Kitobni o'qish: «Лесная королева», sahifa 6

– Я уже ничего не могу сделать.

– Это неважно. Просто помни меня, помни меня именно такой.

– Сильвия…

– Молчи. Я всё знаю.

И вот отмеренное им время истекло.

Она сама велела ему уйти. Сама закрыла за ним дверь. И сама взошла на этот костёр. Всё было решено. Уже решено.

Он стоял и смотрел, как двое вызванных им из Рима монахов привязывают её к столбу, как стражники обкладывают грубые поленья хворостом, как обливают маслом. Виктору казалось, что это вовсе не её, а его сейчас собираются сжечь, но молчал. Молчал, когда зачитывался приговор. Молчал, когда ей предлагали очистить душу и во всём признаться. Молчал, когда она отказалась. Он до боли сжимал упрямые губы и старался выглядеть невозмутимым, хотя всё внутри него бушевало от безысходности и злости на самого себя.

Рука, которую Виктор поднял, чтобы отдать приказ об исполнении приговора, показалась ему невыносимо тяжёлой. Но это был его долг. Только он уже не знал, перед кем именно.

Когда яркие языки пламени взвились, радостно ухватившись за сухие поленья, он глухо застонал, не в силах видеть всего этого и, не смея отвернуться, пока её взор был устремлён на него. Нагретый воздух дрожал и плавился, пытаясь исказить картину, но она продолжала смотреть ему в глаза, зная, что скоро её ресницы бессильно опустятся, и она не увидит его уже никогда. Она знала, что очень скоро смерть разделит их навсегда, и не могла отказать себе в желании видеть его до последней, отмеренной ей минуты. До последнего мгновения.

Сухой потрескивающий жар охватывал её тело. Согревая? Убивая? Она уже не могла отделить одно от другого. Для неё были лишь эти серые глаза. Всё такие же острые и холодные, как и прежде, но одновременно родные и нежные. Но только для неё одной.

Уже не было сил даже смотреть. Пересохшие и потрескавшиеся губы двигались в тщётной попытке прошептать единственное имя, а ресницы подрагивали и опускались, отделяя её от всего мира хрупкой и о нерушимой завесой смерти.

Виктор вздрогнул и на мгновение, оторвав взор от её полузакрытых глаз, оглянулся. Толпа расступилась. Монахи дружно перекрестились и, встретившись с ним взглядом, замерли.

За ней пришли.

Оборотни шли медленно, казалось, что-то тянет их к земле, не даёт сдвинуться с места, приковывает. Сутулые и бледные, они брели вперемежку и людьми, и волками, не делая в этом различий. Они выступали и выступали из густого рассветного тумана, словно духи, но, освещённые первыми лучами солнца, казались просто измождёнными людьми. Женщины и мужчины, старики и дети, они все шли за своим вожаком, ведущим за повод чёрного единорога. Они шли за своей принцессой.

Индульф медленно отделился от всей остальной стаи и, взойдя на костёр, разрубил грубые верёвки, стягивающие её запястья. Он нёс её очень бережно и нежно, словно она была его дочерью. Так можно было нести только лунный цветок, который может рассыпаться от дуновения ветра и любого неосторожного прикосновения. Он берёг и лелеял её, но всё-таки не смог защитить.

– Простите меня, моя госпожа, – тихо произнёс он, укладывая её на расстеленный оборотнями плащ цвета лесной листвы, – я обещал вам не вмешиваться, но не смог сдержать данного слова. Мы не можем оставить вас умирать здесь, среди людей, где вас считают за ведьму. Мы заберём вас умирать в лес, туда, где вас любят, туда, где вы Лесная королева. Простите всех нас, госпожа.

Оборотни медленно преклонили колени. А Индульф осторожно закутал её и, опустив на лоб благоухающий венок из озёрных лилий, вновь произнёс:

– Вы наша королева, Сильвия. Вы ей родились, ей были всегда и ей вы умрёте.

А потом они посадили её на спину единорогу и осторожно придерживая, повезли прочь, к темнеющей громаде дикого леса.

И лишь у самого края огороженной площади Индульф обернулся и, угрюмо посмотрев на Виктора, хрипло произнёс:

– Радуйтесь люди, вы победили. Вы убили ту, что столько лет хранила и защищала вас. Вы убили ту, что верила вам. Вы убили нашу королеву. Мы не будем мстить вам, люди, она запретила нам это делать. Мы не будем преследовать вас, она не хотела этого. Мы уйдём из этих лесов, она просила нас об этом. Но мы всегда будем ненавидеть и презирать вас. Радуйтесь, люди, вы победили.

И лишь маленькая девочка Анна подошла к главе оборотней и, взяв его за руку, вместе с ними покинула деревню, растворяясь в утреннем тумане.

Как Виктор и обещал, в тот же вечер он покинул деревню и забрал с собой всех, кого когда-то привёл и кто мог потревожить её покой. Их никто не вышел провожать, только отец Альхем угрюмо перекрестил немногочисленный отряд, стоя на верхней ступеньке обветшалой церквушки. Со смертью Сильвии деревня стала пустой и неприветливой.

Виктор не считал, сколько лет прошло с тех пор, но каждый год, в один и тот же день, он выходил на балкон родового замка и встречал рассвет, шепча одно и то же имя. Никто этого никогда не видел, да и в остальные дни инквизитор был самим собой, но он всё ещё помнил её. Незаметно даже для самого себя Виктор стал искать смерти. Он отправлялся в безнадёжные путешествия, перестал следить за своим здоровьем, выматывал себя до предела. Но раз за разом смерть не принимала его к себе. Однажды он попал в плен, где ему переломали ноги и оставили жить. Можно ли было назвать это жизнью?

– Оставь меня, – глухо приказал Виктор единственному слуге, привёзшему его в лес, – и забери с собой коня, он больше мне не потребуется.

– Да, господин, – поклонился молодой вихрастый паренёк, – когда мне за вами вернуться?

– За мной не надо возвращаться. Отправляйся в замок.

Мальчик недоумённо дёрнулся, но спорить не посмел и лишь поклонился:

– Как вам будет угодно, господин.

Виктор устало отвернулся от него и с болью заметил небольшую яркую бабочку, сидящую на цветке. Ему казалось, что он уже где-то видел её, видел этот странный узор, эти подрагивающие усики. И видел именно её, а не какую-то другую. Но вот где и когда, уже не помнил. Он уже мало что помнил, кроме её зелёных глаз.

– Интересно, сколько прошло лет? – хрипло вздохнул он лишь для того, чтобы в последний раз услышать свой голос. – Кажется, не более семи. Хотя, какая разница.

Он ещё раз устало вздохнул и, закрыв глаза, позвал, вкладывая в одно единственное слово всю свою боль и всю свою душу:

– Сильвия!

И ветер подхватил его зов, чтобы унести с собой вдаль.

А через несколько секунд его чуткого слуха коснулся серебристый смех, такой знакомый и родной, что сердце сжалось от боли. Но может быть, ему только показалось.