Kitobni o'qish: «Заговоренные», sahifa 2

Глава четвертая

В автобусе меня укачало. Пришлось выйти на одну остановку раньше и пойти к больнице пешком.

Вот она – больница – стоит на горе, в ней так много белого камня и синего стекла, что она похожа на большой корабль, который меня не ждет.

На мне длинная юбка, кофта с рукавами до локтей, сумка через плечо. Сумка куплена в Старом городе, она мягкая, пахнет кожей и чужим прошлым.

В Старом городе наш небольшой табор побывал накануне, папа заявил, что каждый должен положить записку между камней в Стене Плача, в записке указать желание, и оно обязательно сбудется. Тут папа со значением посмотрел на меня, давая понять, что все мои желания должны теперь касаться только профессиональной карьеры.

Бабушка сказала, что все ее желания сбылись, как только она сошла с трапа самолета в Бен Гурионе, и беспокоить Бога лишними просьбами она не собирается, а брат, обуреваемый юностью, пожелал так много, что его записка оказалась слишком толстой и между камней не запихивалась.

Маму в Старом городе интересовал христианский квартал, она мечтала купить освященный крестик, но в конце концов подумала и решила, что Бог, конечно, один, взяла полоску бумаги и написала в ней что-то мелким аккуратным почерком.

Мы с мужем договорились загадать одно желание на двоих, чтобы уж наверняка, а папа так увлекся составлением маршрута по святым местам, что свою записку не приготовил, свалил все, как всегда, на маму, и ей пришлось писать папины просьбы к Богу на ходу, уже на автобусной остановке.

– Да знаю я твои желания, – отмахнулась она, когда папа попытался продиктовать, – уже записала.

День был жаркий, мостовые плавились и оседали, колибри, словно маленькие миксеры, взбивали тягучий воздух крепкими крыльями, солнце поднималось над Старым городом, раззадоривая и обещая.

Мы шли гуськом к Яффским воротам, у каждого в руках была бутылка с водой, а записки мы сложили в отдельный мешочек, который отдали бабушке, потому что она всегда помнила, что где лежит, а запертую дверь проверяла три раза.

– Старый город, – провозгласил папа, взмахнув рукой в направлении крепостных стен, – разрушался и возводился заново множество раз, стены, которые мы видим сейчас перед собой, были построены в 1538 году Сулейманом Великолепным, длина их около пяти километров, толщина каждой стены равна высоте и составляет пять метров, попасть в Старый город можно через разные ворота, семь из них открыты, а последние, восьмые, под названием Шаар а Рахамим, то есть Ворота Милосердия, замурованы и откроются лишь тогда, когда придет Мессия.

– А когда он придет? – поинтересовался брат.

– Если будем плохо себя вести, то очень скоро, – успокоила его бабушка.

Мама промолчала. По ее понятиям, Мессия уже приходил, но отчего-то люди его не послушали и не перековали мечи на орала, а потому в дискуссию не вступала, крутила по-птичьи головой, искала Русское подворье.

Ленивые торговцы сидели вдоль улиц, поглядывали на нас, усмехаясь, окликали громко, как глухих. Все в нас было им смешно – и белая, не просоленная потом кожа, и неуверенные взгляды рожденных не здесь, и бабушкина кружевная панамка, и мамины руки, не привыкшие к тяжелому труду, и мои глаза, синие от неба и удивления.

Только папин гордый вид и рыжая борода смотрелись, пожалуй, неплохо, а брата даже могли принять за своего – брат был смугл и красив, как молодой бог, а молодых богов здесь всегда любили.

– Пятьдесят, пятьдесят, – кричал по-русски один из них. Он бежал за нами следом уже полторы улицы, иногда обгонял, тряс кожаной сумкой перед лицами, выкрикивал разные цифры на ломаном русском, начал со ста, а теперь вот:

– Пятьдесят, пятьдесят, хороший.

Хорошим были все – и он сам, и сумка, и мы, и Город, и эти стены, но покупка сумки не входила в наши планы, хотя, конечно, это была не просто сумка, а Мечта. В ней было несколько кармашков, длинный ремешок, закрывалась она на такой замочек, который было бы здорово время от времени трогать, крутить…

– Сорок, сорок! – закричал торговец, не сбив дыхания и не потеряв равнодушного выражения лица.

Может, это профессиональная гордость, а может, восточный пофигизм, но казалось, что ему глубоко наплевать – купим мы эту сумку или нет, и от этого еще сильнее хотелось ее иметь.

Я посмотрела на мужа, муж посмотрел на торговца, тот подскочил, сумка сама прыгнула мне в руки, зашуршали бумажные деньги, торговец ухмыльнулся и пропал в жарком мареве, растворился, будто его и не было. Осталась сумка, я прижала ее к животу, в котором бултыхался крохотный Данька, и вдруг показалось, что все будет хорошо, и Бог, который главный по запискам, очень даже добрый.

Все будет хорошо, но сегодня все по-другому. Сегодня – вот она – больница – стоит на горе, в ней так много белого камня и синего стекла, что она похожа на большой корабль, который меня не ждет.

Если бы я знала, как много у меня впереди вот таких первых свиданий с незнакомыми белыми кораблями, может быть, испугалась бы и повернула обратно. Но Бог милостив, и из всех записок, которые мы вкладываем в его стены, он выбирает лишь те, в которых написано «не дай узнать своего будущего». Потому что это единственная просьба, которую он умеет выполнять.

– Шалом. Меня зовут…

Передо мной стоит доктор Шуламит Голан, у нее смуглое лицо, жесткие скулы, острый взгляд. Шуламит наплевать, как меня зовут. Позади нее маячат десять лет работы военным врачом и тысячи неординарных ситуаций, а впереди – ночное дежурство в терапии с помощником-стажером, которым оказалась я, и никому не важно, что сегодня первый день моего стажа, что на иврите я объясняюсь больше жестами, чем словами, что я всего полгода в стране, где на любое «почему» есть один ответ – «потому», а на местном – «каха».

Пожми плечами, выдохни горячее «каха» – и ты поймешь то единственное, что нужно знать о восточной философии: чтобы примирить человека и жизнь, надо испытать смерть. Ну или хотя бы первое дежурство.

– Что ты умеешь лучше – заполнять истории болезни или брать кровь?

Шуламит смотрит на меня не мигая, словно через прицел.

Я молчу. Меня тошнит. Я не умею ни того, ни другого.

– Понятно, – ее лицо все так же бесстрастно. – Значит, будешь брать кровь. Вот тебе тележка.

Приходилось ли вам идти на собственную казнь? Я схватилась за тележку, утыканную пробирками, шприцами, иглами, листками с именами и номерами палат, и начала свое восхождение.

Это был не страх. Страх возможен там, где есть выход.

До утра оставалось 18 часов.

Глава пятая

Ирка появилась в отделении в 8.15 утра.

– Привет! Ну как было?

– Нормально, – ответила я.

А было вот как. Пятнадцать новых поступлений, две реанимации за ночь, тридцать две попытки взять кровь, несколько из них успешных. Самое трудное брать кровь у старичков, но не потому, что они старенькие и их жалко, и не потому, что у них вены тоньше и лопаются, а потому, что есть такие руки, на которых татуировки с лагерными номерами, это ужасно отвлекает и плакать хочется.

– Нормально, – ответила я.

А что еще скажешь? Больничный корабль продолжал плыть, но меня уже не тошнило. Видимо, я привыкла к качке.

– Спала? – и она посмотрела на меня с беспокойством.

Иркино первое дежурство сегодня вечером, и ей очень хочется знать, как оно бывает.

– Ни минуты, – покачала я головой, – зато я научилась брать кровь.

– За одну ночь? – не поверила Ирка. – А можешь меня научить?

– Ага, – сказала я гордо. – Видишь эти пробирки? Что там написано? Палата номер 201. Вот и пошли, на больном покажу.

Это были пробирки с утренней тележки. В каждом отделении положено брать кровь два раза в день – утром и вечером. Утренняя тележка гораздо объемистей, чем вечерняя, но и врачей гораздо больше, так что дело идет бодро и весело.

И на этот раз – не успели мы с Иркой обменяться парой фраз, а уже ни одной пустой пробирки не осталось, кроме вот этих трех для палаты номер 201, где лежит больной по фамилии… Не разберу, как это читается. Ладно, по имени будет проще.

– Здравствуйте, Шломо, утренний анализ крови.

Шломо – огромный волосатый мужик, насмешливо оглядел сначала меня, потом Ирку, закатал рукав пижамы и обнажил руку с венами, каждая из которых была толщиной с мой палец.

– О, смотри, – шепнула я Ирке украдкой, – на таких венах легко учиться. Я тебе один раз покажу, все как по маслу пойдет, вот увидишь, а вечером, на дежурстве, ты уже сама его уколешь.

Ирка посмотрела на меня недоверчиво, а на Шломо испуганно.

– Ну, давай, – шепнула она мне, – показывай. Все равно деваться некуда. Не домой же убегать. Да и где он – тот дом теперь?

Я ловко приладила иглу к шприцу, призывно улыбнулась и попыталась отвлечь Шломо вопросами. Но иврит мой хромал, да еще ночь бессонная.

– Тарим кнафаим, – попросила я его вежливо, имея в виду, что неплохо бы ему чуть-чуть мне помочь и поднять плечи, то есть плечо, вот это, левое, да, тогда я смогу наложить жгут и…

– Не выросли еще, – бодро ответил он мне на чисто русском языке.

– Кто не вырос? – и я ошалело поглядела на Шломо.

– Крылья, – усмехнулся он. – Ты же сказала «кнафаим», а слово «кнафаим» на иврите означает «крылья». Вот и получилось, что ты попросила меня поднять крылья. Но может быть ты имела в виду «ктефаим» – плечи?

Ирка прыснула.

Юморист этот Шломо. Господи, что ж так ноги-то горят? А это потому, что я уже двадцать четыре часа по Белому Кораблю гоняюсь.

Так что там про крылья? Жгут наложен, Шломо морщится, потому что я слишком долго прицеливаюсь.

– Откуда вы знаете русский? – это Ирка пытается его заболтать.

– Я родился в России. Давно, – отвечает он ей, одновременно наблюдая за моими дрожащими руками. – Девочка, – это уже мне, – ты, главное, не бойся. В мою вену трудно не попасть.

Тут возникает пауза длиной в комариную жизнь.

– Но у тебя получилось, – с удивлением замечает Шломо и с раздражением сдергивает жгут с посиневшей руки.

В локтевом сгибе расцветает синяк, я краснею до слез, пустой шприц с иглой летит в специальный контейнер.

– Как я понял из вашего с ней шепота, – обращается он к Ирке, кивая головой в мою сторону, – ты, девонька, тоже кровь брать не умеешь. А давайте-ка вы сейчас пойдете и приведете мне нормального доктора, а?

Мы опускаем головы, пятимся, плетемся к Шуламит. Она выслушивает нашу корявую просьбу, играет желваками, идет в 201 палату, возвращается с полными пробирками через тридцать секунд. А потом, в первый раз за сутки, улыбается.

– С доктором Заболоцким непросто дело иметь.

– С доктором? – спрашиваем мы с Иркой хором.

– Ну да, а вас что же, не предупредил никто, что в 201 палате лежит заместитель заведующего больницей? – удивляется Шуламит, качает головой, а потом кивает. – Впрочем, больной есть больной, так что, может, и правильно, что не предупредили. А сейчас, – и она смотрит на часы, – пора на обход. Утреннего заседания сегодня не будет. Кто не успел выпить кофе, у того осталось ровно пять минут, чтобы сходить в туалет.

За пять минут я успеваю позвонить домой. К телефону подходит бабушка и кричит в трубку так, как будто хочет докричаться до больницы без помощи телефона.

– Как было? А? Ничего не слышу! Говори громче! Тяжелых привозили?

Бабушка представляет себе мою больницу чем-то вроде военно-полевого госпиталя, но сегодня я ее очень хорошо понимаю.

– Ты не слышишь, потому что не даешь мне вставить слово, – я пытаюсь вставить это самое слово, но оно улетает, не оглянувшись.

– Ничего не слышно, – продолжает тарахтеть бабушка без остановки, словно печатная машинка. – Ну ладно, когда придешь – расскажешь. А ты когда придешь?

И она кладет трубку, не дождавшись моего ответа, поэтому мне некому пожаловаться, что после бессонной ночи никто и не подумал меня отпустить домой, что впереди обход, и еще целых семь часов до автобуса, то есть восемь часов до дома, и теперь так будет всегда, потому что когда корабль плывет – юнга не спит, а корабль плывет без остановок, и это – правильно.

Глава шестая

Знания и опыт – две совершенно разные штуки, а если пофантазировать, можно даже сказать, что знания и опыт – это два полюса, соединенные меридианом труда – ежедневного, упорного, до кровавых мозолей.

Сейчас, много лет спустя, отдельные картинки прошлого всплывают в памяти, да такие яркие, что кажется, что не было невзгод и печалей, а только солнце и белокаменный Город, только нежные оливы в Гефсиманском саду, склоняющие головы перед путником, остановись, обними ствол, подставь ладони и будет тебе счастье.

Не спрашивайте меня про счастье, ибо все просто в этом саду, куда никогда не придут стражники, бряцая оружием, чтобы забрать того, кто сидит в тени олив с учениками, ведь есть только одна Божья заповедь, и не нужны скрижали, запомни и соблюдай, а заповедь эта проста, как ящерица на горячем камне, как облако в полуденном зное, как первая улыбка ребенка, и не толкуйте мне о любви, попробуйте для начала не убивать друг друга.

Знания и опыт – две совершенно разные штуки, но как только ты перестаешь бояться и начинаешь говорить на незнакомом прежде языке – пусть с ошибками и ужасным акцентом – ты выпрыгиваешь из теории в практику, а уж если ты отваживаешься на этом языке шутить – тут же становишься опытным полиглотом.

Через пару недель стажа я начала понимать иврит. Именно понимать, а не складывать слова на полку памяти, чтобы потом безуспешно рыться в поисках единственно верного. Теперь слова сами заскакивали мне в голову, не убегали и не прятались, я говорила на иврите во сне и даже пыталась отвечать на бесконечные вопросы – врачей, медсестер, пациентов.

– Доктор, доктор, а вы настоящий доктор? Уж больно молоденькая…

Старая пациентка протягивает ко мне руку, в руке пластиковый стакан.

– Да, я доктор, только стажер, – отвечаю я.

– Пить, – шепчут ее пересохшие губы, – дай мне пить.

Наполняю стакан водой, подаю, усаживаюсь на край кровати.

Рядом мерно капает капельница, по капле в секунду, будто само время, продлевающее старушке жизнь.

– Посиди со мной, – просит больная и смотрит ранеными глазами.

Я сижу и ерзаю, меня только что послали в лабораторию узнать анализ спинномозговой жидкости у одного пациента, а я сижу и слушаю грустный рассказ про долгую жизнь, про детей, которые не навещают, про внуков, которые в Америке, про дом престарелых, который «очень даже ничего». На словах «а сегодня вот – операцию срочную будут делать» я подскакиваю и покрываюсь холодным потом.

Оказывается, у этого божьего одуванчика сегодня срочная операция, это значит строжайшее NPO (nilperos) – ничего через рот, а я ее только что от души напоила…

Я кидаюсь к Шуламит, Шуламит звонит в операционную, разговаривает с анестезиологом, договаривается отложить операцию на пару часов, обжигает меня презрительным взглядом, отсылает выяснять тот самый срочный анализ, который я до сих пор не выяснила, ну что же я за бестолочь, и как я про это бабушке-то расскажу?

В лаборатории другие вопросы – меня спрашивают номер карточки больного, имя и фамилию, год рождения, чтобы не дай бог не перепутать, потому что есть два вида врачебных ошибок: первый – это тот, который по случайности – и его можно простить, а второй – который по легкомыслию – его не прощают.

Возвращаюсь бегом в отделение, докладываю о результатах, но все не так просто, теперь вопросы задает Шуламит: она спрашивает меня, о каком именно заболевании можно думать при вот таком анализе, и я готова провалиться сквозь землю, потому что не знаю, и говорю наобум, надо же, мой ответ правильный, может, это Бог меня спас, но только для того, чтобы испытать и проверить на третий вид врачебной ошибки – не возгоржусь ли я, не подумаю ли, что знаю больше других, когда на самом деле, еще ничего не знаю.

И так день за днем. Бесконечные вопросы, упорные поиски ответов. Ни погоды, ни личной жизни, ни новостей по телевизору. Кажется, у мироздания накопилось столько ловушек, загадок и тайн, что становится непонятно, как оно терпело и не беседовало со мной раньше.

Раньше. Все то, что составляло мою жизнь еще пару лет назад, вдруг скрылось в тумане, не забылось, нет, но потеряло очертания, мне стало казаться, что я только что родилась, и вот-вот закричу, вернее, заговорю, как все те, кто меня теперь окружал – гортанно, горячо, с чувственным Р-р-р и страстным Х-х, и жесты мои станут выпуклы, а взгляды будут прожигать насквозь, даже сквозь полуопущенные веки.

Мой рабочий день длится и длится, а с приходом домой не кончается. Дома меня ждет бабушка – в прошлом опытная акушерка и фронтовая медсестра, в настоящем предводитель табора и мой личный профессор медицины.

После обсуждения сложных случаев и непонятных диагнозов, после дотошных вопросов о том, отличилась ли я, и если да, то каким именно образом, а если нет, то почему, бабушка просит проверить ее собственное домашнее задание.

Раз уж все семейство впало в детство и отправилось учиться, она тоже решила не отставать, пошла и самостоятельно записалась в ульпан для пенсионеров, и теперь каждое утро брала мою розовую помаду, красила губы, сложив их бантиком, поправляла накладной кружевной воротник на желтом платье а ля «главный цветок на клумбе» и отправлялась на учебу.

Бабушка скупо рассказывала про свои победы, но я уверена, что не одно мужское сердце было разбито и не одна пенсионерка хваталась за голову, когда моя бабушка заходила в класс.

Как только с уроками было покончено, она уходила хлопотать на кухню, семейство подтягивалось к ужину, за окном начинали гоняться светлячки, но никто на них не смотрел и не загадывал желаний, все сидели и слушали папу, который аппетитно и доходчиво рассказывал о том, что очень скоро наша жизнь обязательно наладится, его изобретения наконец рассмотрят и позовут на работу в научный центр далеко в горах, туда, где деревянные домики утопают в цветах, а небо набито звездами, где каждый вечер наша мама будет качаться с книжкой в гамаке под классическую музыку из соседских окон, а он сам сидеть всю ночь напролет над новым изобретением, идея которого пришла ему в голову совсем недавно, во время работы на конвейере мацовной фабрики, вот послушайте…

Именно на этом месте папин рассказ обычно прерывался – или начинались разборки у соседей напротив, с гортанными криками и швырянием сковородок, или кошки орали, устремив невозмутимые египетские морды в небо, а если время переваливало далеко за полночь, то муэдзин из ближней мечети, прочистив горло, начинал намекать на скорый рассвет – протяжно и безнадежно, будто одинокий ослик в пустыне.

Очарование папиной сказки о научном городке в горах рассеивалось, словно туман над Гефсиманским садом, спать, спать, завтра случится новый день и новые маленькие победы – над собой, всегда над собой, потому что над остальным миром ты не властен, и слава богу.

Лишь бы только древние оливы укрыли, лишь бы только друзья не предали.

Остальное можно перетерпеть. Ведь не зря бабушка вздыхает и повторяет каждый вечер:

– Бог терпел и нам велел, – и смотрит на дедушкин портрет в деревянной рамке – вот он молодой и веселый, в ладно сидящей военной форме, и взгляд его смел и прям, и лагерных охранников не видно и не слышно, слава тебе Гефсимания, укрывающая от бед, здравствуй, Земля Обетованная.

Глава седьмая

Русских врачей в больнице было много. Нас называли русскими, а не еврейскими, по стране исхода.

– Но выходит, всех евреев вообще нужно звать египтянами? – допытывался Илюша. – Мы же с вами из Египта вышли?

Илюша в прошлой жизни был профессор хирургии и коренной ленинградец, а в этой – такой же стажер, как и мы с Иркой, только на пятнадцать лет старше. Ему не пришлось сдавать экзамен из-за солидного стажа работы, поэтому он попал в больницу, как говорила моя бабушка, с корабля на бал, два месяца ульпана для врачей – и в строй.

Илюша высок, обаятелен, умен, а самое главное, очень хорошо умеет всем этим пользоваться. Так хорошо, что многие женщины вокруг него в опасности, особенно такие, как Ирка.

К тому моменту, когда мы с Иркой попали в отделение общей хирургии, мы уже вовсю лопотали на иврите, умели брать кровь из любой вены почти с закрытыми глазами и, самое главное, начали понимать, что медицина – это непроходимый лес, а не цветочная поляна.

За это время мой живот вырос до невероятных размеров, а Ирка разуверилась в местных мужчинах, которые, по ее словам, «не умеют найти подход к современной девушке». В переводе на обычный язык это означало, что на Ирку в больнице не очень-то обращали внимание, и ее это задевало. И вдруг – о, счастье! – отделение общей хирургии и Илья. Может, и не Илья-пророк, но почему же некоторые смотрят на него с обожанием?

Сказать, что Ирка сошла с ума – это ничего не сказать. Она даже внешне изменилась. Впрочем, с этого всегда все и начинается.

– Лад, послушай, нет, ну послушай, – Ирка наклоняется ко мне через стол и жарко шепчет. – Ты видишь его?

– Кого? – спрашиваю я, положив руку на живот и нащупывая беспокойного Даньку, вот ведь брыкается.

– Кого, кого, – ворчит Ирка, – Илюшу, конечно.

– Илюшу?

– Ну да, вон он идет, погоди, я ему помашу, чтобы с нами сел.

Илья улыбается, завидев нас, подходит, ставит свой поднос на столик, усаживается, вальяжно закинув ногу на ногу. Что и говорить, умеет человек произвести впечатление, уж на Ирку-то точно. Вон как она на него смотрит, аж рот открыла.

– Привет, девчонки, как жизнь?

Илюша всегда в хорошем настроении, всегда излучает уверенность, хорошо с ним рядом, повезло его жене. Даже местные доктора в отделении относятся к нему уважительно, тем более что хирург он оказался от бога, что уж говорить про медсестер и пациенток.

Про руки его по больнице легенды ходили, рассказывали, что он умеет руками любую боль заговорить. Положит, бывало, руки на живот, голову так по-особенному к плечу наклонит…

Руки, если приглядеться, ничего в них особенного и не было. Небольшие, а пальцы длинные. Разве что – нежные. Пожалуй, очень даже нежные. Я же помню, как пациентки таяли от его рук.

Вот и Ирка моя тает. Заглядывает в нахальные оливковые глаза и тает, а чего, спрашивается, ах ты, дурочка.

Илюша оборачивается ко мне и подмигивает:

– Как там наш сын полка?

Данькой интересуется, и я уже готова простить Илюше профессиональные навыки сердцееда и даже расцеловать. И как он это умеет, а?

– Брыкается, – отвечаю я, – то пяткой, то локтем, непоседа.

– Это правильно, – кивает Илюша, – парень не должен на одном месте сидеть. Парень должен жизнью интересоваться, брать ее в оборот, объезжать, как…

Он прерывает сам себя, оборачивается к Ирке.

– Ну, а как поживает наша Иринка Слезинка?

И смотрит на нее. Смотрит не так, как слова говорит. Будто во взгляде его совсем другие слова. О другом. И обещают другое.

Мне вдруг становится ясно, откуда появилось выражение «положил на нее глаз». Истинно так – положил, положил, как пить дать.

И тут наступает пауза в нашем разговоре, недолгая вроде, а особенная, когда кажется, что двое молчащих начинают при всех раздеваться.

– Почему же это я – Слезинка? – говорит наконец Ирка, говорит «на автомате» первое, что приходит в голову, а у самой в глазах огонь, да и не глаза это вовсе, а жажда, страсть, рассвет над Старым городом.

– Потому что глаза у тебя такие, – кивает Илюша, ищет ложку, находит, начинает есть суп.

– Какие? – замирает Ирка, забывая про обед, а заодно и про ужин.

– Будто рассвет над Старым городом, – говорит он, берет салфетку, промакивает губы.

Ирка смотрит на его губы и ничего не отвечает. Ждет. И чего ждет, глупая?

Илюша этот безвыходно женат, плюс две дочки-погодки. И пусть жена его пока в России, но через две недели приезжает, он сам рассказывал, и это навсегда.

Ох, Ирка, Ирка.

– Кстати, – восклицает Илюша, будто эта мысль ему только-только пришла в голову, – а знаете что, девчонки? Кто хочет со мной пойти встречать рассвет на крышах Старого города? Есть такая экскурсия.

Ирка шепчет:

– Я хочу.

Закашливается, поперхивается, чуть отдышалась, повторяет уже громче:

– Я хочу. А когда?

Я смотрю на этих двоих, а вижу город в розовой постели, купола его – как головы – одна подле другой, стены его – как руки обнимающие, да так крепко, что не расцепить, небо над ним – крыша для влюбленных, солнце, только-только появившееся из-за горизонта, – шепот, переходящий в крик.

Есть такая экскурсия – любовь. Жаль, не все из нее возвращаются.