Kitobni o'qish: «Собаки и волки», sahifa 3

7

В течение нескольких дней происходили некоторые волнения, начинавшиеся по вечерам и потом стихавшие сами собой, убытки от которых заключались в криках, оскорблениях и разбитых окнах. Днем было спокойно. Однако детей больше не выпускали гулять, и они часами сидели бок о бок на старом диване, продолжая придуманную ими игру, которая стала еще интереснее – настоящая эпопея с тысячами персонажей, с войнами, поражениями, осадами и победами. Из первоначальной идеи каждый вечер вырастали новые истории, как ветви на стволе старого дерева. От этой игры их охватывало лихорадочное возбуждение, дыхание перехватывало, во рту пересыхало, глаза слезились. Как только наступали сумерки, им не оставалось ничего другого, поскольку им запрещалось зажигать лампы. Весь нижний город едва дышал, скорчившись за двойными рамами, в маленьких, тесных, жарких и душных комнатах.

Но однажды, наконец, реальный мир оказался сильнее мира грез. Бен и Ада находились во власти иллюзий до такой степени, что перестали слышать друг друга. Оба говорили одновременно, глухо и монотонно, стуча ногами по деревянному каркасу дивана. И вдруг услышали не гул и не рокот, который их ухо уже перестало воспринимать, а дикие, нечеловеческие вопли, раздавшиеся так близко от них, что казалось, это кричит сам дом, его стены или старый пол. В тот же миг дверь распахнулась, и кто-то – черты лица были настолько искажены страхом, что они его не узнали – кто-то внезапно появился позади них, схватил их, подтолкнул и потащил прочь. Бен потерял ботинок и кричал, чтобы ему дали его подобрать, но его не слушали. Их провели через всю квартиру, вывели через кухонную дверь и, пихая, толкая, дергая за запястья, руки и ноги, в конце концов потащили по лестнице куда-то на чердак. Они упали наземь, нащупали в темноте угол сундука и старый подсвечник, валявшийся на полу, и поняли, что они в кладовке под крышей. Отец Ады – теперь они узнали его хриплое, торопливое дыхание за дверью, словно его грудь вот-вот разорвется от ужаса и безумной гонки – отец Ады прошептал в замочную скважину:

– Не шевелитесь. Не плачьте. Спрячьтесь.

Потом, еще тише:

– Не бойтесь…

– Но я не хочу тут сидеть! – закричала Ада.

– Замолчи, глупая! Не шевелись. Ни слова, ни звука!

– Но папа, мы не будем тут спать!

– Дядя, мы есть хотим!

Они изо всех сил заколотили кулаками в запертую дверь. Но отец торопливо сбежал вниз, и они услышали, как он убирает приставную лестницу. Как только они остались одни, Бен успокоился.

– Кричать бесполезно. Тут уж ничего не поделаешь. Он ушел.

Окно кладовки выходило во внутренний двор, высокий и узкий, как глубокий колодец, зажатый между толстыми стенами. Невыносимые вопли время от времени стихали, казалось, что толпа отступила и это морской прилив чудесным образом течет по улицам старого города, а волны бьются о стены домов. Порой солдаты, бродяги, профессиональные мародеры, исступленные евреи стекались к воротам гетто, и то, что происходило – Бен и Ада, конечно, не имели ни малейшего представления, что именно – подступало к самым дверям их дома, прямо к их порогу. Толпа ревела, как разъяренный зверь, и казалось, что она, словно таран, бьет в стены, обрушивается на них, отступает, вдруг возвращается, чтобы расшатать их получше, и снова тщетно наносит удары.

Дети сидели на краю сундука, прижавшись друг к другу, слишком потрясенные, чтобы плакать. Время от времени до них доносились какие-то звуки, выделявшиеся из монотонного гула тысячи голосов. Навострив уши, с дрожащими руками они жадно впитывали эти звуки, которые пугали их меньше, чем другие, потому что были им знакомы:

– Вот, это бьют стекла. Слышишь, как падают осколки? Это камни летят в стены и железные шторы магазина. А это смеется толпа. Вот женщина кричит, как будто ее режут. За что? А это поют солдаты. А это…

Они замолчали, пытаясь понять суть донесшейся до них глухой, ритмичной волны.

– Это молитвы, – сказал Бен.

Патриотические гимны, русские церковные молитвы, звон колоколов – слышать эти знакомые звуки было почти приятно. Шли часы. Дети уже не так боялись, но чувствовали себя все хуже: им было холодно, а сидеть на окованной крышке сундука с острыми краями было больно и неудобно. Оба хотели есть. Бену пришла в голову идея открыть сундук. Похоже, что там было полно бумаги и старых тряпок. Они порылись в нем на ощупь, сделали подстилку и улеглись, охая и толкаясь, каждый притягивал к себе тряпки помягче и оставляя газеты, которыми было застелено дно, другому. Пахло пылью и нафталином. Дети чихали, их трясло. Наконец они смогли улечься бок о бок. Теперь им стало получше, и так было теплее, но крышку закрывать они не стали – боялись, что она захлопнется и они задохнутся. Они смотрели на нее, широко раскрыв глаза в темноте, и мало-помалу смогли разглядеть поблескивающие металлические оковки.

Шабаш снаружи продолжался. Вдруг Ада вскочила и закричала не своим обычным голосом, но более резким и низким, как будто через нее взывал о помощи кто-то другой:

– Я больше не могу! Я умру, если это не закончится!

– Это не закончится, – зло сказал Бен. – Я тебе даже больше скажу: ты можешь сколько угодно орать, ныть, плакать и молиться хоть до завтра, тебе ни одной картофелины в клювик не упадет!

– Мне… все… равно, – заикаясь, всхлипнула Ада. – Пусть я больше никогда не буду есть, только бы они замолчали!

– Они и не думают затыкаться, – пробурчал Бен.

Это было настолько очевидно, что Ада вдруг успокоилась и постепенно даже повеселела.

– Тогда давай поиграем, – сказала она.

– Во что?

– Это корабль, – оживленно заговорила Ада. – Корабль в бурю. Слышишь? Вон как задувает ветер. Волны разыгрались.

– Да! Мы пираты! – закричал Бен, вскочив на ноги. Пол сундука трещал и стонал, как корпус тонущего корабля. – Спустить паруса! Тяни кливер, брамсель, поднять флаг! Земля! Земля! Земля!

Теперь они были счастливы; холодный сквозняк был подобен ледяному дыханию айсберга, с которым они столкнулись в темноте; звук трясущихся досок, старое тряпье, даже сам голод, который их терзал – все это было больше не наяву, а стало романом, приключением, сном. Крики снаружи, мольбы о помощи, гвалт и брань на старой улице – это был шум волн, рев бури, и они с восторгом прислушивались к мрачным звукам набата и обрывкам молитв, доносившимся до них словно с далекого берега.

Когда Бен нашел в кармане коробок спичек, огарок свечи, клубок толстой нитки, несколько сухарей, свисток и два забытых грецких ореха, стало совсем хорошо.

Они разделили орехи, оставшиеся с последней рождественской елки, золотистые снаружи, но сухие и горькие внутри. Потом они зажгли свечу и прикрепили ее к краю сундука; крошечное пламя, мерцающее в холодном воздухе чердака, усиливало фантастическое ощущение темного и беспокойного мира – то ли сон, то ли игра. Так прошла ночь. Наконец шум снаружи вроде бы утих. Дети, опьяневшие от криков, голода и странной обстановки, рухнули на дно сундука и заснули глубоким сном.

8

Рано утром дверь открыла тетя Раиса. Поначалу она не увидела детей – она тревожно искала их глазами и вскрикнула от испуга, когда они вдруг высунулись из сундука. Одежда на них была помята и перепачкана, волосы посерели от пыли. Она взяла их за руки и вытащила из укрытия.

– Вы пойдете к друзьям Лили. Сейчас на улицах никого нет и вы сможете пройти. Вы поживете там, останетесь на одну-две ночи.

Полусонные дети спустились вниз вслед за ней. Руки и ноги у них заледенели, все тело ломило. Они машинально терли пальцами перепачканные лица и тщетно пытались открыть глаза пошире – тяжелые воспаленные веки тотчас опускались.

Они очнулись только на пороге кухни.

– Ты нас не покормишь?

– Я есть хочу. Хочу чаю и хлеба, – заявила Ада.

– Поедите у Лили.

– Но почему?

– Сегодня печь не топили.

– Но почему?

Тетя Раиса ничего не ответила. Но пока они одевались, она дала им кусок черного хлеба, который был явно приготовлен для них, так как она вытащила его из пакета, который держала в руках. Еще там было немного белья.

– Здесь по чистой рубашке и по паре чулок для каждого, на тот случай, если… если все продлится дольше…

– Дольше чего?

– Замолчи, Ада! Дольше, чем мы думаем.

– А что с нами сделают?

– Ничего. Замолчи.

– Тогда почему мы должны куда-то идти?

– Да заткнешься ты наконец, идиотка? – прошипела тетя Раиса, тряхнув сына за плечо.

Она осторожно открыла дверь на улицу. Настасья ждала снаружи.

– Бегите, скорее!

Она прошла несколько шагов вместе с ними. Никогда еще они не видели, чтобы она выходила на улицу просто так, без шляпы и без пальто. Было очень холодно. Лицо у нее было мертвенно-бледным, а уголки рта посинели. Бен впервые в жизни ласково взял мать за руку:

– Пойдем с нами, мама.

– Я не могу. Надо позаботиться об Адином дедушке.

– Что с ним сделали? – спросил Бен. Ада побледнела и уставилась в землю. Она не знала почему, но ей было страшно услышать ответ.

– Ничего, – сказала тетя Раиса. – Но они бросили его рукопись в огонь. Теперь он не в себе.

– Почему? Что за ерунда, – вывернулся Бен. – Если бы они его самого бросили в огонь, я бы еще понял. Но из-за старых бумажек?

– Заткнись! – заорала Ада, обливаясь слезами. – Ты ничего, ничего не понимаешь! Ты… ты просто…

У нее не нашлось достаточно обидных слов, и она влепила ему пощечину. Он в ответ отвесил ей две по обеим щекам.

Тетя Раиса разняла их:

– Хватит, дети! Идите с Настасьей! Быстро!

Она поцеловала их и ушла. Настасья торопилась, дети бежали рядом, держась за ее юбку и в ужасе оглядываясь по сторонам. Неужели это была их улица? Она изменилась до неузнаваемости, стала совсем другой, странной и страшной. Трех-четырехэтажные дома пострадали совсем немного – кое-какие окна разбиты, но лачуги, которых в бедных кварталах было много, ларьки, кошерные мясные лавки, магазины, состоявшие из одной комнаты, чердака и прохудившейся крыши, выглядели так, словно их вырвали из земли и взгромоздили один на другой, как после урагана или наводнения, – почерневшие от дыма, лишившиеся окон и дверей, выпотрошенные, слепые и угрюмые. Земля была завалена какой-то неописуемой смесью из металлолома, битой черепицы, кусков чугуна, досок и кирпичей; невообразимые кучи рухляди, в которой можно было разглядеть то ботинок, то осколки глиняного горшка, ручку кастрюли, подальше – женскую туфлю со сломанным каблуком, потом сломанные стулья, почти новую шумовку, то, что когда-то было синим фаянсовым чайником, пустые бутылки с отбитыми горлышками. Все это было выброшено наружу для последующего грабежа, но некоторые вещи уцелели, как бывает, когда пожар, неизвестно почему, иногда щадит какой-то хрупкий предмет обстановки. Все магазины были пусты, выбитые окна зияли чернотой.

В воздухе медленно кружились белые и серые перья: это пух из вспоротых перин дождем сыпался с верхних этажей.

– Скорее, скорее! – подгоняла Настасья.

От вида пустых улиц и разоренных домов было страшно.

Нижний город от верхних отделяла лестница, где по рыночным дням, примостившись между ведрами и корзинами, торговки продавали рыбу, фрукты и маленькие рассыпчатые пресные рогалики, посыпанные маком.

И дети, и Настасья смутно надеялись, что жуткое зрелище разграбленных улиц останется позади; как только они вышли из нижнего города, они рассчитывали снова увидеть привычную обстановку, весело скользящие сани, мирных прохожих, магазины, полные товаров. Но и тут все было иначе… Может быть, потому что было еще раннее утро, хмурое и пасмурное, как вечерние сумерки. Кое-где все еще горели фонари. Воздух был ледяным, с резким привкусом снега. Еще никогда Ада так остро не ощущала холод, хотя была тепло одета: впервые в жизни она оказалась на улице, не выпив чашку горячего чая; хлеб был вчерашний, и она проглотила его с трудом: горло болело.

Бульвар, через который они переходили, был пуст, магазины забаррикадированы, витрины заколочены досками: некоторые из лавочников были евреями, другие боялись бандитов, босяков, как их тут называли, – они мешались с солдатами и грабили, не делая различия между религиозными верованиями своих жертв. На балконах и окнах домов, где жили православные, выставили иконы в надежде на то, что уважение к святым образам остановит нападавших.

Дети пытались разговорить Настасью, но она, казалось, их не слышала. У нее было такое же деревянно-неподвижное, суровое и угрюмое лицо, как бывало, когда тетя Раиса упрекала ее за то, что она опять оставила мужчину ночевать в кухне, или сожгла жаркое, или была выпивши. Она только крепче стянула шаль под подбородком и шла дальше, ничего не отвечая.

Перед церковью они впервые увидели человеческие лица: несколько женщин, стоявших на паперти, смотрели куда-то вдаль и оживленно разговаривали. Одна из них, увидев Настасью, окликнула ее:

– Ты куда?

Настасья назвала улицу, где жили друзья Лили.

Бабы окружили ее и затараторили наперебой:

– Сохрани Господь! Не ходи туда… Пьяные казаки сбили женщину и затоптали лошадьми… Она никому ничего не говорила, просто спокойно шла… Они въехали на лошадях прямо на тротуар… Нет, они думали, что она убегает; у нее в руках был сверток, они хотели его отобрать, а она не дала, и… Да нет! Это глупости, просто лошадь испугалась… Она хотела перебежать улицу и упала… Но все равно, она мертвая, не ходи туда… да еще с детьми…

Они тянули Настасью за рукав, за юбку. Сбившиеся платки трепал ветер.

Ада заплакала. Одна из баб попыталась ее утешить, кто-то продолжал кричать. Другие ссорились, осыпая друг друга проклятиями и ударами. Настасья в замешательстве переходила от одной к другой, наконец взяла детей за руки и кинулась дальше по улице, оглядываясь и причитая:

– Что же делать? Люди добрые, что делать? В нижнем городе грабят, здесь убивают… Куда идти, что делать?

Одна из женщин, до этого державшаяся в стороне, подбежала к ней с криком:

– Они идут! Сейчас будут здесь! Все пьяные! Крушат все на своем пути! Господи Исусе Христе, смилуйся!

По улице галопом неслись казаки. В суматохе Аду и Бена оторвало от Настасьи. Они бросились в первый попавшийся двор, потом в другой, забежали в переулок и опять оказались на бульваре. Было слышно крики казаков, лошадиное ржание, стук копыт по замерзшей земле. Дети обезумели от ужаса. Они побежали вперед, задыхаясь, ничего не видя, держась за руки, абсолютно уверенные, что за ними гонятся полчища солдат и что с ними случится то же, что и с женщиной, которую раздавили незадолго до этого. В тяжелых, неудобных зимних пальто бежать было трудно; Бен потерял картуз, слишком длинные волосы падали на глаза, он ничего не видел. С каждым глотком воздуха ему казалось, что ему в грудь воткнули нож. Ада посмотрела на казаков только один раз. Она быстро оглянулась и увидела, как один из них скачет галопом и смеется. К седлу у него была приторочена штука бархата, ткань размоталась и волочилась по слякоти, смешанной с грязью. Аде никогда не забыть этот цвет, розово-лиловый, с серебристым отливом. Было уже совсем светло.

Дети инстинктивно бежали все выше и выше, в сторону холмов, прочь от гетто. Наконец они остановились. Больше ничего не было слышно. Казаки их не преследовали, но они оказались совсем одни и не знали, куда идти.

Ада, всхлипывая, привалилась к тумбе. Она потеряла шапку, перчатки и муфту, подол пальто был разорван и лохмотья повисли самым жалким образом. Она терла лицо обоими кулаками, бледные щеки были перепачканы, пыль прошедшей ночи смешалась со слезами и оставила длинные темные разводы.

Бен сказал срывающимся голосом:

– Мы спустимся обратно и попробуем найти Лилю.

– Нет, нет! – закричала Ада, у нее совсем сдали нервы. – Я боюсь! Я туда не пойду! Я боюсь!

– Слушай, давай сделаем так – мы пойдем дворами. Нас никто не увидит, и мы ничего не увидим.

Но Ада все повторяла:

– Нет! Нет!

Она вцепилась в тумбу обеими руками, как будто это было единственное убежище на свете.

Они стояли на одной из самых богатых и спокойных улиц города. По сторонам тянулись большие сады. Все здесь дышало безмятежностью. Те, кто жил здесь, наверняка ничего не знали о том, что случилось у реки. Ни один казак не нарушил их покой.

Возможно, они созерцали царившие в гетто смятение и ужас, как зрители в театре – немного острых ощущений от происходящей на сцене драмы и сразу успокоение, ведь они-то в безопасности: «Со мной такого никогда не случится. Никогда!» Они такие счастливые, втройне счастливые. И все-таки, они ведь такие же евреи, как она? Ада представляла их ангелами, которые свешиваются с небесных балконов и равнодушно смотрят на бедную землю. Она хотела остаться именно здесь, с ними! Она не хотела спускаться.

– Давай останемся здесь, Бен, – тихо взмолилась она.

Он рассердился, обозвал ее идиоткой, дурой и трусихой, но она прекрасно понимала, что и он сам не хочет уходить из этого благополучного места.

Они взялись за руки и пошли дальше, сами не зная куда. Ада хромала, уцепившись за плечо кузена. Когда он упал, на нем порвались штаны, и коленка теперь кровоточила.

– Может быть, мы найдем кого-то, кто пригласит нас войти в дом? – робко сказала Ада.

Бен криво усмехнулся:

– Думаешь?

– Бен, – сказала Ада помолчав немного. – Здесь живут Зиннеры.

– Ну и что?

– Они ведь наши родственники…

– Ты что, к ним пойдешь?

– А почему бы и нет?

– Они нас выгонят.

– Почему?

– Потому, что они богатые.

– Мы же денег у них не просим!

Бен опять обозвал ее идиоткой, на что Ада не возразила, грустно вздохнула и пошла дальше. Она чувствовала, как рядом с ней Бен дрожит от холода.

– Вот здесь они и живут, – сказала Ада, показав на улицу.

– Мне плевать.

Но ветер задул еще сильнее. Она взяла своего спутника за руку.

– Мы могли бы ненадолго спрятаться на крыльце. Я помню, там есть крыльцо с колоннами и крышей… из мрамора, – добавила она, немного подумав.

– Из мрамора? – Бен пожал плечами и ухмыльнулся. – А что же не из чистого золота?

– Во всяком случае, на крыльце можно спрятаться от ветра.

– Ну и как ты попадешь в сад?

– Ты, кажется, хвастался, что перелезешь через любую решетку, даже самую высокую?

– Я да, но ты… девчонка!

– Да ты ничуть не ловчее, чем я! – сердито сказала она.

– Да? Посмотри на себя! Тащишься по снегу еле-еле, а всего-то полчаса надо было пробежать…

– Ну да, а ты, конечно, на бегу не падал? Вон у тебя коленка в крови.

– Спорим, я перелезу через решетку и спрыгну в сад, а ты даже на первую перекладину забраться не сможешь!

– Ну это мы еще посмотрим!

– Слабо!

Они побежали к дому Зиннеров. Было уже девять часов и уже появились редкие прохожие; служанки спешили в магазины и на рынок в центр города; лакей выгуливал собак, дворник подметал снег; но дети выбрали момент, когда вокруг никого не было, и полезли через забор. Оба были ловкими, хотя им мешали подбитые ватой зимние пальто. Бен перелез первым и насмешливо смотрел на Аду. Уповая на бога и не желая попросить помощи у кузена, она все-таки смогла просунуть ногу между двумя позолоченными пиками решетки. Это было самое главное: спуститься всегда можно… более или менее быстро. Она спрыгнула на покрытую снегом лужайку, наполовину утонув в сугробе. Бен протянул ей руку, поднял ее рывком – и она встала на ноги. Прячась за кустами, они подошли к порогу дома, там и правда было крыльцо с овальным потолком и изящными каменными колоннами. Бен и Ада прижались к холодной стене и стали ждать… сами не зная чего. Сначала было приятно укрыться от ветра, но вскоре им стало ужасно тоскливо, и они почувствовали, как сильно устали и голодны.

Ада тихо и смущенно предложила:

– Давай позвоним.

Посиневший от холода Бен опять отрицательно покачал головой, но очень слабо. Ада позвонила. Их сердца колотились, они крепко прижались друг к другу и уставились на дверь. Им открыли. На пороге стояла толстая темноволосая горничная, на голове у нее нелепо торчал маленький кружевной бантик, совершенно не сочетавшийся с угрюмым важным красным лицом. Она сделала было движение, чтобы их прогнать. Но Бен засунул руку в щель между створками и придержал дверь, а Ада поспешно сказала:

– Мы хотим видеть старого господина Зиннера. Мы его кузены.

– Что ты такое говоришь? – склонившись к ней, недоверчиво спросила горничная.

– Мы родня господина Зиннера. Нам надо с ним поговорить, – уже увереннее сказала Ада.

Горничная колебалась. Но дети, только лишь увидев коридор и ощутив идущее из натопленной прихожей тепло, набрались отчаянной смелости. Они протолкнулись мимо нее и вошли внутрь. Наконец она сказала:

– Хорошо, я скажу мадам. Но ради бога, никуда отсюда не уходите.

Она пошла куда-то, но они следовали за ней по пятам. Они прекрасно понимали, что их выгонят. Богатым родственникам нельзя было давать времени на размышления.

В столовой с длинными шторами из красного узорчатого шелка, обставленной массивной дорогой мебелью, где завтракала семья Зиннер, вдруг рядом с горничной появились двое маленьких бродяжек, бледные, растрепанные, в рваной одежде, напуганные собственным нахальством, дрожащие и жаждущие, чтобы их накормили, обогрели и успокоили.

Срывающимся голосом Бен начал рассказывать, кто они и почему здесь оказались. Говорил он долго. Ада смотрела во все глаза. Она не просто оглядывала то, что ее окружало. Она упивалась, как умирающий от жажды бросается к воде и пьет, не в силах ее утолить, не в состоянии опустить стакан. Каждый оттенок, форма каждого предмета, лица этих незнакомых людей, казалось, проникали в нее, доходя до тайного места в ее сердце, о существовании которого она до сих пор не подозревала. Стоя неподвижно, широко раскрыв глаза, с ошеломленным видом она смотрела на тяжелую матовую ткань красных штор, на обитые шелком стулья с резными высокими спинками, светлые стены, выкрашенные в бледно-кремовый цвет, подчеркивающий богатство оттенков, темный пурпур ковра, черное дерево мебели, серебряные блюда на комодах.

В центре комнаты стоял большой стол, вокруг которого сидело несколько женщин, и среди них – Гарри. Ада сразу его узнала. На нем был лиловый шелковый халатик. Ада подумала, что он, должно быть, болен, раз его так одели и так балуют. Перед ним стояла фарфоровая чашка, тонкая и белая, как яичная скорлупа, и подставка для яйца из позолоченного серебра. На тарелке лежали два ломтика серого хлеба. Одна из женщин намазывала бутерброды маслом из хрустальной масленки с крышкой, украшенной серебряной шишечкой. Другая наливала в чашку Гарри кофе из серебряного кофейника с длинным носиком. Третья подлила молоко, и, вооружившись лорнетом, аккуратно собрала серебряной ложечкой сливочные пенки, оставшиеся на поверхности. Четвертая срезала скорлупу с верхушки яйца, которое она только что достала из наполненной кипятком глубокой миски, тоже из позолоченного серебра, но срезала не ножом, а круглыми позолоченными ножницами, специально предназначенными для этой цели, и это было еще более необычным, чем все остальное.

Двое из четырех дам были одеты в кружевные пеньюары, и, несмотря на ранний час, с большими бриллиантами в ушах. Это были мать Гарри и его замужняя тетя. Толстые, грузные, белокожие, с черными глянцевыми гладко причесанными волосами, они были похожи на большие белые пионы. Ленивые, пресыщенные, удовлетворенные жизнью матроны с жестким, безжалостным и презрительным взглядом, какой бывает у женщин, когда они слишком богаты и слишком счастливы. Две других, помоложе, были тетушки – старые девы; они были одеты на английский манер, в узкие юбки из грубой ткани для мужских костюмов и блузки с накрахмаленными воротниками, жесткими, как железный ошейник. Они держались с корректностью еврейских миллионеров нового поколения, «как леди», с простотой скорее напускной, нежели естественной, и с такой суровостью, как будто продумывали каждый свой поступок: «Видите, как мне хочется быть незаметной, неприметной. Я хочу слиться с простыми смертными и позволить им забыть, кто я есть».

С появлением Бена и Ады все перестали есть. Лорнеты поднялись и опустились.

– Это еще что такое?

Когда Бен заговорил, Гарри побледнел и перестал есть. Он недоверчиво и со страхом смотрел на всклокоченного мальчика с разодранными коленками и бледную растрепанную девочку, чьи покрытые пылью и слипшиеся от пота волосы падали на лоб густыми прядями и закрывали брови.

Бен это заметил и стал приукрашивать свой рассказ, до этого бывший вполне точным, с мрачноватым удовольствием добавив в него крови, несколько трупов и дюжину выпотрошенных женщин. Гарри отшатнулся от тарелки, побелел и задрожал, сжавшись на стуле.

Бен остановился, чтобы перевести дыхание. Ада сказала слабым голосом:

– Пожалуйста, дайте нам поесть.

Она двинулась к столу, но женщины вскочили и закрыли Гарри собой.

– Не разрешайте ей подходить! Они могут быть грязные! Может, они больные! Не подходи, малышка! Стой, где стоишь. Тебе дадут поесть. Долли, отведите их на кухню.

– Мы не грязные! – закричала Ада. – Если вас запереть на всю ночь в сундуке, ваши красивые платья тоже порвутся, и вы все будете в пыли!

«Надеюсь, что это однажды случится и с вами», – подумала она, но вслух ничего не сказала.

Горничной приказали отвести «этих детей» на кухню, дать им по чашке чаю и куску хлеба и ждать распоряжений. Тем временем Гарри сполз со стула и куда-то исчез. Детей уже уводили, когда он вернулся. За ним шел старик, похожий на дедушку Ады, как брат на брата. Все замолчали. Это был хозяин дома, старый Зиннер, который был так богат, что в еврейском воображении по престижу и размеру состояния его мог превзойти только Ротшильд (третье место занимал царь Николай II).

У него было худое, желтое, суровое лицо, большой нос странной формы, как будто кто-то ударом кулака расщепил его надвое, глубокие глазницы под надбровными дугами были так четко очерчены, что казались почти фиолетовыми (говорили, что это вернейший признак пожиравшего его рака), глаза с тонкими извилистыми красными прожилками и зеленоватыми зрачками смотрели пронзительно и неприязненно. Но белая борода и отполированный словно яйцо лысый череп, сутулая спина и длинные сухие пальцы, заканчивающиеся желтыми кривыми, твердыми как рог ногтями, тягучий отчетливый идишский акцент – все это создавало у Бена и Ады знакомый образ: богач Зиннер был похож на стариков из гетто, перекупщиков, торговцев металлоломом, сапожников в их лавках. Дети трепетали от восхищения и уважения, но они его не боялись.

Бен снова рассказал об их приключениях. Ада держалась в стороне, ей было нехорошо, она вдруг ослабела, и собственная судьба стала ей безразлична. Однако она вдруг подумала, что надо бы упасть в обморок. В книжках, когда ребенок падал в обморок, ему сразу бросались на помощь, ему давали поесть, его укладывали – она прямо задрожала от вожделения, представив себе это – в чистую и теплую постель. Она зажмурилась так сильно, что у нее в голове зашумело, как будто где-то рядом было море. Она немного подождала, но в обморок так и не упала. С сожалением открыв глаза, она поняла, что стоит, прислонившись к стене, обхватив себя руками за талию, и смотрит на людей вокруг нее. Женщины выглядели страшно возбужденными и рассерженными, говорили все разом и бросали на детей испуганные и почти ненавидящие взгляды.

«Они злые», – подумала Ада. Но, как бывает иногда, в ней одновременно уживались два разных образа мыслей: один детский и наивный, а другой – более зрелый, мудрый и снисходительный; она чувствовала, что в ней две Ады, и одна из них понимала, почему их выгоняют, почему с ними говорят так зло: двое голодных детей внезапно появились в доме богатых евреев как вечное напоминание, как постыдная и страшная память о том, кем были они сами, и какими могли бы быть. Никто не смел и подумать, кем они могут стать в один прекрасный день.

Ада спряталась за занавеской и сразу погрузилась в полудрему. Время от времени она легонько кусала себя за руку, чтобы проснуться. Потом она высунулась между складками шелка, и все увидели, как бледная и сонная детская фигурка, будучи уверена, что ее не замечают, осторожно двинулась вперед и показала язык в сторону женщин.

Когда ее вытащили оттуда, она спала на ходу. Ее и Бена втолкнули в огромную комнату, рабочий кабинет старого Зиннера. Им накрыли маленький столик. Они поели. Ада так устала, что ничего не отвечала на расспросы старика, она его даже не слышала. Позже Бен будет жестоко над ней издеваться. Сам он говорил слишком громко и слишком быстро, лихорадочным и пронзительным голосом.

– Израиль Зиннер – твой дядя? Я слышал о нем, это честный еврей.

Старик ронял слова медленно, с выражением жалости и сочувствия. Если о еврее из нижнего города говорят как о честном, почему бы не пожалеть этого бедолагу, которому Господь забыл выдать когти и зубы, чтобы защищаться?

– Скажи ему, чтобы он зашел ко мне, – сказал старик. (Почему бы не доверить то, что он поручал своим харьковским агентам, трудолюбивому и незаметному человеку, который, похоже, не отличался острым умом?) – Я дам ему немного заработать.

Он отвернулся, чтобы дать детям спокойно поесть, и подошел к окну. Оттуда было видно крыши нижнего города. Интересно было бы узнать, смутно подумалось Аде, о чем думает этот старик, глядя на этот злосчастный квартал, такой близкий, и в тоже время такой далекий от него… Но мысли такого богача должны быть недоступными простым смертным, возвышенными и удивительными, как у обитателей небес. И кроме того, она так устала, что все вокруг было как сон или лихорадочный бред. Она пришла в себя по-настоящему только на следующий день в доме Лилиных друзей, куда ее и Бена отвел отец, которого известили Зиннеры. Она проспала целые сутки.