Kitobni o'qish: «Сюита №2», sahifa 4

Анна едва заметно улыбнулась, но задавать вопросы больше не решилась.

Словно на плавучем острове, дрейфующем в безбрежном океане, мерцая фонарями и благоухая гирляндами цветов казино де ля Жете поглотило их, как прекрасная жемчужница, поглощает жемчуг, плотно сомкнув свои створки.

Они минули семейный зал, что не укрылось от внимания Анны, и оказались в зале ресторана, с молодыми и не очень мужчинами, стрелявшими глазами по дамам, цель пребывания которых в Казино не оставляла сомнений, были в ресторане и пары, впрочем вели они себя как расковано и так вольготно, и так были счастливы и так расслаблены, что было очевидно, что они не связаны узами брака, но вот были ли они знакомы давно или казино свело их прямо здесь и сейчас, понять не представлялось возможным.

Анна никогда не бывала в таких местах, и, памятуя о своем зыбком и едва ли благородном статусе, в пример этим дамам, залилась краской, и, не смея посмотреть ни на кого даже из любопытства, последовала за рукой Дэвида, как за веревкой для слепого, что вел ее так твердо и настойчиво. Но вот куда?

Звонкий смех, и звон бокала вместе сливались в музыку роскоши и достатка. Анне вспомнился хвастливый сибирский купец, мнивший себя властителем мира, сидя на стопке грошовых шкур, и она горько усмехнулась тому, как может заблуждаться человек, от незнания и невежества. Только сейчас, первый раз в своей жизни Анна видела истинную роскошь и богатство этого мира, а все что ей чудилось как оное, представлялось теперь связкой хвороста, достаточной лишь для того, чтобы не умереть с голоду и обогреться. И даже тогда, когда овдовев, она унаследовала некое состояние, позволявшее ей думать, о том, как она богата, теперь же представлялась ей как, если не бедность, то тот род скромного достатка, в котором человек хотя и не нуждается ни в еде, ни в одежде, ни в крове, однако же, который не позволяет ему выйти за рамки нужд насущных, где человек так и топчется, меж узких потребностей, не имея шанс увидеть большее.

Роскошные гривы волос и белый жемчуг улыбок, и перья и брильянты, раскованные и манящие движения рук, и плеч, все они ей казались диковинным зоопарком, полным прекрасных экзотических, но все же зверей. И улыбки, совсем не были похожи на улыбки, скорее оскалы крупных и острых зубов, жестоких волков и хитрых изворотливых лис.

Голова шла кругом, но она смело взглянула ему в глаза и открыта улыбнулась.

Он улыбнулся ей в ответ, и сказал:

– Вижу Энн, тебе здесь не нравится. Но отступать слишком поздно, я сделал заказ, и потом, мы пришли сюда, только ради тебя. Мне хотелось, чтобы ты увидела самое роскошное место Ниццы. Все же здесь стоит побывать хотя бы раз в жизни, хотя бы для того, чтобы убедиться, что, не бывая здесь, ничего не потерял, – усмехнулся он.

– Значит ли это, что ты привычен к такой роскоши? – осторожно спросила она.

– Отнюдь. Я вырос не в бедной, но едва ли в обеспеченной семье, – коротко ответил он, и не сказал больше ни слова.

Анна, подумала, что это, пожалуй, первое, что она узнала о нем, и, сделав вид, что с большим воодушевлением изучает меню, украдкой взглянула на него еще раз.

Знакомый незнакомец. Разве ж она могла предположить, что в жизни так бывает, и восхитительная близость, возможна с тем, кого едва ли знаешь.

Она, конечно же, составила из его фраз и поступков свое мнение о нем, но если представить ее мнение о нем в виде сферы, то ей была видна лишь поверхность, а все что оставалось внутри, по-прежнему было для Анны загадкой.

Он был похож на большое и сильное животное, громоздкий и неуклюжий, но ловкий и хитрый, неутомимый и коварный, впрочем, как и любой другой крупный хищник. Золотистая грива и тонкий загар, он дышал силой и источал здоровье, и она устав от мытарств и страданий души и тела, словно чахлое и гиблое растение в последний миг жизни, инстинктивно стремилась укрыться в его тени, от ветра и тревог, от зноя и печали во имя спасения, во имя жизни.

Вот только безопасен ли он для нее самой? Не погубит ли его разрушительная сила ее нежное и хрупкое сердце?

– Не погубит, покуда она не предложит его ему, – мысленно ответила самой себе Анна, и закрыла меню, с улыбкой сделав заказ.

– Я и сама была когда-то состоятельна, – неожиданно заявила Анна, сделав пару глотков шампанского и немного захмелев. – Вернее не совсем я, сама я из бедной семьи, мой отец был учителем в женской гимназии, и самой мне пришлось пойти работать гувернанткой, ведь бедной и образованной девушке и податься некуда, а на этой работе состояние не сделаешь, даже в Англии, – горько усмехнулась Анна, и, повертев вилку в руке, неловко положила ее на место, а затем, не глядя на него, продолжила: – Но вот мой муж…, – и сказав это, она нахмурилась, словно слово это звучало так, как скрежет ножка по слишком гладкому фарфору. – Николай, – поправила она, – Николай был хотя и не богат, так как богаты бывают люди здесь, – и глазами она обвела залу, – но состоятелен, – продолжила она, – и он оставил мне все, так чтобы я могла безбедно жить. Но выходит понапрасну…, – оборвала фразу Анна и грустно умолкла.

– Это печально, мне очень жаль, что так случилось Энн, – отрешенно и неэмоционально произнес Дэвид, и хотя лицо его выражало крайнюю степень сочувствия, но так фальшиво, словно то самое сочувствие и жалость, скорее следовало изобразить в этой обстановке, нежели он испытывал его в действительности.

Но, не обращая внимание, на отсутствие с его стороны интереса к этой теми, словно бес вселился в нее, желая не то зажечь в его сердце жалость и милосердие, не то раздражение и гнев, Анна продолжила:

– Мне следовала все продать, и уехать, именно тогда, когда еще было возможно. Но кто же знал, что все так будет? И потом, даже когда все было дурно, но казалось оставался шанс, и управляющий моего мужа, и верный его друг, а затем и мой управляющий, уговорил меня все оставить, и дело было выгодное и все шло так гладко, как не может идти в жизни. Когда все идет гладко, всегда стоит задуматься, – улыбнулась Анна грустно. – В этой гладкости и есть подвох, – заключила она.

– Ты слишком по-русски пессимистична Энн, – сказал он со снисходительной улыбкой. – Когда все чудесно, незачем искать подвох. И потом, если искать подвох, то непременно его найдешь, потому, как желаешь его найти.

Анна упрямо посмотрела на него сурово, но не возразила, и замолчала.

– Так что же было потом? Управляющий украл все состояние? – спросил Дэвид, отрезав почти сырой стейк.

Анна, не желая выдать чувства отвращения, все же поморщилась при виде того, как он разделывает кровавый кусок мяса, будто дикарь из самых темных времен. Но спохватившись, мгновенно стерла с лица все чувства и продолжила:

– Нет, что ты, Дэвид, как ты можешь так думать, я испытываю такую глубокую вину перед ним. Ведь он, верно, погиб, а как иначе, погиб, спасая мое состояние, и это моя вина, – запальчиво произнесла Анна. – Случилась революция, и мы должны были отбыть, как и требовалось, как и предписывалось. Мы с его сестрой сели на паром, а он остался, уверял меня, что должен остаться, чтобы сохранить и вывести хотя бы не все, но что-нибудь, чтобы было достаточно, для жизни здесь. И я позволила ему это, хотя должна была его уговорить отплыть с нами, оставить эти деньги, ведь никому, никому они не принесли счастья. И я корю себя за это. Верно, его схватили, и арестовали, и Бог знает, что случилось. И он погиб, и деньги не спасли. И в том моя вина, – горестно заключила Анна.

– Знаешь ли ты, где и как проживает его сестра? – спросил Дэвид.

– Как только мы прибыли, наши пути разошлись. Но в этом году, я случайно встретила ее в Париже. Кажется, она удачно устроилась в жизни, не знаю, впрочем, где и кем она работает, но весь ее образ, образ достатка и благополучия. – Верно, судьба была к ней больше благосклонна, – грустно подумала про себя Анна.

– Еще бы, не устроиться ей в жизни, за твой счет, милая, и наивная Энн, – подумал Дэвид, но вслух лишь промычал: – Мммм, – меж тем прожевывая стейк, словно уже потерял интерес к беседе, но отхлебнув шампанское все-таки добавил:

– Кто знает, что случилось Энн, может все совсем не так, как ты думаешь, забудь, не стоит вспоминать.

И словно этой фразой он подвел черту, под воспоминаниями о прошлом, ясно дав понять, что его эта тема не слишком интересует.

Анне вновь стало так обидно и так горько, ей хотелось поведать ему обо всех горестях, что случились с ней, но он был так холоден, и так отстранен, словно ему до всего не было и дела. Может, ему и до нее нет дела.

– Расскажи о своей семье. Я так мало о тебе знаю, – и понимая, что это одна из его самых не любимых тем, Анна намеренно решила зайти на территорию запрета, толи от обиды, толи от злости, и уже не думая о последствиях продолжила: – Где живет твоя жена?

– Жена живет в Глазго, – как ни в чем не бывало, ответил он. – Но для того, чтобы узнать обо мне, не обязательно знать о моей семье. Ты можешь изучить меня, я весь в твоем распоряжении, – лукаво ответил он и улыбнулся.

– А твоя семья? Родители? Есть ли у тебя братья? Сестры? – Анна хотела расспросить и про жену, но все же не решилась, и не потому, что боялась его, она боялась услышать, то, что ее ранит. Он мог бы сказать, что не живет с ней, и ничего к ней не чувствует, а мог сказать и обратное, тем самым после сказанного поставив ее невольно перед выбором, принять унижение или уйти. И зная, что уйти сейчас не будет сил и возможности, она не хотела остаться униженной и растоптанной все также подле него.

– И мать и сестра живут также в Глазго, – коротко ответил он.

– А отец? – переспросила Анна, заметив, что он не упомянул о нем.

– Энн, как тебе утка конфи? – спросил Дэвид, сделав вид, что не слышал ее вопроса. Анна всей своей открытой душой ненавидела его привычку поступать так. Если ему не нравился вопрос, который она ему задавала, он не отвечал на него. Нет, он не обманывал, и даже не констатировал, что не хочет говорить об этом, нет. Он просто не отвечал на вопрос, делал вид, что не слышит его, и сменив тему, начинал говорить о чем либо совершенно другом, будто бы и не было того разговора, который ему пришелся не по нраву. Впервые столкнувшись с этим, Анна опешила и не поняла в чем дело. Вначале ей даже показалось, что он ее не услышал, может ее голос звучал тихо, или шум улицы заглушал ее голос, и, желая исправить это, она повторила вопрос громче. Но он и тогда не ответил ей, и Анна, наконец, поняла, он просто не хочет говорить на эту тему, и таким образом избегает ответа.

Все это было так чуждо ей, ведь она была открыта и готова ответить на любые его вопросы. Вот только он их не задавал.

И снова сбитая с толку, Анна решила не противиться, и ответила с натянутой улыбкой:

– Очень вкусно.

Но больше не удостоила его ни словом, ни взглядом, пока ужин не подошел к концу.

Даже в поздний час Английский бульвар был по-прежнему полон людей, с той лишь разницей, что все семейные пары, удалились в свои апартаменты, отдав город тем, кто ищет приключений, денег и любви.

В свете фонарей и тысяч окон, не было видно звезд, и лишь одинокий месяц, следил за ними с уставшей улыбкой вечности.

Ужин прошел не так как того желала Анна. Казалось, они отдалились друг от друга, и в эту минуту, не было двух людей, которые были бы так чужды друг другу, словно два случайно встретившихся прохожих, лишь на миг, коснулись рук, чтоб тотчас разойтись навеки.

Уже завтра он должен будет отбыть в Калле, и хотя он планировал пробыть там всего несколько дней, а затем вернуться, Анну мучало смутное беспокойство. Их связь была столь хрупка, и ненадежна, что казалось, даже такой малой разлуки достаточно, чтобы разрушить ее.

Она не могла не думать, о том, что ждет ее в будущем, уйдя из гувернанток, она волей или неволей поставила себя в зависимость к Дэвиду. И если он решит покинуть ее, оставив в Ницце, ей ничего не останется, как вновь вернуться в Париж, без средств к существованию и без работы, потому как в Ницце она ничто. Не то, чтобы она в Париже что-то значила, но в городе, где каждый третий эмигрант, ей было легче и дышалось как-то проще.

И самое время, попытаться сгладить шероховатости ужина, но она словно окаменела, не было ни сил, ни желания, искать путь к его холодному, остывшему в вересковых пустошах сердцу, и, решив, смириться с тем, что суждено случиться, Анна мысленно распрощалась с ним.

Как вдруг, как только они оказались в конце бульвара, там, где даже вездесущий фонарь, не доставал своей ладонью темноты, Дэвид резко остановился, и нетерпеливо притянув Анну к себе, с жадностью подминая ее, словно гибкую ивовую ветвь, со всей страстью, на какую способен мужчина, поцеловал ее.

Она безвольно и податливо откинула голову назад, покоряясь его силе, а руки переплела на его шее, так тонкий и изгибистый вьюн ищет для себя опоры в этом мире полном ветров и тревог. В тот миг, весь мир с его горестями и бедами, с радостью и счастьем, перестал существовать для них. Был лишь он и она, и губы и руки, и каждое движение в такт.

Скольких до нее целовал он женщин? Как жарко и как страстно любил он других? Анна вспомнила золотистые волны волос Сессиль, ее матово-белые плечи в лунном свете ночи. И ревность, саднящая, где-то под грудью, словно рана, о существовании которой она даже не знал, вдруг отравила этот прекрасный миг, и Анна, желая стереть все прошлое между ними, с упоением и отчаянием стремилась поцелуем показать силу своих чувств, придать все, что было до нее вечному забвению, чтобы он не помнил ни день вчерашний, ни день прошлый, не помнил ни имени, ни лиц тех других, рисуя новое настоящее и будущее только с ней.

Вдруг отстранив Анну от себя, так что на ее лицо теперь падал молочный и бледный свет полумесяца, хотя сам все так же оставался в тени, заговорил. Его низкий голос в приглушенном гуле вечернего города был разлит в воздухе будто шампанское, отчего понять его было так сложно, но так необходимо.

– Послушай Энн, я знаю, тебе кажется, что я слишком закрыт, и не искренен с тобой, но это не так. Правда в том, что я не люблю говорить о прошлом. Да и рассказывать там нечего. Моя мать была так мягкосердечна к мужчинам, и так жестокосердна к нам, своим детям. А отец. Он пьяница. Как человек он был ничтожен и никчемен. Одна лишь радость я его совсем не помню. И даже сгинул он где-то подле бара. Меня отдали дяде, что с титулом и весом в обществе, а тот и рад был рабу. Вот только окажись я чуть слабее, он бы раздавил меня и выкинул, но я его племянник, выходит той же крови, и я, ведь я из той же горной породы, что и он. И теперь я тот, кто есть сейчас. Почти, что он, за малым исключением. А потому, Энн, не жди от меня, того, кем я не являюсь, и кем не буду никогда. Во мне нет ни интеллигентности, ни благородства, не жди их от меня Энн, и не будешь разочарована.

Анна была обескуражена этим монологом, и на ее молочно-белом лице было и удивление и жалость и вместе с тем отрешенность. Она не знала, как реагировать на его исповедь, и все что ей пришло в голову, это положить руку ему на грудь и чуть слышно произнести:

– Хорошо.

Быть может после этого признания, ей стоило бежать прочь, но она не сдвинулась и с места, быть может, не могла, а может, не хотела.

– Прекрасно, – глухо произнес он, и сменил тему, став хладнокровным и отстраненным, как обычно, как и не было столь личного разговора меж ними, лишь секунду и магия исчезла и снова тон, лишенный эмоций:

– Я завтра отправляюсь в Калле, отель проплачен до конца месяца, но тебе не о чем беспокоиться, я вернусь буквально через пять дней. Затем, мы пробудем в Ницце еще неделю, а потом – Париж.

«Мы», столь желанное местоимение. Сердце Анны радостно забилось от счастья, он сказал именно то, что развеяло ее тревоги. Он вернется, все и впрямь прекрасно. Или нет? Опять сомнения. А вдруг обманет. Но зачем ему лгать. Он не благороден, но честен, и если бы хотел оставить ее, то так бы и сказал, и так бы и сделал. Зачем ему быть с ней против желания, против воли? Из жалости? Из чувства такта? В том нет смысла. Он ничем ей не обязан, у нее нет ни денег, ни связи. Она никто. Зачем еще она нужна, если не из чувств, хотя и едва ли таких сильных, чтобы назвать их любовью, однако же достаточно сильных, чтобы и дальше желать быть с ней.

Ей хотелось молить его: «скажи, что вернешься!». Хотелось кричать и стонать: «Обещай!». Но она смолчала, с ясностью осознавая, как будут унизительно звучать эти истеричные мольбы, как если бы он был ее последней надеждой в жизни. Но даже если это так, едва ли ему нужно знать об этом. Ничто не пугает мужчину сильнее, чем обезумевшая от любви женщина.

Темные воды, без конца и края, безбрежные, бездонные несут ее в неизвестность. Она изо всех сил пытается плыть, но течение настолько сильное, что любая попытка двигаться лишь утягивает ее глубже на дно. Ноги словно налились свинцом, и покорно раскинув руки, она дает потоку нести ее все дальше и дальше от берега. Внизу так глубоко, что, кажется, нет дна, и кончиками пальцев, она чувствует ледяные воды родников, что наполняют океан безбрежный, а сейчас ласкают ее ноги хладом пропасти, куда ее утягивает неведомая сила судьбы.

Анна в ужасе проснулась, и еще не различая явь это или сон, с трудом перевела дыхание. Сон, который преследовал ее всю жизнь, вернулся вновь, она так давно не испытывала этих страшных чувств, что и забыла каково это тонуть, во сне как наяву.

Ранее утро, но только что взошедшее солнце уже требовательно и нетерпеливо и жалит и ласкает своими яркими и острыми лучами, сквозь краешек не задернутой шторы. Анна повернула голову налево от себя, а там никого. Он ушел, оставив лишь откинутую в спешке простынь, да след на подушке. Ушел, не разбудив ее, ушел так тихо, не сказав ни слова, как и не был вовсе. Как и не было той страстной ночи, что значила для нее так много, а для него, наверное, так мало. Обида кольнула где-то в подреберье, и сев на кровать, она грустным и все еще отяжелевшим после сна взглядом обвела комнату. Он ушел не прощаясь, может оттого, что не хотел тревожить ее сон, а может, решил избежать лишних объяснений, расставаясь. Тревога вновь завладела ей, и не в силах оставаться больше в постели, Анна, накинув халат, вышла на балкон. Утренняя прохлада, и жгучее солнце, и так мучительно и так тревожно и растерянно. Целых пять дней до его возвращения, так мало, если посмотреть на календарь, и так много, если ждать.

Подул легкий морской ветер и с влагой и солью принес воспоминания давно минувших дней…

Холодный, влажный и густой воздух, запах мокрого дерева, дождя, запах земли и чуть примятой травы. Влажный пар, срывающийся с любимых и трепетных губ. Он был похож на встревоженного мерина, такой красивый и благородный, такой утонченный и прекрасный. Николай. Ее любовь к Николаю, была как ранняя заря перед восходом, так скоротечна, так мимолетна, и нежная, и грустная, как только что набравший цвет, на стебле сломленном, и оттого, увядшем. Любовь как память, любовь воспоминанье, и чистое и безупречное, но лишь оттого, что жизнь так и не обретшее. Тогда как чувство к Дэвиду, было таким реальным, осязаемым, не идеальным и не совершенным, но настоящим и вызревшим ко времени. Но разве ж реальности настоящего по силе соперничать с идеалом прошлого?

И так и не разобравшись в своих чувствах, Анна вернулась в номер. Она только сейчас увидела два отельных конверта, с красивым почерком, но с неидеальным французским, и сразу же поняв от кого они, тотчас дрожащими руками вскрыла их.

В первом конверте лежала стопка денег. Ее щеки залились краской, словно ошпаренная стыдом, она сразу же положила деньги в комод, не желая не то, что не держать их, но даже не видеть. Словно деньги те были из раскаленного металла, и жгли ей пальцы. «Как по-мещански, как вульгарно, как плата за ласки», – горько подумала Анна и взяла в руки другой конверт. Тот конверт был с маленькой запиской, буквально из пары слов, вполне в его духе, коротко, без чувств, и лаконично, но так чтоб все было понятно без сомнений:

Энн. Конверт для непредвиденных расходов. Не стал будить. Вернусь через пять дней.

Дэвид М.

В тот день Анна открыла для себя Ниццу заново. Город, казавшийся ей самым прекрасным городом на свете, когда во власти любви она видела все в розовом цвете, для человека одинокого уже таким не казался. Пообедав в скромном кафе, в противовес тем ресторанам, куда ее водил Дэвид, Анна прогулялась по Английскому бульвару, немного посидела на скамейке, рассматривая прохожих с тем же отстраненным любопытством, что и он, будто невольно в его отсутствие, переняв эту привычку.

Март, все больше французов, все меньше англичан, приезжавших в Ниццу подобно стае перелетных птиц на зимовку, скрываясь от дождя, сырости и холодов неласковой Британии. Вот прошла французская семья, он высокомерен и чванлив, его достаток в неизмеримом объеме его талии, она же сухощава и натянута как тетива, трое детей, с большой разницу в возрасте, старшему не меньше шестнадцати, а младшему едва исполнилось три года. – Счастливы ли они? – Спросила себя Анна, рассматривая их с любопытством, словно на примере других, пытаясь понять, что есть счастье и как оно должно выглядеть со стороны, коль на себе его представить не было возможности. За ними молодая пара, верно опять французы, она так красива и так свежа, и он, так горд своим трофеем, что обошелся ему не дешево, судя количеству брильянтов на ее тонкой гибкой шее. Два сухопарых англичанина, без дам, из жадности, наверное, – подумала Анна, так как каждый мог найти здесь пару без труда, и лишь скупердяй или бедняк был обречен на одиночество в Ницце.

И снова мысли вернулись к Дэвиду. Кто она для него? Трофей? Или благотворительности акт?

И целых пять дней, и столько мыслей, и столько дум и нет ответа на вопросы. Находясь в водовороте событий, ты принимаешь решения спонтанно, руководствуясь скорее эмоциями, чем разумом, и так легче. Но остановившись, осознаешь, пришло время все обдумать, и принятые тобой решения прошлого и выбор будущего, вот тут и начинаются мучения. И мы, люди, ошибочно полагаем, что разум должен нам указать верное решение, тогда как по большей части, он лишь ввергает нас в пучину сомнений, не давая ответов, а единственное верные поступки мы совершаем лишь сердцем и никак иначе.

– Простите за беспокойство, – чей-то приглушенный голос окликнул ее, а плеча коснулась сухая твердая рука.

Анна испуганно обернулась. Перед ней стояла женщина, лет пятидесяти, ее черты лица казались ей знакомы, но от неожиданности, она не могла понять, где и когда ее видела.

– Прошу прощения, что напугала вас, – деликатно извинилась женщина, и присела на скамейку рядышком с Анной. – Я так рада, что увидела вас, не иначе чудо, ведь я так много думала о вас с той ночи и даже поручила мужу разыскать вас, чтобы отблагодарить.

– Фрау Остеррайх?! – удивленно воскликнула Анна, наконец, узнав, в сухих и прямым чертах лица, немку с соседней виллы, пожар на которой так круто изменил ее жизнь.

– Да, это я. Как я рада, что вы сами узнали меня, и мне не пришлось объяснять, то что объяснить порой не просто. Но зовите меня просто Эдельтруд, – попросила ее фразу Остеррайх.

– Как вы поживаете?? Как чувствует себя ваш муж? Мне так хотелось узнать о вашем самочувствии, и я хотела, но события в жизни, словом, мне не удалось, – сбилась Анна, с трудом подбирая нужные слова, и не зная, о чем сказать можно, а что говорить не стоит. Анна с сочувствием посмотрела на Эдельтруд и с облегчением осознала, что растерянна и взволнованна не меньше ее самой.

– Не хотите ли пройтись? Мне, кажется, нам будет легче обо всем поговорить? – спросила ее фрау Остеррайх и резко поднялась со скамейки.

– Да, конечно, если вам будет угодно, – растерянно согласилась Анна, и послушно последовала за фрау Остеррайх, чей шаг был широк, размашист и решителен в противовес коротким и робким женским шагам Анны.

Но Фрау Эдельтруд так и не произнесла ни слова, пока они не дошли до конца Английского бульвара, и лишь остановившись в том месте возле парапета, где не было ни души, Эдельтруд, наконец, глядя прямо в глаза Анне заговорила:

– Мы вам так благодарны, если бы не вы, я даже не знаю, мне страшно представить, что случилось бы, – с чувством произнесла фрау Остеррайх и взяла хрупкую ладонь Анны в свои узкие сухие, но крепкие руки.

– Вам не за что меня благодарить, скорее это Дэвид…, – споткнулась на полуслове Анна и быстро поправила себя: – месье Маршалл. – Анне отчего-то не хотелось, чтобы фрау Эдельтруд знала об их связи, прежде всего потому, что в глубине души все же стыдилась своего статуса, а может оттого, что и вовсе не была в этом статусе уверена. К счастью фрау Остеррайх была в океане своих собственных мыслей и эмоций, так что не заметила, как Анна, назвала месье Маршалла фамильярно по имени, впрочем, она ее и не слушала.

– Если вы здесь, – продолжила Эдельтруд, – значит, вы больше не работаете у Жикелей, так как я точно знаю, что еще вчера они отбыли в Париж.

– Да? – безучастно переспросила Анна, возвращаясь мыслями вновь к Дэвиду.

– И я очень этому рада, потому как, пожалуй, нельзя найти во всей Франции, более бесчестных людей, чем эта ничтожная семья! – со злостью воскликнула фрау Остеррайх.

Анна удивленно посмотрела на взволнованную Эдельтруд, но возражать не стала, лишь внимательно всматривалась в уставшее, осунувшееся и злое лицо немки. Честно признаться меньше всего ее сейчас волновала семья Жикелей, все ее мысли были поглощены только Дэвидом и ее собственной судьбой. И была б она чуть посмелее, то тотчас прервала бы эту беседу, и, откланявшись, удалилась, сохраняя свой хрупкий покой, но чувство такта и милосердия, словно путы, не дали ей двинуться с места, и она покорно чуть наклонив голову вправо, продолжила слушать фрау Остеррайх.

– Хотя, во всем виноват мой муж. После поражения в войне и краха Империи, Хуго, был так подавлен, он отдал все, для величия Германского рейха, и после такого предательства, он не имел в себе моральных сил оставаться там, и я его понимаю, но переехать во Францию, где тебя будут ненавидеть и презирать. Глупец. И я пыталась отговорить его, но он меня не слушал. И конечно, как я могла его оставить, я поддержала его, хотя и не была согласна, ведь это не безопасно, не безопасно ни для меня, ни для детей. К счастью, мы уезжаем, – вдруг неожиданно воскликнула Эдельтруд, а ее сухие руки дернулись к покрасневшим от гнева щекам. И эта краска ярости была единственным подтверждением, что под сухой, как пергамент кожей еще теплится жизнь, а сердце снабжает тело кровью.

– По правде я вас совсем не понимаю …, – едва слышно произнесла, сбитая с толку Анна. Она не могла понять, какое все это имеет отношения к ней. Может фрау Эдельтруд нужно было просто выговориться, что ж, тогда она выслушает ее, и поддержит, вот только едва ли ей это по силам, ее жизнь итак находилась в хаосе и сумятице, так что чужой беспорядок, едва ли был ей подвластен.

– Сейчас, сейчас, – торопливо продолжила Фрау Эдельтруд. – Как только мы приехали сюда, нам начали поступать угрозы, чтобы мы убирались отсюда. Анонимно конечно. Угрозы трусливые, угрозы подлые. Нас пугали расправой, местью. Сначала мы не придали этому значения, подумали, что это связано с войной, и воспоминания еще свежи, и потому люди так озлоблены и не рады нам, что ж их, можно понять, – замешкалась фрау Остеррайх. Но нет же! Все дело в Вилле! Месье Жиккель хотел купить соседнюю виллу, чтобы избежать ненужного соседства, а затем переоборудовать ее в домик для гостей. Но так случилось, что ее купили мы, и он был вне себя, он кипел от злости. И он, злой и подлый человек, не смирился с этим. О нет! Он пытался подговорить местных жителей, но никто не согласился, тогда он подыскал подлеца в Ницце, чтобы тот устроил поджог. Нет, не тот, что вы наблюдали, а самый первый. К счастью тогда мой муж вовремя их обнаружил, и нам удалось избежать трагедии. Ах, надо было тогда покинуть Теуль, но мой муж так упрям, и если чем-то одержим, то никогда не остановится до той поры когда уже не станет слишком поздно. Словом, спустя неделю все повторилось, и тогда уже нам не удалось предотвратить пожар, и мы потеряли виллу. Но только благодаря вам, Хуго жив, если б не вы, мне даже подумать страшно, чтобы стало, – и она с чувством сжала ее ладони, желая этим жестом показать как благодарна она Анне за спасение.

Анна растерянно смотрела на Эдельтруд, и, цепляясь за то доброе, что она хотела и желала видеть в людях тихо произнесла:

– Быть может вы ошибаетесь? Быть может это все лишь несчастный случай.

– Ах, Анна! Как вы наивны! Они во всем признались! Поджигатели! Хотя, конечно, полиция все замяла! Сказали это окурок! Откуда ему взяться, если никто в нашей семье не курит! Ложь! И теперь лишь сгоревшие развалины, и если бы не вы! Не было бы и моего упрямого, но любимого мужа!

– Но вам лучше благодарить месье Маршалла, именно он спас вашего мужа, от меня там проку было мало.

– Дэвида Мршалл? Ха! Как бы не так! – гневно воскликнула Эдельтруд, а ее глаза сверкнули ненавистью. – Этот подельник, дружок Жикелей, проходимец и бандит, именно он подговаривал местных, не удивлюсь, если это его идея. Редкий мерзавец. Мой муж навел справки о нем. О-о-о-о, какая дурная слава следует за ним, столько бесчестных дел в колониях, столько бед он принес людям, там, на далеких землях. Не здесь, конечно, не здесь, здесь все британцы сплошь порядочные люди. Вы только посмотрите, как они важно ходят по Английскому бульвару, названному в их честь. Как бы не так. Что ж, этого следовало ожидать, откуда же по-вашему его состояние, если родился он без гроша?

Анна побледнела, отпрянула и прошептала:

– Не может этого быть, вы ошибаетесь, я уверена. Уверена, он не имеет к этому никакого отношения.

– Держитесь от него подальше, Анна, – назидательно произнесла фрау Остеррайх, – кто знает, на какие еще бесчестные поступки способен этот бессовестный человек.

Голова Анны закружилась от услышанного. Мир, тот мир, прекрасный и восхитительный, что рождался на пепелище ее жизни, вдруг рухнул за одну секунду. Все, что она думала, все, что она нарисовала в своих мечтах и желаниях об этом человеке, оказалось ложью. Теперь все его фразы и молчание, все сказанное, а главное не сказанное, приобрело истинный смысл. «Не думай обо мне хорошо Энн», – стучало в ее ушах. О, как наивна она, и как она глупа, и это после всего прожитого и перенесенного. Жизнь ее, верно, так ничему и не научила. Ни понимать людей, ни разбираться в них, она так и не стала. И это после стольких лет одиночества, после стольких отказов, когда бы своим согласием она бы смогла поправить свое положение и жизнь, она отдала сердцу не благородному рыцарю, а не достойнейшему из не достойнейших.