бруха очень своеобразно. Примерно так: «Вещи, с которыми мы встречаемся в этом мире, связаны с формами нашего восприятия в пространстве и во времени, а также с формами нашего мышления. Мы видим то, что перед нами: сущее, объективное. Это временное проявление вечного бытия. Есть только один способ вырваться из плена форм, из тюрьмы представлений, – свобода». Считая себя в достаточной степени кантианцем, чтобы со всем этим согласиться, Заммлер видел, что для сердец, подобных сердцу Вальтера Бруха, плен форм мучителен. Потому-то Вальтер и пришел. Вот в чем была причина его клоунады, а клоунствовал он всегда. Если Шула-Слава могла ворваться в квартиру с рассказом о том, как ее, зачитавшуюся, сбил конный полицейский, преследующий оленя, то Брух мог ни с того ни с сего запеть голосом слепца, который ходил по Семьдесят второй улице с собакой-поводырем и блеял, тряся монетками в стакане: «Что за Друга мы имеем…³⁹ Благослови вас Господь, сэр!» Еще Брух обожал пародировать похоронное пение на латыни, используя для этого музыку Монтеверди, Перголези и мессу до минор Моцарта. «Et incarnatus est…»⁴⁰ – выводил он фальцетом. В первые годы после бегства из Европы Брух работал на складе универмага «Мейси». Там они с приятелем, тоже немецким евреем, отпевали друг друга: один ложился в ящик, обмотав вокруг запястья бусы из магазина «Все по 10 центов», а второй проводил заупокойную службу. Вальтеру до сих пор нравилось изображать труп. Заммлер был сыт этими спектаклями по горло. И другими клоунскими репризами тоже. Одна из них называлась «Съезд нацистов в Берлинском дворце спорта». Вооружившись пустым горшком вместо рупора, Вальтер лаял по-гитлеровски и сам себя прерывал возгласом: «Sieg Heil!» Заммлера никогда не веселил этот номер, за которым обыкновенно следовали бухенвальдские воспоминания Бруха. Комически-ужасный, непоследовательный, бессмысленный бред. Например, рассказ о том, как в тридцать седьмом году заключенным зачем-то стали продавать кастрюли. Привезли прямо с фабрики сотни тысяч новеньких кастрюль. Зачем? Брух купил, сколько смог, сам не зная, для чего. Лагерники стали пытаться перепродавать кастрюли друг другу. А потом один человек свалился в отхожую канаву. Вытащить его никому не позволили. Так он и утонул там под взглядами других заключенных, беспомощно сидящих на корточках у края. Да, захлебнулся фекалиями!

– Ладно, ладно, Вальтер! – сурово прерывал Заммлер Бруха.

– Да, я знаю, дядя Заммлер, худшего мне пережить не пришлось. Не то что тебе. Ты всю войну был в самой гуще. Но я сидел там с поносом и с такими болями! Бедные мои кишки! Не было смысла аршлох⁴¹ прикрывать.

– Хорошо, Вальтер, незачем так часто это пересказывать.

Но Вальтер, увы, не мог не пересказывать. Приходилось его слушать, ощущая смесь жалости с раздражением.

Многие, многие знакомые всегда, вечно, опять и опять приходили к Заммлеру для обсуждения сексуальных проблем. Брух не был исключением. Он обожал руки женщин. Молодых, нехуденьких и, как правило, темнокожих. Часто пуэрториканок. Летом, когда они начинали носить открытую одежду, он замечал их в метро. Прижимаясь к металлу, ехал с ними до испаноязычной части Гарлема – единственный белый пассажир в вагоне. И все это: восторг, стыд, боязнь потерять сознание в момент семяизвержения – описывалось Заммлеру. Рассказ сопровождался почесыванием волосатого основания толстой шеи. Клиника! Между тем у Бруха почти всегда бывала какая-нибудь дама, с которой он состоял в самых возвышенных, идеалистических, утонченных отношениях. Классика! Вальтер был способен к сочувствию, к самопожертвованию, к любви. Мог даже быть верным. По-своему. Как Доусон своей Цинаре⁴². Сейчас Брух, по собственному его признанию, страдал наркотической зависимостью от рук женщины, которая работала кассиршей в аптеке.

– Захожу туда при каждой возможности.

– Угу, – отозвался Заммлер.

– Это просто безумие. Под мышкой у меня всегда портфель. Из первоклассной кожи, очень твердый. Я заплатил за него тридцать восемь пятьдесят в магазине «Уилт» на Пятой авеню. Понимаешь?

– Понимаю.

– Прошу что-нибудь центов за десять или за четверть доллара. Жвачку, например. Иногда салфетки для очков. Подаю крупную деньгу: десятку, а то и двадцатку. Специально перед этим захожу в банк за новенькой купюрой.

– Ясно.

– Дядя Заммлер, ты себе не представляешь, что я чувствую, когда вижу эту округлую руку. Такую смуглую! Такую тяжелую!

– Да, наверное, не представляю.

– Я прижимаю портфель к прилавку, а сам прижимаюсь к портфелю. И стою так, пока она отсчитывает сдачу.

– Хорошо, Вальтер, избавь меня от дальнейшего.

– Прости, дядя Заммлер, но как мне быть? Я иначе не могу.

– Это твое дело. Мне-то зачем рассказывать?

– А почему бы не рассказать? Есть какая-то причина. Должна быть. Пожалуйста, не останавливай меня. Будь так добр.

– Тебе бы следовало остановиться самому.

– Но я не могу.

– Не можешь?

– Я прижимаюсь. Дохожу до высшей точки. Чувствую влагу.

Заммлер повысил голос:

– Неужели хоть это нельзя опустить?

– Дядя Заммлер, что мне делать? Мне ведь уже за шестьдесят.

Брух поднес к глазам тыльные стороны своих толстых короткопалых рук. Нос сплющился, рот открылся. Вальтер разразился слезами, по-обезьяньи задрав плечи и скривив туловище. Щели между зубами выглядели трогательно. В подобные моменты он уже не звучал грубо. Его плач был плачем музыканта.

– Вся моя жизнь такая.

– Сочувствую, Вальтер.

– Я подсел, как наркоман.

– Ты никому не причиняешь вреда. Сейчас люди относятся к этим вещам гораздо менее серьезно, чем раньше. Почему бы тебе просто не сосредоточиться на каких-нибудь других интересах? Потом, Вальтер, у тебя столько товарищей по несчастью, ты так современен… Это должно бы тебя утешать. Теперь сексуальные страдания не изолируют человека от других, как было в Викторианскую эпоху. Сейчас такие пороки свойственны всем, и все кричат о них на весь мир. Так что в этом смысле ты даже несколько старомоден. Да, твоя краффт-эбинговская⁴³ беда отдает девятнадцатым веком.

Заммлер остановился, почувствовав, что его тон становится чересчур легковесным для слов утешения. Однако он действительно считал проблемы таких людей, как Брух, наследием прошлого. Причина была в ограничениях, существовавших прежде, и в образе женщины-матери, который теперь исчезал. Заммлер сам родился в другое время в Австро-Венгерской империи и потому хорошо ощущал эти перемены. И все же ему показалось, что это как-то нехорошо – лежа в постели, высказывать такие замечания. Если честно, старый, первоначальный краковский Заммлер никогда не отличался добротой. Он был единственным избалованным сыном матери, которая в свое время была избалованной дочерью. Забавное воспоминание: в детстве Заммлер, кашляя, прикрывал рот рукой служанки, чтобы на его собственной руке не осели микробы. Семейный анекдот. Служанка Вадя – улыбчивая, добродушная, краснолицая, с соломенными волосами и большими странно шишковатыми деснами – одалживала ему с этой целью свою ладонь. Потом уже не Вадя, а сама мать стала приносить долговязому Заммлеру-подростку горячий шоколад и круассаны, пока он делал из себя «англичанина», сидя в своей комнате над романами Троллопа и политэкономическими трудами Бэджета. В ту пору у них с матерью была репутация раздражительных эксцентриков. Высокомерных людей, которым трудно угодить и которые никому не сочувствуют. Конечно, за последние тридцать лет своей жизни Заммлер во многом изменился. Теперь вот в его комнате сидел Вальтер Брух: тер глаза пальцами старого шалопая, после того как сам же себя разоблачил. А когда у него не находилось какого-нибудь компромата на собственную персону? Всегда что-нибудь да было. Например, он рассказывал, как сам себе покупал игрушки. В магазине «Ф.А.О. Шварц» или в антикварных лавочках. Заводных обезьянок, которые расчесывались перед зеркалом, били в тарелки и танцевали джигу в зеленых курточках и красных шапочках. Поющих негритят, которые в последнее время упали в цене. Брух играл с ними в своей комнате, один. А еще писал оскорбительные письма коллегам-музыкантам. Потом приходил, во всем признавался и плакал. Это были не показные слезы, а слезы человека, который чувствовал, что жизнь пошла прахом. Имело ли смысл его разубеждать?

С такими людьми, как Брух, напрашивалась другая тактика: тактика обобщений, сравнений и исторических экскурсов. Например, подобный сексуальный невроз, только более тяжелый и навязчивый, был у фрейдовского человека-крысы, который без конца представлял себе крыс, вгрызающихся в анус, воспринимал гениталии как нечто крысоподобное и даже сам себе мнился кем-то вроде крысы. В сравнении с этим хрестоматийным случаем у Бруха был всего лишь легкий фетишизм. Если вы мыслили сравнительно-исторически, то из всего жизненного материала вас интересовали только самые яркие и впечатляющие примеры, а все остальное вы отбрасывали за ненадобностью и предавали забвению, как лишний багаж. Аналогичным образом была устроена и память всего человечества. Брухи не имели шансов в ней закрепиться. Да и Заммлеры тоже, раз уж на то пошло. Заммлера забвение не пугало. По крайней мере забвение тех, кто в противном случае мог бы его помнить. Он вообще усматривал нечто мизантропическое в самой тенденции делить людей на достойных и недостойных запоминания. С одной стороны, это казалось естественным, что исторический подход к жизни оставляет вне поля зрения большинство случаев. То есть сбрасывает почти всех нас за борт. С другой стороны, вот Вальтер Брух: он пришел к Заммлеру, потому что хотел поговорить. Возможно, перестав плакать, он обидится на упоминание о Краффт-Эбинге. Почувствует себя уязвленным из-за того, что его отклонение назвали заурядным. Люди, подверженные пороку, обыкновенно оскорбляются, если их порок не оказывается исключительным и непревзойденным. Заммлеру вспомнились слова Кьеркегора о путешественниках, которые колесят по свету, чтобы видеть реки, горы, звезды, птиц с редким оперением, рыб странной формы, диковинные породы людей. Впадая в животный ступор, туристы глядят на сущее, разинув рот, и думают, будто что-то узнали. Кьеркегора это не интересовало. Он искал Рыцаря Веры, настоящего гения, который, разобравшись в своих отношениях с бесконечностью, сумел бы примириться и с конечным миром. Тот, кто способен нести бриллиант веры, не нуждается ни в чем, кроме самых простых и обыденных вещей. Меж тем как другие жаждут исключительного. Или даже хотят, чтобы глазели на них самих. Хотят быть птицей с редким оперением, рыбой странной формы или человеком диковинной породы. Эта тенденция, по-видимому, никого не волновала, кроме мистера Заммлера – обладателя длинного старого тела, кирпичных скул и волос, часто встающих дыбом на затылке от статического электричества. Он беспокоился о том, пройдет ли Рыцарь Веры испытание преступлением, найдет ли в себе силы, повинуясь Богу, нарушить законы, установленные людьми? О да, конечно, должен! Однако Заммлер знал об убийстве кое-что, немного осложняющее решение подобных дилемм. Он часто думал о том, как привлекательно преступление для детей буржуазной цивилизации. Вероятно, даже лучшие из них, будь то революционеры, супермены, святые или Рыцари Веры, дразнили и испытывали себя мыслями о ноже или пистолете. Всех манило беззаконие. Все примеряли на себя роль Раскольникова. О да…

– Вальтер, мне жаль. Жаль, что ты страдаешь.

Странные вещи происходили в комнате Заммлера. В присутствии его бумаг, книг, сигарной тумбочки, раковины, электроплитки и жаропрочной колбы.

– Я буду за тебя молиться, Вальтер.

Брух перестал плакать – очевидно, от удивления.

– Что ты будешь делать, дядя Заммлер? Молиться? – Голос Вальтера утратил баритональную музыкальность. Он снова принялся грубо выплевывать слова. – Значит, дядя Заммлер, у меня женские руки, а у тебя молитвы?

Раздался брюшной смех. Вальтер хохотал и фыркал, смешно раскачиваясь всем телом вперед-назад, держась за бока, зажмурив глаза и показывая ноздри. Однако он не насмехался над Заммлером. Вовсе нет. Такие вещи следовало различать. Различать, и различать, и различать. Все дело было именно в различении, а не в объяснении. Объяснение – это для масс. Для образования взрослого населения. Для развития общественного сознания. Для ментального уровня, сравнимого, скажем, с экономическим уровнем жизни пролетариата 1848 года. Но различение? Это более высокая ступень.

– Я буду за тебя молиться, – повторил Заммлер.

После этого разговор вошел на некоторое время в обычное русло приятельской беседы. Заммлер был ознакомлен с содержанием писем, которые Брух послал в «Пост», «Ньюздэй» и «Таймс», полемизируя с их музыкальными обозревателями. На сцену снова вернулся густо загримированный Вальтер-клоун: драчливый, нелепый, грубый, смешной. А Заммлеру хотелось немного отдохнуть. Привести себя в порядок. Шумное гортанное дадаистское шутовство Бруха было заразительно. Заммлер чуть не сказал, переняв его тон: «Изыди, Вальтер! Убирайся, чтобы я мог о тебе помолиться!» Но Брух вдруг спросил:

– Когда ждешь зятя?

– Кого? Айзена?

– Ну да. Он приезжает. Если уже не приехал.

– Я не знал. Он много раз грозился перебраться в Нью-Йорк, но для того чтобы продавать здесь свои картины. Шула ему не нужна.

– Знаю, – сказал Брух. – Она так его боится…

– Ничего у них не выйдет. Он слишком агрессивен. Она действительно боится его, но все же будет польщена: вообразит, что он приехал ее отвоевывать. На самом деле Айзен о женщинах не думает. Ему подай выставку на Мэдисон-авеню.

– Твой зять так много о себе мнит?

– В Хайфе он выучился на печатника и гравера. В его мастерской мне сказали, что он надежный работник. Но потом Айзен увлекся искусством: в свободное время стал заниматься живописью и делать офорты. Всем родственникам разослал их портреты, сделанные по фотографиям. Не видел? Они отвратительны. Порождения больного ума и уродливой души. Не знаю, как ему это удалось, но при помощи цвета он сделал портретируемых совершенно бесцветными. Все стали похожи на покойников с черными губами и красными глазами. Не лица, а какое-то недоеденное жаркое из зеленоватой печенки. И в то же время похоже на мазню девочки, которая всем пририсовывает губки бантиком и длинные реснички. Я, честно говоря, ужаснулся, когда увидел себя в образе пупсика из катакомб. Айзен плюс ко всему использует глянцевый лак, под которым я выглядел совсем как в гробу. Можно подумать, самой смерти мне будет мало: надо ее предварительно отрепетировать. Впрочем, пускай приезжает. Не исключено, что безумная интуиция не обманывает его. В Нью-Йорке любят бодрых маньяков. Многие высоколобые интеллектуалы уже объявили безумие высшей мудростью. Айзен, чего доброго, мог бы прославиться, если бы писал в таком стиле государственных деятелей: Линдона Джонсона, генерала Вестморленда, Раска, Никсона или Мелвина Лейрда. Если власть и деньги сводят людей с ума, то почему бы людям не обретать власть и деньги через сумасшествие? Было бы логично.

Заммлер разулся, и его длинным костлявым ногам стало холодно. Он прикрыл их размахрившимся атласным одеялом. Решив, что пожилой джентльмен хочет спать или разговор принял неинтересный для него оборот, Брух попрощался. Натянул черное пальто, нахлобучил тугую кепку и суетливо убежал куда-то. Короткие ноги, задница, как мешок, на брюках велосипедные зажимы… Разве это не самоубийство – ездить на велосипеде по Манхэттену?

Заммлер вернулся к размышлениям о карманнике, о том, как этот негр прижал его своим телом к грыжеобразно вспученным тканевым обоям подъезда. Вспомнил две пары темных очков. Похожий на толстую рептилию член, свисающий с ладони. Розовато-коричневатый (как у лежалого шоколада) цвет этой штуковины откровенно ассоциировался с младенцами, которых она должна была порождать. Уродливая, противная, смехотворная, но все-таки исполненная значительности. Под натиском тех мыслей, которым он уже не пытался противиться, мистер Заммлер привык по-своему, по-другому расставлять акценты в интимных вопросах. Разумеется, он и карманник были очень разные. Во всем. И по уму, и по характеру, и по духу. Их разделяли целые мили. Что же касается сугубо биологического аспекта, то раньше мистер Заммлер считал себя вполне привлекательным в этом отношении – на еврейский манер. Только это никогда для него много не значило, а сейчас, на восьмом десятке, еще меньше, чем когда-либо. А тем временем весь западный мир был охвачен сексуальным безумием. Заммлер смутно припомнил, что где-то слышал, как тем аргументом, к которому прибег негр-карманник, воспользовался сам президент Соединенных Штатов. Попросив дам удалиться, он продемонстрировал себя представителям прессы и спросил: «Неужели мужику с такими причиндалами нельзя доверить страну?» История, конечно, была апокрифическая, но (если учитывать личность главы государства) не совсем невероятная. Потом большое значение имел сам тот факт, что этот анекдот возник и расползся на весь город, добравшись даже до вестсайдской комнатушки Заммлера. Еще один симптом – последняя выставка Пикассо, на открытие которой Заммлера привела Анджела. Это был не только показ произведений искусства, но и демонстрация в сексуальном смысле. Пикассо под старость стал одержим вагинами и фаллосами. Охваченный яростной и комичной болью прощания, он создавал половые органы тысячами, а то и десятками тысяч. Лингам и йони⁴⁴. Заммлер подумал, что, внезапно придя ему на память, эти санскритские слова его озарили. Немного расширили горизонт. Однако их эффекта оказалось недостаточно для того, чтобы разобраться в такой проблемной теме. А тема была очень проблемной. Заммлеру вспомнилось одно из заявлений Анджелы Грунер. Как-то раз, после нескольких бокалов, она, веселая и смеющаяся, почувствовала себя с дядей Заммлером совсем свободно (до грубости) и выпалила ему: «Еврейский мозг, негритянский член, нордическая красота – вот чего хочет женщина». Таков ее образ идеального мужчины. Что ж, у нее, между прочим, кредитные счета в самых шикарных магазинах Нью-Йорка, она может себе позволить выбирать лучшее со всего света. Если того, чего ей хочется, нет у Пуччи, она закажет это в «Эрмесе». У Анджелы есть все, что покупается за деньги. Все, что могут дать человеку роскошь, красота и сексуальная изощренность. Если бы она могла найти своего идеального самца, этот продукт божественного синтеза, она бы сумела сделать так, чтобы для него игра стоила свеч. Анджела ни перед кем бы не оробела – на сей счет можно было не сомневаться. В минуты, подобные этой, мистер Заммлер получал особое удовольствие от своих лунных мечтаний. Артемида – богиня луны и целомудрия… Переселившись на другую планету, люди должны будут усердно трудиться только затем, чтобы жить, чтобы дышать. Им придется строго следить за мерными шкалами бесчисленных приборов. Условия станут совсем другими. Суровые служители техники превратятся почти что в священников.