Kitobni o'qish: «Журнал «Юность» №03/2021», sahifa 2
Пляжные заметки
В испанском курортном городке Салоу вместо традиционной колоннады – пышная пальмонада из древних лапчатых пальм. Вдоль нее тянутся всевозможные «шоколатерии», «фармации», «желатерии», «багетерии», есть даже «сэндвичерия».
Тут и там стоят старые виллы в плюще. Они молчат, но мрамор ступеней, мозаика и витые решетки помнят, как предок нынешнего владельца, идальго-конквистадор, привез из Нового Света 60 бочек золота, перетопил их на долота и открыл дело около города.
Испанцы – народ плотный, кряжистый, крепкий, со строгими и значительными лицами. Носы прямые, без горбинок, а лица, действительно, странно-удлиненные – Эль-Греко только подчеркнул этот факт, но отнюдь не выдумал. Курносых, круглых, толстых ряшек и рож, как на картинах Питера Брейгеля, нет.
В Испании сосредоточены огромные состояния, возникшие после грабежа Америки, террора инквизиции, владычества на морях, разграбления колоний и захвата имущества мавров и маронов. Все это успели сделать испанцы раньше. Теперь они (как и другие древние нации) на отдыхе: заняты продажей солнца, пляжей и морских волн.
Главный звук испанского алфавита – это раскатистое, раскидистое и развесистое «р». Этот звук создан для заговоров, мрачных анфилад, кинжалов, капюшонов, тайн. Другой опорный звук – свистящее, раздвоенное, скользящее «с» – им хорошо отдавать приказы, карать и посылать на казнь.
Интересно, как Остап Бендер собирался жить в Рио-де-Жанейро без языка? Как бы он там выдавал себя за незаконного сына португальского короля? Ведь его сила – в его речи?.. Без языка сразу проколешься и срежешься. Или он рассчитывал быть таким богатым, чтобы вообще не говорить (ибо богачам язык не нужен, можно объясняться жестами, отлично поймут во всем нашем нищем мире)? Однако чтобы молчать всю жизнь, надо иметь много золота. Столько на себе через границы не пронести.
Испанские официанты надменны, грубы и заносчивы. Их грандиозная (грандовская) гордость явно страдает от необходимости прислуживать всякому, кто платит. Но, получив на чай, они на глазах добреют и спешат вытряхнуть пепельницы, которые раньше с размаху швыряли на стол.
Ночью в пальмонаде горланили пьяницы и били бутылки. Звуки бьющейся посуды звучали очень по-родному.
Миллионериус и миллиардериус были у нотариуса, подкупили архивариуса, обманули Авенариуса, съели хариуса, а потом смотрели в опере Мариуса.
На некоторых магазинчиках надписи на хромом русском: «ЩУБЫ», «Коша», «ЕТАЖ», «ПРАКАТ МАШЫН».
В китайском ресторане не было утки. А что такое китайский ресторан без жареной утки?.. Франция без баб, Персия без опиума, Грузия без тостов, Россия без бунтарей…
Бывсовлюди на пляже группками негромко беседует. С разных сторон слышны реплики сходного плана:
– Машина сломалась, не успели на вокзал…
– Рейс задержали – не смогли вылететь…
– Визу не хотели оформлять…
– Приехали – а брони нет…
– Обещали вечером завезти, но забыли…
– Дозвониться невозможно – телефон капутнулся…
– Туда не проехать – дорогу развезло…
– Сюда не послать – почта не работает…
Разговор за пинг-понгом между брюхатым газовиком из Тюмени и смуглым парнем в панаме. Парень интересуется:
– Раша?
– Йес. А ты кто? Шпаниель?
– Но, баск! – Парень гордо бьет себя в грудь: – Сан-Себастьян! Баск!
– А, баск! Знаю! Мафия! Вери гуд! – Газовик поднимает в одобрении большой палец и показывает руками: – Пиф-паф! Бомба!
– Йес, йес, – радостно кивает баск, тоже поводя руками: – Пуф-пиф! Бух! Бомб! – Подумав секунду, он добавляет: – А, чечен! Гуд, гуд! – И показывает руками большие воздушные волны. – Мени, мени бомб, бух-бух!
Газовик сквозь зубы ворчит:
– Да уж, это не ваши 200 грамм тротильчика со звоночками и извинилками! – Потом заключает веско: – Вери йес! Раша из мени, мени гуд!
Испанцы говорят, что баски похожи на руку или ногу, которая в своей гордыне возомнила, что может жить отдельно от туловища. Много уже таких рук и ног ползает по миру.
Вначале молодой политик думает, как бы сделать свой народ счастливым (и себя с родней и любовницами не забыть). Но постепенно ему становится ясно, что того и другого вместе никак не бывает. Поэтому вопрос о народном счастье начинает постепенно тускнеть и меркнуть, уступая место главной проблеме. А об остальном позаботятся цюрихские гномы, женевские гады или кипрские крысы.
Отсутствие денег воленс-ноленс сближает человека с людьми и реальностью, а наличие – всегда отдаляет и отделяет. Чем больше денег – тем человек дальше от людей, тем он более одинок, пуглив и недоверчив («ты – царь, живи один…»). Немецкие богачи, основатели концерна «АЛЬДИ», Альбрехт и Дитер, вот уже 25 лет не выходят из своих хором: у старого Альбрехта – мания преследования, у дряхлого Дитера – страх открытых пространств. Сидят взаперти и молчат в тряпочку с кислородом. А что еще делать, если все уже есть и ничего уже не надо?..
На пляже, как всегда, воочию видно, что границы дозволенного в головах людей отнюдь не закаркасированы, а все время активно перемещаются. Вот дама сидит в шезлонге, раскинув ноги до упора и тщательно растирая голые ляжки кремом. Другая упорно массирует голые груди, а через полчаса, уходя и ступив на асфальт, будет стыдливо озираться, чтобы приподнять юбку и ополоснуть ноги от песка.
Ничего страшнее голых старушечьих грудей нет на свете. Вообще «хомо голый» безобразен в общем и в частностях. По сравнению с цельным, стройным и совершенным зверьем он развинчен и разболтан, его психика в разладе с его физикой, желания далеки от возможностей, а сам он давно утерял связь с природой и братьями своими меньшими.
А в природе, кстати, нет гепардов в депрессии, толстобрюхих страусов, жирафов с тройным подбородком или обезьян с давлением – все подобные уроды вымирают или погибают, не в пример людям, придумавшим медицину и прочие уловки для игры со смертью.
Но смерть шуток не понимает и рубит с плеча. И чем больше ее дразнить наукой, лекарствами и прививками, тем злее будет она мстить войнами, морами и прочими революциями.
На пляже особь расслабляется, млеет и дурнеет. В голову лезут глупые мысли типа того, как хорошо было бы ничего не делать и всю жизнь лежать на пляже. И вообще жить в покое, как звери и птицы, которые не делают из жизни комедии или трагедии, а живут, радуясь солнцу, прячась от хищников или дождя, а жизнь свою заканчивают без суеты и истерик.
В солнечном вареве мысли катятся градом.
Чем-то недовольный, ветер взметнул песок. Пляжное лежбище пошуршало, побубнило, отряхнулось – и опять впало в загоральное беспамятство.
Солнцу (как и зверю, ветру, волне, угрозе) надо показывать лицо, а не зад. Молятся на восток, а не на запад. «Зад» и «запад» сближены не только морфологически, но и лексически.
Говорят, что люди борются за место под солнцем. Но там, где солнца много, начинается беспощадная борьба за тень.
Солнце сквозь воду попадает на камни дна, отчего камни кажутся кусками янтаря или шкурой ящера, с ромбами впадин и золотым окоемом бугров.
Где нет камней, там песок. Под водой он вязок, хорошо держит след. Увеличенные водой, следы – словно развалины древних городов, если смотреть с высоты птичьего полета.
В небе цепенеет рваное облако-медуза. Как белое привидение, оно пялится на землю дырами голубых глаз. Все подернуто дымкой кейфа. Изредка ветерок рвет с прибоя водяную пыль и осыпает ею людское бежево-коричневое месиво, которое, поурчав и побурчав, затихает в жаркой истоме.
Чтобы равномерно загореть, надо выбрать на пляже точки А и Б и, как маятник, ходить между ними. Тогда солнечная полировка ляжет ровными слоями. В качестве ориентиров лучше всего выбирать молодых девушек, на которых еще не противно смотреть.
На пляже люди превращаются в детей, дети – в зверей, а звери – в людей: собаки в намордниках, кошки на веревочках, хомячки в клетках ведут себя чинно-спокойно, хотя явно недоумевают, как можно столько времени торчать на солнце.
Пьяный немец (пьянец) у пляжного ларька: пива ему уже не дают, закрыли створки, продавщица вышла и спряталась под навес. Но пьянец упорно стучит в окошко, царапает его, чмокает, гладит. Потом, еле шевелясь, ползет вокруг ларька. Но и там – один большой и красноречивый замок. Тогда он возвращается к окошку, бодает его лбом, трется ушами. Тщетно. Никого. Пусто. Нет материнского молока-пива, нет отцовских сосисок. Продавщица выглядывает из-за зонтов. Пьянец вскидывает руку в подобии унылого зиг-хайля, потом машет ею в бессильном отчаянии и бредет в тень пальмонады, откуда недобро светятся белки негров-разносчиков.
Говорят, что Адя Гитлер и Сосо Сталин были больны эхолалией, но что это за болезнь – никто не знает.
Бог посылает войны, чтобы человечество могло обновляться. Без войн нет ни технического, ни архитектурного, ни научного прогресса. Другой вопрос – зачем он, этот прогресс, вообще нужен, если за него надо так дорого платить? Чтоб очередной брокер мог бы быстрее слетать туда, куда его так тянет долларовая нужда? Или какой-нибудь абраморабисоломонсонштейн мог бы вдвое быстрей перекачивать нефть из Сибири в Цюрих или Лондон?
Но память у человечества коротка. Все самые страшные события попадают в разряд архаизмов лет уже через тридцать-сорок, а через пятьдесят становятся историей, где нет ни страданий, ни пыток, ни камер, ни крови, а есть только светлые имена – Рамзес, Наполеон, Ленин, Мао, которыми гордятся глупые народы…
Кто-то уходит от жизненных невзгод в запой, кто-то – в секс, кто-то – в еду. Запой – лекарство бедняков. Еда – секс старости.
Испанцы говорят, что в день с человека должно спадать столько волос (с головы, ресниц, бровей, тела), сколько ему лет. Если спадает больше – значит, процесс «дело – труба» идет ускоренными темпами.
Слово «карат» произошло от греческого «кератион», что значит «стручок рожкового дерева», вес зерен которого всегда равен 0,2 грамма. Заметив это, наши предки стали взвешивать алмазы с помощью этих зерен. Потом зерна исчезли, появились весы, но слово осталось. И алмазы, конечно. Что победит в будущем? Слово, конечно, тверже пирамид и острее топора, но с помощью алмазов его легко смягчать и тупить.
Оказывается, по легенде, город Барселону основал Ганнибал. Он дошел в своих походах до этих мест, заложил город и назвал его в честь своего отца, которого звали Барка.
Когда архитектора Антонио Гауди спросили, почему он так долго строит свой храм, он ответил:
– Мой заказчик – Господь Бог, а ему спешить некуда!
На доме Гауди в Барселоне: колонны – слоновьи ноги, балконы – маски, перекрытия – кости, трубы – уши-туши, крыша – рыбья чешуя.
Странная надпись мелом на мшистой стене церкви: «tit, titan, titanik, titanikum».
Все встреченные в Испании бывсовлюди отвечают о своих занятиях более чем туманно, сдержанно и расплывчато: «транспортировка сырья», «снабжение продуктами питания», «поставка запчастей», «контроль за качеством». Что и откуда – не уточняется. Все очень следят за своей речью – на всякий случай. В советское время люди были куда более открытыми и откровенными, несмотря на все КГБ. Им было, в сущности, нечего скрывать, все жили примерно одинаково. Сейчас надо скрывать все – нищета и богатство одинаково отвратительны для окружающих, но опасностей для богачей куда больше, чем для бедняков.
На экскурсиях наши люди сбиваются в ненавязчивые кучки, в центре каждой хлопочет словоохотливая женщина средних лет, которая уже все повидала, всюду была и знает несколько слов на нескольких языках. Она уверенно ведет за собой народ, который много ест, все хочет посмотреть, всюду успеть и все подешевле купить.
От черной комедии советских трех единств (живи на одном месте, в одном времени и делай то, что велят Правдины-Известины) оказалось рукой подать до театра псевдокапиталистического абсурда, где никто никому не нужен, но всем нужны деньги, которых почему-то всегда нет.
Денег должно быть не мало и не много, а средне. Если мало – человек зависим, сдавлен, сжат, связан по рукам и ногам. В нем копится отчаяние, угодничество, озлобление, страхи. Если много – человек опять сдавлен и связан, хоть и по другим причинам: его обуревают комплексы, мании и страхи, часто небеспочвенные, ибо всякий, высунувший голову из окопа, рискует ее потерять раньше других. Если же денег средне, то все довольны, включая родных и близких.
А сколько это – средне? А чтоб не присматриваться с тоской к ценам в магазинах (но и в бутики не заходить); ездить по всему миру (пусть вторым классом); дать детям и родителям необходимое (но не излишнее), а самому не боятся будущего, как петли и виселицы, и обеспечить себя в старости теплым углом, горячим чаем, интересным романом.
А главное – чтобы можно было самому регулировать в своем углу уровень тепла, выбирать сорт чая и снимать книги с полки.
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – повторяют к месту и не к месту. А Гете, между прочим, использовал императив от глагола verweilen, что значит «приостановись, подожди» («Augenblick, verweile…»). Ему было ясно, что остановить ничего нельзя, тем более время. Так что притормози, мгновение – и дуй себе дальше!
2003 год, Салоу, Испания
Браво туристо
Итальянские зарисовки
1.
Мой зять, немец Швагер, каждое лето в июне ездит с женой на озеро Гарда, где в местечке Валеджио проходит праздник – дань древней легенде. Мы – три пары – решили тоже отправиться туда на неделю и сняли жилье возле озера. Поехали на машинах из Германии через Францию и Швейцарию. Ехать километров восемьсот.
Швейцария. Альпы. Зеленые горы с проплешинами изумруда. Желтый парашют дельтаплана. Серебристый пикап с домиком-прицепом. Одинокие поместья-шале в укромных местечках. Из далекой горы словно вырублен громадный кусок мяса – красный разруб в зеленом. Бывшая каменоломня.
На границе Швейцарии и Италии видели, как карабинеры потрошили какую-то мелкую машину. Трое юнцов с зелеными хохолками стояли в растерянности, один держал здоровенный кальян, капот был открыт, а овчарка, впрыгнув в багажник, яростно обнюхивала его углы.
Карабинеры курят, собака ищет, юнцы дрожат, а кальян улыбчив во весь свой шланговый рот: а ну, как поганая псина отраву найдет? Тюрьма за затяжки, сроки за граммы, и не помогут ничьи телеграммы.
Озеро Гарда нашли быстро. Но долго искали пансионат по мобильникам:
– Какая там виа? Виа Верона? 27? Или 127?
– Нет, виа Аоста, 7. Где стоите?
– Около пиццерии.
– Какой?
– Какая-то «Донна»…
Начались диктовки: «Назад километр ехать» (но откуда?), «вперед километр ехать» (но куда?).
Сволочь Швагер даже не вышел на улицу, пил кофе на балконе («не моя проблема», – смеялся по-западному).
Табличек с улицами нет, на домах то № 64, то № 103… Куда? Вышли из машин. Всех спрашиваем – никто не знает.
– Вот полиция, зайдем спросим, – говорит жена.
– Нет уж, лучше умереть, чем к карабинерам лезть.
У людей спросить надо.
Но люди-туристы, разомлевшие после пляжа, ничего не знают и знать не хотят, кроме озера, еды и сна.
Наш пансионат – прямо на берегу. Гарда – нечто воздушное. Горная Гарда. Вода и небо разделены горами: синь-чернь-голубизна.
Когда едешь вдоль берега, озеро прячется за зеленью, но вдруг, появляясь в просветах, взглядывает укромно, приветливо, цепко. Иногда улыбается. Лучезарны его взгляды.
Так же когда-то сидели на этом берегу кроманьонцы, смотрели на зубчатые горы, перебирали свою рыбу, возились с копьями и кресалом, раздували костры, думали о чем-то, предполагали идти куда-то по каким-то своим первобытным надобностям…
Говорят, что нас от обезьян отделяет четырнадцать тысяч поколений. А сколько – от первых разумных людей?
Утром, часов с девяти, в мире полностью властвует солнце. В небе чиркает чирок. В море прыгает нырок. Прочертил чирок черту. С рыбой хорошо нырку! Каждый чирок – знай свой чертог, не перепутай шесток!
Извечный деловой снуеж муравьев по земле. Хоть для кого-то ты – бог и Будда, глыба спуда.
Муравей встретил соловья у ручья: ушел из-под когтя, но угодил под клюв. Фатум-рок назначил срок.
Чертит птица свой чертеж, в небеса ей невтерпеж.
Солнце испанское жгуче, солнце латинское лучше – заботливо-ласково, властно-лениво, не инкви-зиторово огниво: жжет и знает, что слаб человек, уродец и гном, не одолеть ему лучей подъем.
Порхнул «порше», прошуршал «мазерати». Ярко-желтый «ламборджин» выплывает из пучин. Порше-поршок, золотой гребешок, серебряна головушка.
Говорят, какая-то женщина тридцати лет копила на «феррари», во всем себе отказывала, пахала на двух работах. И купила – подержанную, битую, за триста тысяч… Ездить на ней невозможно – только смотреть. Итог жизни глуп и жалок. Психически больная женщина могла бы подать в Страсбургский суд на тех, кто свел ее с ума рекламами, но таких, к сожалению, много.
Другой козлотур, белорусский олигарх, купил «Ламборджини», привез его в Минск на трайлере, сел за руль и через метр завяз в первом снегу. А зима только начиналась.
Мой родич Швагер (тут он Коньятто – так по-итальянски «зять», муж сестры жены) повез всех в глухую деревню, где в ресторане принялся расхваливать кухню:
– Ах, тортелини, ах, ригатони! Фантастико мака-рони! Оптима квалита! Феличита! – хотя макароны и есть макароны.
С большой помпой выбиралось горячее. Известно: чем больше в меню перечислено всякого: «бифштекс с тем-то и тем, с розмарином да с тмином», тем меньше будет дела на тарелке. Принесли по кусочку жареного мяса с картошкой-фри, салат (не из небесных гребешком), вино в пять-шесть градусов. В общем, чем наш стол начинается, тем итальянский заканчивается. Хорошо, что напоследок хоть хлеб со стола удалось стащить, чтобы потом с колбасой съесть.
Если в Арабистане цены надо делить на три, чтобы узнать реальную стоимость вещи, то в Италии – пополам. В Испании все дешевле вдвое.
А зять-Коньятто блеял и восхищался:
– Таких ригатони нет в мире! Классико! Фантастико! Брависсимо! Такое сорбе (кислое барахло в стаканчике, у нас за семь копеек лучше было) ели патриции, а снег им приносили с гор!
– Судя по цене, его и сейчас с Эвереста доставляют! А по поводу тортелини могу только сказать, что им еще расти и расти до хинкали. – Я прервал поток его похвал.
– О, хинкали – это да! – согласился зять, который ел хинкали на Крестовом перевале и забыть этого не может (еще, как истинный немец, он особо отметил купаты с гранатными зернами). Он ел хинкали и сравнивал себя с Прометеем, сидящим на привязи в Кавказских горах, но я напомнил ему, что Прометей ничего не ел, это у него выедали печень (под желчным соусом).
Итальянец тебя обманывает с улыбкой, ужимкой, усмешкой, а испанец – с хмурой рожей, свысока, через губу.
Продавцы воздуха и природы, итальянцы свели с ума мир всякими глупостями. Все – пшик и взблеск, бурливой речи плеск, макароны, тесто – престо, престо, бене, скузи, не прожить вам без джакузи! У нас – лучшие в мире макароны, очки, туфли, платья, шифоны! Кожа, кофе, брюки, сыр! Краски, море и ампир!
Наутро в похмелье ворвались крики жены:
– Вставай! Нас обворовали!
– Кого? Когда?
– Всех. Ночью. Ты спал, как бревно, а тут воры ходили!
Мы все – четыре пары – жили на втором этаже, балконы один за другим. Утром кто-то из нас пошел купаться: под балконами валяются наши паспорта, бумажники, сумки, шорты… «Ничего себе вчера погуляли – паспорта с балконов кидать!» Начал собирать. Выяснилось, что денег нет. Но ни карточек, ни документов, ни фотоаппаратов домушники не взяли – только деньги. Хорошо еще, что не все деньги пропали – прошлись воры только по балконам и по смежным с ними комнатам (где я, например, спал как бревно), а во вторые, где сейфы, не влезали…
В итоге – общая недостача – около пятисот евро плюс мобильник с телевизором (евро в восемьсот). Неплохо для пяти минут работы. А мы отделались легким испугом. Хорошо, что документы, карточки, паспорта не тронули. Как легко сделать человека счастливым! Сначала надо крикнуть «У тебя все украли!» – а потом объявить, что украли только деньги – и человек счастлив до умиления: спасибо, родные, что паспорта не взяли! Полная эйфория!
Я высказал предположение, что сделали это дети, внуки или племянники хозяев пансионата или кто-нибудь из родни – козья ностра не дремлет, пусть бамбины тренируются на лохах, приехавших на черных автомобилях. Почему не в первый день обокрали? А дали распаковаться, понаблюдали, кто где спит. Увидели, что мы балконных дверей не закрываем, уехали в ресторан (значит, выпьем). И ночью, дав заснуть, проникли. Один перелезал с балкона на балкон, брал вещи и швырял их вниз, второму, который вытаскивал деньги, а остальное кидал на землю (брошенные кошельки, сумки, косметички, шорты лежали не в общей куче, а строго под теми балконами, где жили их хозяева). Благородно! Могли ведь унести прочь или выкинуть в мусорные бачки! А не сделали, вежливо оставили. Спасибо вам за это, ребята. Это благородно. А дураков обуть никогда не вредно.
На наши жалобы портье покивал головой, сказав, что он предупреждал, чтоб закрывали двери и окна, и ввернул анекдот об итальянских ласковых ворах: у людей украли машину, они бегают, убиваются; вечером машину вернули с запиской – мол, спасибо-извините, нужна была для дела, вот вам за беспокойства два билета в Ла Скала. Люди рады, хвалят воров за рыцарство и изящество, едут в Милан, слушают оперу, а вернувшись, обнаруживают, что их квартира ограблена дотла…
Потом портье сообщил, что недавно задержали то ли цыган, то ли румын – мальчишки лазили по балконам и кидали добычу папе, который проверял содержимое сумок и штанов.
Мы посетовали на цыган, румын и албанцев и несолоно хлебавши разошлись по комнатам. «Ничего, принесли малую жертву, чтобы не приносить большую», – подытожил я в уме.
Жена ругает меня пессимистом, а я думаю, что мрачный песси куда лучше вечно-веселого оптимиста (опти), вроде зятя-Коньятто, который восхищается мухой, не замечая за ней зловещего слона, который так хорошо виден пессимисту. К тому же песси не так легко кинуть мордой в грязь – он готов ко всему, настороже, начеку. А опти постоянно перепадают тычки, пинки и затрещины, которых он совсем не ждет, занятый своим повседневным блеянием:
– Ах, соборы-моторы! Витражи-виражи! Солнце-оконце! Дворик-садик! Картина-кантата! Фонтан-великан!
А песси угрюм:
– Ну, пришли мы в эту Пизу, увидели этот шедевр неудачливого архитектора, руки обрубить ему мало. Посмотрели, сделали круг, как на панихиде, – и можно уезжать: смотреть в этой Пизе больше нечего. Гонец из Пизы. Абзац из Гизы. Лучше сидеть дома – здоровее будешь. И Аль-Каида не взорвет.
Едем смотреть замок Габриеле Д’Аннунцио, столпа символизма и друга дуче. Дорога – мимо лохматых серебристых олив, мимо городков на холмах, где дремлют церкви в россыпи домиков и все колышется в солнечном мареве. Деревушки – как из картонной книжки-вставалки.
Замок – мрачное сооружение в нацистском (псевдоклассическом) стиле на вершине горы. С амфитеатром, галереями, залом, где выставлена подводная лодка (деревянная), на которой поэт-солдат плавал еще в Первую мировую. Там же вмурована в скалу настоящая палуба корабля. А сам поэт похоронен на самой высокой точке – саркофаг на столбе, вокруг, лучами, – десять саркофагов его друзей-соратников: Роберто Гиганте, Винченцо Розетти и такие ребята. Поэт подарил свою любовницу Муссолини, но ни дуче, ни ей этот подарок впрок не пошел: их вместе повесили вниз головой (о чем поэт написал поэму).
Оттуда поехали в городок Сирмионе, где крепость XIII века – четырехугольные, массивные башни из весомых булыжников. Камень парапетов отполирован временем до бархата. Зубцы стен – «кремлевские». Башни пристально вглядываются в море. Во рву трепещутся утки на плавучих гнездах. В воде фланируют рыбины, беспечно изгибая станы. По небу носится стая ошалелых птиц.
Улочки кривы и узки. Своды, переходы, тупики, замшелые камни, решетки. Один дом скрыт под фиолетово-красными цветами, словно они растут прямо из стен. По углам притаились «Валентино», «Версаче», всякие иные Гуччи-Шмуччи – искусители и обольстители рода человеческого, добрые джинны итальянской экономики.
На горе – вилла Катулла, отца лирики. Жил над озером, писал стихи, кормил чаек, смотрел на вечную гладь гордячки Гарды. Поэт-тюлень, поэт-вельможа.
«Мазерати» мазнул пылью, обогнав на дороге. Ему можно на «мерседесы» и «ауди» песком плевать, ведь мы – на родине самых дорогих и бессмысленных (и этим очаровательных) машин в мире.
Едем мимо полей кукурузы. Какаруза! Кукараза! Где Карузо? Где зараза?
Знойный легкий юг. Итальянцы называют Средиземное море «Маре ностре» – «Наше море». Уверены, что им принадлежит все медитерраново Лукоморье.
Итальянская комедия в разгаре: под большие литавры приносят очередные «макарони» и пиццу.
– Лучшие в Италии! Макарони фантастико! – кричит зять-Коньятто, большой италоман. – Пицца гран-диссимо!
А что такое пицца? Пища птицы. Остатки, огрызки, кусочки, брошенные на теста кружочки. Красиво видеть и приятно есть. Но серьезным это блюдо никак не назовешь. Оно такое же изящное и легкомысленное, как все итальянское.
Твердые соленые сыры – одно из великих открытий. Среди них король – «Грана падано».
2.
Праздник озера в Валеджио. Длиннющие, под километр, столы в два ряда, на пять тысяч человек. Разбиты на сектора. Стоят палатки. Все рестораны и пиццерии из округи вносят свою лепту – едой, официантами. Столы доходят до древних арок и продолжаются за ними. Дальше – полиция закрывает входы.
Не успели сесть, как принесли легкое вино, твердый сыр и колбасу «мортаралла», похожую на нашу «любительскую», с жирком.
Пока закусывали, узнали из динамиков, что суть легенды такова: некая нимфа влюбилась в офицера и в знак любви подарила платок с завязанным на память узлом (узел был в виде тортелини, поэтому это блюдо тут особо почитаемо). Но на офицера имела свои виды генеральша; она нашла злосчастный платок и отослала офицера к нимфе, то бишь приказала его утопить: любишь нимф – люби и под водой жить!
Лучшие в мире тортелини не заставили себя ждать, причем диктор объявлял, какой они фирмы и кто их сотворил.
Потом появились ряженые: маркизы и синьоры в камзолах, сапогах и бляхах. Девушки под Джульетту, с повязками на лбу, кружева на шее. Мальчики под Ромео, в брюках до икр, в чулках и шляпах с перьями. Стражники, копья, факелы. Перезвон бубенцов и бряки ботфортов.
Вертятся шуты (жук и жаба на беретах). Скорые кельнеры раздают добавки.
Потом дошло до куска мяса с кровью и солеными артишоками (смесь маринованных огурцов и чеснока). Мясо без соли и перца, зато кровищи – словно из сердца.
Не успел я начать роптать по поводу крови и теста, как взвилась итальянская опера. Стемнело. Замерцали свечи, всунутые в пустые бутылки. Побежала по столам длинная цепь огоньков. Понесли граппу.
И тут с горы, из крепости, начали пускать салют. В небе замельтешили золотые гномы, штрихи, зигзаги. Раскинулись плакучие ивы пламени. Райские яблочки наколоты на шпаги. Алые квадраты и серьги, алмазные иглы, бенгальские игры… Иероглифы из огня. Горящие хризантемы. Круги и овалы, брызог обвалы. Яркого счастья завалы.
Искры фейерверка сыпались с неба прямо на голову, в глаза, за шиворот. Искр блеск, небесный бурлеск. С купола – на кумполы.
Музыка нарастала. Сердце волновалось, грустило. В глазах щипало, в душе свербило. Печаль и радость мучили одновременно. Хотелось жить вечно, в покое и мире или тут же умереть под залпы салюта…
Последней в небе появилась громадная мадонна с бамбино. Фейерверко грандиозо. И вино фуриозо…
Наутро, после праздника, опохмеляемся в бассейне и время от времени продолжаем обсуждать кражу:
– Ночью, перед воровством, снаружи шел противный запах. Может, они сонный газ пустили на нас? Усыпили, уморили?!
– Мы и без сонного газа под газом были.
– Кто нас обобрал – местные или профессионал?
И сколько их было? И как они влезли?
– Как потрошили кошельки и сумки? Где деньги совали в свои воровские подсумки?
– Наверняка урки-албанцы.
– Нет. Албанец украдет – и по горлу полоснет.
А эти брали только деньги.
– Не взяли фото, не взяли авто, хотя могли прихватить то-то и то. Ключи от машин лежали на столах.
– Ими двигал страх. Авто могут найти или будут искать, тогда им спокойно не спать. Унес паспорта – карабин у хвоста.
Кстати, все встреченные карабинеры упитанны и толсты – копия наших советских свинообразных ментов-уголовников. Пусть лучше элегантный карманник обчистит всласть, чем к ним попасться в снасть.
Вокруг много итальянцев. Звучит тысячелетняя латынь: прего, скузи, бонджорно, грация, кончерто гроссе, пиано и форте, спагетти, пицца – водой бы этой сказочной упиться…
Певучесть итальянского языка такова, что хочется повторять гармоничные звуки, легкие интонации, выпевать слышимое. Смысл не важен.
Когда латынь стала итальянским языком? Когда «римляне» превратились в «итальянцев»? Надо бы у Швагера спросить.
Лица итальянцев в массе очень интересны. Есть очаровательные невысокие женщины, с пепельными глазами и оливковой кожей. Носы у мужчин встречаются ой-ой-ой, кавказского разлива.
В одном дворце наткнулись на огромную картину Рубенса: лица как зады, зады как мешки, носы – мятыми картошками. Сразу видно, что моделями великому мясописцу служили не легкие южане, а грубые северяне.
«Картолерия». Здесь продаются бумаги, конверты, открытки, альбомы.
Магазин одежды «Ла Цанцарра». На тбилисском жаргоне «цанцара» – это человек, который всюду суется, суетится, надоедает, отчасти деревенщина. А на итальянском «цанцара» – это назойливая мушка-кусалка, вроде комара.
Старухи, сидя у ворот, отслеживают жизни терпкий лет: перемывают кости прибывшим в гости. Ведьмы черны, без зубов, а зубоскалят будь здоров: скузи, скузи, меццо форте. Проникают до аорты – с кем кто спит, кто как живет, сколько стоит сыр и мед, пармезано, чиабатта, ла финестра, та горбата, этой волосы длинны, та виновна без вины.
Кто хочет быстро и широко потратить деньги под салюты и фейерверки, должен спешно ехать в Италию – там созданы для этого все условия: мышеловки заряжены лучшими в мире тортелини – подходи, влезай, получай. Где жил Катулл – теперь монетный гул. Там прятался бездомный Леопарди – плати за дух его и пряди.
Но кто хочет медоточивой речи, синего неба, лиловых связок сирени, цветов, растущих из стен, дремотной тиши – тот тоже должен спешить в Италию, где миг равен веку, а век – мигу, помноженному на жизнь.
В городе Мантуя – огромные кирпично-красные кубы дворца и башен, с фигурами на крышах. «Кремлевские» зубцы на фоне синего неба. Высоченные окна разделены двумя или тремя колоннами. Пузырчатая базилика с крышей, как крышка чайника. Стоит уже 800 лет. Внутри колонны, красный камень. Отверстие в полу, а там, глубоко, – крипта, первая церковь, вокруг которой настроена базилика, похожая на кастрюлю из кирпича.
