Kitobni o'qish: «Собаки и волки», sahifa 2

На старом закопченном потолке, в тенях и пятнах, Ада искала тонкую белую фигуру, видимую только ей самой, которую она могла разглядеть, если наклонялась под определенным углом – фигура наклонялась к ней и делала таинственный знак. Ада улыбнулась, прижалась к плечу отца, закрыла глаза и заснула.

4

Аде исполнилось семь лет. Мало-помалу она привыкла жить с тетей и кузенами. Лиля и Бен не трогали ее. Тетя занималась ею только в присутствии отца, который, смирившись со своей участью, больше не брал ее с собой. Поэтому она росла еще более одинокой, чем раньше, и тихо играла сама с собой на старом диване или во дворе. По воскресеньям Лиля ходила гулять вместе со своей маленькой кузиной; идя на свидания с гимназистами, было очень удобно положиться на маленькую девочку, которая послушно бежала впереди, никогда ничего не разбалтывала, а по возвращении домой лгала именно так, как ее просили.

Зимой подростки собирались в кондитерских (они были в том возрасте, когда любовь возбуждает аппетит), где ели устрашающее количество маленьких сердечек, начиненных кремом и политых розовой сахарной глазурью, частью которых щедро делились с Адой; поедая их, они должны были тщательно следить за тем, чтобы не уронить ни крошки в складки пальто, что выдало бы их существование всепроникающему взору матери. Говоря о Лиле, она язвительно усмехалась:

– Моей дочери не удастся меня обмануть. У цыгана не украдешь.

Эта местная поговорка означала, что нельзя быть хитрее человека, который сам жульничает. И на первый взгляд казалось, что тетя Раиса знала, о чем говорит… Но она никогда не замечала ни Лилиных раскрасневшихся щек, ни блестящих глаз, ни растрепавшихся волос, когда та возвращалась домой. Летом подростки встречались в городских парках, в городе их было четыре: Николаевский сквер, Ботанический сад, а на холмах – Царский сад и Купеческий круг. Воскресенья, окутанные пылью, когда вокруг беседки под музыку ходили парами, держась за руки, девочки в плоских соломенных шляпках, в фартуках, туго обтягивавших едва намечавшуюся грудь, и платьях с пышным турнюром сзади, и мальчики в светлых блузах – ремни с пряжкой с имперским орлом туго затянуты на талии, а фуражки залихватски сдвинуты на затылок. Обменивались ласковыми взглядами и нежными записочками. Медь военного оркестра вибрировала в розовом вечернем свете. Школьные надзиратели ходили туда-сюда и внимательно следили за любовной каруселью – нравы были суровыми. Но и от них удавалось ускользнуть, встречались за оградой, когда темнело. Медленно шли по пустынному бульвару, где в полном одиночестве, позванивая колокольчиком, скучал продавец мороженого. Ада получала из рук кузины маленькую ракушку шоколадного мороженого и бежала перед парой, внимательно вглядываясь в подозрительные тени домов, свистела, когда замечала прохожего, а мороженое в это время медленно таяло – вечер был теплым.

Однажды весной Лиля и ее поклонник, с Адой, следовавшей за ними по пятам, пошли прогуляться в Ботанический сад, довольно безлюдное и заброшенное место. В железных клетках сидело несколько полусонных животных – кавказский орел, весь изъеденный червями, волки и медведь, который еле дышал от жажды. Одна из клеток была пуста: говорили, что лисы, которые там жили, несколько лет назад вырыли нору и сбежали. Остались только железные решетки, ржавый засов и колыхавшаяся на ветру табличка с надписью «Лисы». Но Ада все надеялась, что хоть один из лисят вернулся домой. Она прижалась лицом к решетке, тщетно взывая:

– Выходите, я никому не скажу, что вы здесь!

Наконец, разочаровавшись, она отошла от клетки, бросила орлу и волкам несколько сухариков. Звери не пошевелились, они были больны и им было все равно. Она украдкой взглянула на Лилю, которая сидела рядом со своим сегодняшним избранником, миловидным гимназистом лет пятнадцати, и совсем не думала присматривать за своей маленькой кузиной. Аде было скучно, комары кусали ее голые руки; она пошла по аллеям сначала просто медленно, потом подпрыгивая на одной ноге – до тех пор, пока не добралась до двух больших камней, которые в этих местах называли «дидко» и «бабко», то есть дедушка и бабушка. Их полустертые черты смутно напоминали человеческие лица. Аде говорили, что это старинные языческие идолы: бог грома и его жена, царица плодородия. У их ног, на цоколе жертвенника, еще можно было различить желоб для стекания крови жертв, но для Ады они были просто близкими друзьями, настоящими дедушкой и бабушкой, которые дремали на пороге своего дома, пригревшись на солнце. Она обошла их сзади и построила маленький, не выше кротовой кучки, шалаш из веточек и опавших листьев и представила себе, что это их дом, что они вышли оттуда, чтобы отдохнуть при свете дня, и что вечером они туда вернутся. Потом она сплела венок из горьковато пахнущих желтых маргариток с черными серединками и водрузила его на лоб страшного идола, потом залезла ему на плечи и погладила старого громовержца, как собачку. Но ей очень быстро опять стало скучно.

Она подошла к Лиле и потянула ее за платье:

– Ну пойдем, погуляем.

Лиля вздохнула. Она была слишком доброй и слабохарактерной, чтобы долго сопротивляться Аде. Можно было бы откупиться от нее конфетами или теми красными надувными шариками, которые продавались под названием «тещин язык» – когда их надували через мундштук, они пронзительно гудели. Но Ада не поддалась на посулы, а у Лили и ее кавалера больше не было денег. Поэтому они покинули свое заросшее мхом убежище в густой листве, вышли из Ботанического сада и поднялись наверх на холмы.

Какие красивые дома! Ада здесь раньше никогда не бывала. Она подходила к каждой из запертых решеток и смотрела на большие сады, усаженные липами. Время от времени по улице проезжала пролетка. Здесь все дышало покоем и богатством. Ада увидела, как перед одной из оград с позолоченными пиками остановилась машина. Из дома вышел мальчик, ровесник Бена, с какой-то женщиной. Никогда раньше Ада не видела, чтобы дети так одевались. Все мальчики, с которыми она была знакома, либо носили школьную форму, либо на них были отрепья, как на детях с еврейских улиц нижнего города. Этот мальчик был одет в кремовый чесучовый костюмчик с большим кружевным воротником, но его сходство с Беном было поразительным – те же черные кудри, тонкий нос, длинная хрупкая шея, слишком длинная, выгнутая вперед, как у любопытной птицы, огромные глаза, блестящие, но с поволокой, – как огонь, горящий в масле… Ада схватила Лилю за руку, и, не в состоянии произнести хоть слово, указала на мальчика кивком головы. Машина уехала.

– Это Зиннеры, – сказал Лилин приятель.

Потом он посмотрел на нее:

– У них та же фамилия, что и у вас? Вы родственники?

– Я не знаю… Не думаю, – пробормотала Лиля, густо покраснев от одной мысли о том, как этот особняк не похож на их дом в нижнем городе.

– Они богатые евреи, – сказал мальчик со странной и едва уловимой смесью уважения и насмешки, которую Ада, хоть и была совсем маленькой, очень хорошо распознала. – Мальчика зовут Гарри.

Он обхватил Лилю за талию и повелительным тоном сказал Аде:

– Закрой глаза и досчитай до ста.

Ада повиновалась. Лиля и ее кавалер долго целовались, Ада наблюдала за ними, растопырив пальцы, закрывавшие лицо. Потом ей наскучило. Она забралась на парапет и стала сквозь прутья решетки смотреть на просторный и величественный дом с колоннами, стоявший в тени старых лип.

До сих пор она просто разглядывала окружающий мир с любопытством, свойственным умному ребенку, но это никогда не доставляло ей какого-то особенного удовольствия. А тут вдруг она почувствовала настоящее наслаждение. Острое и нежное, оно пронзило ее, словно стрела. Она вдруг впервые увидела чудесный цвет неба, сиреневый и фисташковый, как мороженое; было еще светло, но в небе уже плыла луна – бледно-желтая, без ореола, а на горизонте было видно легчайшие мягкие облачка, и казалось, что луна их вдыхает и они растворяются в ней. Никогда Ада не видела ничего прекраснее, чем это небо. И никогда она не видела ничего прекраснее дома Зиннеров. Наступили сумерки, в окнах загорался свет, и Ада попыталась угадать, какое же из окон – спальня Гарри. Она выбрала то, что справа, оно сияло, как звезда. Потом она прижалась разгоряченной щекой к железной решетке и тихо сказала:

– Гарри… Гарри… Гарри…

Она почувствовала такое же сладостное и почти болезненное наслаждение, как тогда, когда смотрела на небо и красивый дом. Это неизвестное, странное имя, звучавшее так благородно и так необычно, запечатлелось на ее губах, как поцелуй.

5

Настасья мыла окна раз в год, на Пасху. Все остальное время стекла были замызганные, снаружи на них были следы от дождя, а изнутри они были захватаны грязными детскими руками. Даже в самый солнечный день в комнатах было полутемно. Ада не замечала этого до того момента, когда они с Беном заболели одновременно и им пришлось провести почти месяц вместе в комнате Ады.

Пол в мансарде, служившей Аде спальней, был дощатый, выкрашенный желтой краской, а стены были оклеены обоями с нарисованными китайцами и китаянками. В часы лихорадки Ада и Бен считали и пересчитывали, каждый про себя, фигурки, которые им было видно со своих кроватей. Китайцы носили большие соломенные шляпы, они были босиком, и, опираясь на посохи, смотрели на китаянок, жеманившихся под зонтиками. Некоторые были синие, некоторые – красные, но так как водосточный желоб был совсем рядом, то темные пятна сырости размыли цвета и смешали их в лиловый, который плавно перетекал от сливового оттенка к малиновому.

Прямо над обеими кроватями нетерпеливые детские пальцы сорвали обои и кончиком карандаша выцарапывали лица и животных на белой штукатурке стен. В углу спальни с потолка свешивалась паутина, колыхавшаяся под вечным сквозняком из кухни в ожидании взмаха метлы накануне Пасхи. Дверь в глубине дома всегда была открыта, чтобы очередные Настасьины любовники могли приходить, когда им вздумается.

Когда Бен или Ада болели, тетя Раиса разогревала над пламенем свечи немного свиного жира, смешивала его со скипидаром и натирала своими худыми и сухими руками детям спину и грудь. Потом она заставляла их выпить горячего чаю, а если болезнь принимала достаточно серьезный оборот, то добавляла компресс на шею и давала ложку касторки. Чтобы перебить противный вкус лекарств, Лиля тайком приносила им пирожки с капустой и яйцами и липкие конфеты, больше недели провалявшиеся в карманах ее поклонников. Так что для Ады и Бена болеть было даже вполне приятным времяпрепровождением. Но в этот раз все слишком затянулось. Лихорадка, слабость, боль в горле и ушах все никак не проходили. В конце концов, нельзя же все время спать или вырезать целые горы бумажных кукол: детям было скучно. Только в конце третьей недели Бену пришла в голову блестящая мысль, которая должна была в корне переменить их тоскливое существование.

Поначалу они, как и все дети мира, играли в необитаемые острова; они делили между собой воображаемые земли, но этого им было недостаточно. Позже никто не мог вспомнить, кто из них первый придумал то, что они потом назовут «той игрой», забыв про все остальные. Она состояла в том, что все дети под предводительством Бена и Ады должны будут однажды утром собраться и уйти, найти себе страну, про которую никто не знает, и жить там одни, и чтобы ни один взрослый туда не допускался. У них будут свои законы, своя армия, свои министры. Дети каменщиков построят города, дети художников, конечно, смогут расписать стены. Место должно быть неприступным, окруженным высокими горами, и кроме того, никому в голову не придет их искать, ведь взрослые будут рады избавиться от детей, думали они. Разве они не слышали, как их родители все время стонут? Все так дорого! Одежда, еда, образование… А потом девочкам надо будет собирать приданое, а мальчиков – пристраивать! Столько забот! Конечно, взрослые были бы рады узнать, что их дети далеко, живы-здоровы и счастливы.

Ада с раскрасневшимися от жара щеками закрывала глаза и представляла себе, как они уйдут. Раннее утро. Или, еще лучше, темная ночь, без единого луча света; все спят, и из каждого дома выходят дети, босиком, чтобы не шуметь, и каждый прячет под пальто потайной фонарь (это было самое главное). Они собираются где-то за городом и отправляются в путь. Естественно, они идут гораздо быстрее, чем их родители, старые и неповоротливые. Даже если кто-то захочет их догнать, это будет невозможно. Перед глазами Ады стояли они все – дети из ее квартала, города, всей России, маленькие юркие тени, собравшиеся вместе, устроившие привал в темном лесу или на берегу реки. Они будут идти долго, неделями, месяцами, если потребуется, прежде чем доберутся до страны, которая их ждет. Ада не знала, где она, но ей казалось, что она ее видит. Там были дикие звери для охоты, враги для игры в войну и засушливая земля, чтобы наслаждаться трудом и завоеваниями.

– Как мы назовем ее, Бен?

Но по этому поводу они так и не смогут договориться.

– А если они пошлют за нами полицию?

– А зачем? Думаешь, нас кто-нибудь хватится?

– Но помнишь, когда в прошлом году умерла маленькая Роза, дочь портного, ее мать плакала?

– Но она была мертва, глупышка; мы будем очень даже живы!

– А что, если они рассердятся, что мы уехали без разрешения, и пошлют за нами полицию?

Глаза Бена сверкнули.

– Дети императора будут с нами. Полиция им подчинится, конечно!

– Ты думаешь, дети императора пойдут с нами?

– Ну конечно. Они такие же дети, как и мы. Разве им не хочется быть свободными, строить дома, торговаться и делать покупки в магазинах?

День за днем игра обрастала деталями, новыми приключениями. У детей будет форма, украшения, литература, улицы, законы.

– Но кто будет главным?

Они наблюдали друг за другом краем глаза: мальчик лежал на спине, простыня и серая шерстяная шаль, служившая ему одеялом, были натянуты до подбородка; маленькая девочка приподнялась на подушке, опираясь на локоть. От Бена было видно только кончик длинного, тонкого, дрожащего носа и черную прядь волос. Она нетерпеливо тряхнула каштановой челкой; от жара ее губы пересохли, а щеки горели. На ней была короткая дневная рубашка и старая Лилина кофта; сквозь слишком широкие рукава виднелись тонкие голые руки. Ночной рубашки у нее не было: вполне естественно тратить деньги на одежду, которую видно, но не на белье, которое не видно. Она решительно и быстро взмахнула рукой.

– Ни ты, ни я не будем главными, потому что мы можем быть только равными. Иначе у нас будет два правительства и начнется война.

– Ну и отлично! Почему бы и нет? – спросил Бен. – Ты можешь командовать девочками, а я – мальчиками.

– Ну ты и дурачина, нам же нужен кто-то совсем главный, чтобы решить, кто из нас победит!

– Когда мы вас побьем, нам не будет нужен главный, и так будет понятно, кто победил!

– Но во время войны, – возбужденно сказала Ада, – пока мы будем биться, кто же будет главным? Заботиться о…

Она сделала неопределенный жест рукой.

– О других… о тех, кто не захочет сражаться…

– Кого ты предлагаешь? – подозрительно спросил Бен.

Ада опустила глаза и тихо сказала:

– Гарри Зиннер.

Ее сердце замерло от того, что она всего лишь произнесла вслух его имя. Она долго хранила секрет: со дня их короткой встречи прошло уже шесть месяцев, и с тех пор она его больше не видела. Но она никогда его не забывала, и то, что она назвала его по имени, как будто вызвало его призрак здесь, в их с Беном убогой спальне.

Бен хихикнул:

– Это еще кто такой?

– Да он выше тебя! – крикнула она дрожащим от негодования голосом, с чисто женской интуицией безошибочно выбрав самое уязвимое для мужского самолюбия (для своих восьми лет Бен был маленьким).

– Он, по крайней мере, намного выше тебя, – сказала она, показав рукой рост Гарри. – И еще он сильнее тебя! Он умеет такое, что тебе и не видать! И еще он ездит верхом.

– Ты видела, как он ездит верхом?

Чтобы не врать на словах, она кивнула.

– Неправда!

– Нет, правда!

Некоторое время они орали во все горло, бросая друг другу «нет» и «да» в искаженные от ярости лица. Когда они, наконец, замолчали, охрипнув и устав от собственных криков, стало слышно, как на кухне томно напевает Настасья. Тетя Раиса ушла за покупками к Альшвангу, портному, который одевал городских буржуа; мужчины занимались своими делами, а Лиля была в школе.

– Поклянись! – наконец потребовал Бен.

Ада поклялась так, как это делала Настасья: быстро перекрестилась.

– Вот те крест святой, клянусь!

– Сесть на лошадь не так уж трудно, – сказал Бен, помолчав немного. – А вот купить лошадь гораздо труднее. Но он не умеет ни залезть на подножку трамвая, прицепившись к ней так, чтобы объехать на нем весь город и не попасться на глаза полицейским, ни повести шайку мальчишек с Еврейской улицы против рыночных, ни драться один на десятерых…

– Ты дрался один против десятерых? Когда?

– Больше раз, чем у тебя зубов, девочка моя, – обиженно огрызнулся Бен, повторив язвительную отповедь Настасьи одной торговке селедкой, ее сопернице, обвинившей ее в том, что до сих пор никто из ее любовников никогда не предлагал на ней жениться. Устав от криков и бурного спора, Ада и Бен замолчали. Уже наступили сумерки: зимой темнеет рано. По комнате, виляя и шевеля усами, неторопливо прогуливался таракан, его товарищи карабкались по стенам, радуясь исходившему от печки теплу. За ними не гонялись: это был признак достатка в доме. Сквозь замерзшее оконное стекло тускло поблескивала вывеска соседа-сапожника – позолоченный жестяной сапог со шпорой, припорошенный снегом и освещенный слабым светом уличного фонаря. Все было тихо, но этот покой был тоскливым и безрадостным. Ада уткнулась лбом в подушку и закрыла глаза. Сквозь веки ей виделась длинная дорога в ночи, но ночь эта была летней и теплой. Она шла вместе с Гарри. Гарри устал, и она поддерживала его; Гарри был голоден, и она кормила его. Потом ей стало страшно, холодно, плохо, и Гарри утешал ее, успокаивал, защищал. Игра стала похожа на сон, видение было явственным, но залитым особенным светом, серым и бледным, как в первое мгновение рассвета, а звуки – голоса детей, сбежавших вместе с ними, смех Гарри, их шаги по дороге – были слышны отчетливо, хотя и приглушены расстоянием. Гарри! Какое прекрасное имя… Как у принца… Этого было бы достаточно, чтобы заставить ее полюбить его. Даже если бы она никогда не видела ни его лица, ни его дома. Чтобы ее впустили, хотя бы на порог, чтобы она увидела комнату Гарри, его игрушки… Возможно, он разрешил бы ей прикоснуться к ним. Возможно, он скажет, положив в руки Ады книги, коробки с цветными карандашами и воздушные шарики:

– Возьми. Я хочу с тобой поделиться.

Она почти слышала, как он шепчет ей на ухо. Погрузившись в лихорадочную сонливость, она почувствовала щеку своего воображаемого спутника рядом со своей, свежую и нежную, как персик. Она взяла его за руку. Она заснула.

6

Евреи из нижнего города были крайне религиозны и фанатично следовали своим порядкам; евреи из богатых кварталов строго соблюдали ритуал. У первых иудейская вера была заложена настолько глубоко, что отделиться от нее казалось так же невозможно, как жить без сердца. Для вторых верность традициям отцов представлялась хорошим тоном, доказательством достоинства, нравственной утонченностью, не менее, а может быть, даже и более, чем подлинная религиозность. Между этими двумя классами, каждый из которых был набожен по-своему, мелкая и средняя буржуазия жила по-другому. Они обращались к Богу с просьбой благословить деловую сделку, вылечить родителей, супруга или ребенка, но тут же забывали об этом, а если и вспоминали, то со смесью суеверного страха и робкого недовольства: Бог никогда не давал… именно того, о чем его просили.

Отец Ады время от времени ходил в синагогу, как приходят к капиталисту, который мог бы, если бы захотел, помочь с бизнесом или даже навсегда вытащить из нищеты, но у которого слишком много просителей, которому надо защищать слишком многих и который действительно слишком богат, слишком велик, слишком могуществен, чтобы думать о тебе, скромном земном существе; но у которого всегда можно встать на пути… Почему бы и нет? Может быть, он заметит?.. Или еще, когда все шло не так, о Нем вспоминали с тихим ропотом, вздыхая: «О Боже, Боженька!», со слабой надеждой и печальным, покорным упреком: «Почему ты меня оставил?»

Но традиции были слишком сложными, слишком странными, и следовать им неукоснительно было трудно. Какие-то из них соблюдали, а что-то просто бросали. Постились раз в году, а на Пасху ели пресный хлеб без дрожжей, и если его положить на одну тарелку с обычным русским хлебом, то это считалось страшным грехом. Один раз такое произошло, просто по небрежности, и ничего плохого не случилось – Божья кара не поразила семью. Жизнь продолжилась. В детстве Ада видела, что единственное, что взрослые соблюдают, – это постный день (и даже это впоследствии было забыто). Отец объяснил ей, что в этот день в жизни людей произошло нечто очень серьезное и страшное, потому что у Бога на коленях была огромная книга, «как книга учета в магазине у твоего дедушки», где в актив людям записывались добрые дела, а в пассив – грехи. Ада поняла, что чтобы задобрить Бога, нужно не есть, но ей не надо было поститься – она была слишком мала и худа, да и кроме того, у детей на совести нет никаких серьезных грехов. Они появляются позже. Она так никогда и не узнала, заканчивались ли религиозные познания ее отца на этом или он считал ее слишком маленькой, чтобы она могла понять все как следует, и держал оставшееся при себе.

Что же касалось тети Раисы, то после замужества она попала в несколько более прогрессивную среду, в которой делом чести считалось держаться как можно дальше от тех, кого называли (с таким презрением!) простыми евреями, бедными евреями.

Итак, в семье Зиннеров иудаизм больше не приносил радости, зато порождал проблемы. Бедных единоверцев с радостью оставили бы и дальше коснеть в грязи, бедности и предрассудках. Но, к несчастью, о них нельзя было совсем забыть из-за кошмарного жилья и лавки на первом этаже, из-за улицы, которая сама по себе не представляла собой гетто, но была очень близка к этому, ее запахов и криков, не считая других неудобств, гораздо более серьезных и временами трагических – погромов.

Аде в ее восемь лет не приходилось этого видеть, но так же, как люди знают, что на свете существует смерть, она знала, что в жизни есть опасности, которых, конечно, не может избежать все остальное человечество, но больше всех они грозят именно жителям этого города, этого квартала; каждая из них могла настигнуть внезапно, но могла и пощадить. Этой доли неопределенности было достаточно, чтобы ее успокоить. Да и кроме того, взрослые вокруг нее так часто говорили об этом, что их слова перестали хоть как-то действовать на ее воображение. Так ребенок, родившийся вблизи вулкана, никогда не думает об извержении, по крайней мере, до тех пор, пока оно не произойдет и он не увидит это собственными глазами. Этих угроз было две – погромы и холера.

О них говорят совершенно одинаково, думала Ада: понизив голос, долго качая головой и возводя глаза к небу. Во время летней жары, когда смертность, которая в нижнем городе и так была очень высокой, взлетала еще выше, когда весной появлялись паломники с язвами и паразитами, во время голода или засухи люди шушукались: «Этим летом точно…», и если в России случалось какое-нибудь событие, хорошее или плохое (мир, война, победа, поражение, рождение долгожданного наследника в царской семье, покушение, громкий судебный процесс, революционные волнения или большая нужда в деньгах) те же голоса тревожно шептали:

– Это случится в этом году, в будущем месяце, нынче ночью…

Ада слушала их с таким безразличием, как будто погром уже случился, а она об этом и не подозревала, хотя при ней уже неделю говорили о беспорядках, массовых убийствах, разгромленных магазинах, убитых женщинах, юных девушках… Тут поникали головой, а Лиля придавала своему лицу выражение чрезвычайной невинности. Казалось, что на нем написано: «О чем вы говорите? Я вас не слушаю, и даже если бы слушала, я бы все равно ничего не поняла». Лиля с каждым днем становилась все красивее. Она стала убирать длинные косы в тяжелый низкий узел, волосы на висках и на низкому лбу слегка кудрявились. Контраст между белой, как у блондинок, кожей и иссиня-черными волосами притягивал к себе внимание. Руки у нее были тонкие и изящные. Несмотря на все свидания с гимназистами в городских садах и несколько поцелуев, у нее нет никаких дурных наклонностей, думала умудренная опытом тетя Раиса.

Все свои надежды тетя Раиса возлагала на Лилю… Лиля была так очаровательна, так женственна, ее легкая походка, нежный цвет лица и прирожденное стремление быть любимой придавали ее движениям робкую и трепетную призывную грациозность. Прелестная Лиля… Ее все обожали. Бен говорил: «Она гусыня, но хорошенькая, нежная и беленькая…» А потом добавлял: «Ее съедят с большим удовольствием». В свои девять лет Бен понимал о жизни несколько больше, чем его сестра – в пятнадцать. У своей матери Лиля вызывала некоторое уважение, смешанное с беспокойством. Так владелец конюшни благосклонно, но не без определенной тревоги относится к хорошенькой кобылке, которая еще не показала, на что она способна; однажды она оправдает возложенные на нее надежды, если не сломает ногу при первой же скачке.

Наконец, мечты тети Раисы о будущем для своей дочери были весьма экстравагантными. Ей было недостаточно найти ей удачного мужа! Нет! Ей нужно было другое! Лиля… ее ждет совсем другая судьба. Она станет актрисой или танцовщицей… Или певицей в Гранд-Опера. Она была так послушна, так податлива. Ее мать могла лепить из нее все, что ей заблагорассудится. Это не Ада, от которой ничего нельзя было добиться. Эта малышка, то молчаливая и замкнутая, то упрямая, вечно витает где-то в облаках… Она достаточно сделала для своих собственных детей. Как говорит русская пословица: «Своя рубашка ближе к телу, чем одежда соседа». Но когда тетя Раиса говорила «дети», «мои дети», в действительности она имела в виду только Лилю. Поэтому, когда начинались волнения, Лилю отправляли к родителям одной из ее одноклассниц. Та семья была православная, так что под их кровом ей ничего не грозило. Что же касается Бена и Ады, потом видно будет.

В тот год Ада впервые прикоснулась к книгам своего деда. Она еще не ходила в гимназию, поскольку проболела все приемные экзамены, но к ней ходил давать уроки студент-первокурсник, за обеды и две пары башмаков в год. Она усердно занималась и было видно, что ум ее глубже и живее, чем у Бена, но не такой стремительный и резкий. Тем не менее, тетю Раису это раздражало:

– Почему, – едко спрашивала она, – еврейский ребенок всегда или слишком глуп, или слишком умен? У Лили разум восьмилетнего ребенка, а Бен на каждое замечание отвечает как столетний старик. Вот кого Ада копирует. Ну почему они не могут быть как все, ни глупее, ни умнее?

Но на этот вопрос ей никто ответить не мог.

Дедушкину библиотеку составляли произведения русских авторов и переводы английской, немецкой и французской классики. Перед Адой открылась целая неведомая вселенная, краски которой были такими яркими, что реальный мир вокруг нее бледнел и истончался. Слова, которые произносили Борис Годунов, Атали, Демон и король Лир, были так весомы, каждый слог был так невыразимо драгоценен, поэтому что толку в тех скучных и бессмысленных разговорах взрослых, в передававшихся из уст в уста новостях, которые не имели для Ады никакого значения: «Говорят, генерал-губернатору угрожают смертью… Говорят, что начальник полиции ранен… Говорят, что арестовали евреев… Если это правда, увы… быть беде… И даже если неправда… Сохрани нас Бог…»

Однажды вечером, когда Ада уже собиралась ложиться спать и наконец отложила книгу, она услышала с улицы, обычно такой тихой в это время года, какой-то странный незнакомый шум. Стоял февраль, было не очень холодно, но снега было много, и дул сильный ветер. Что эти люди делают на улице? Когда она подошла к замерзшему окну и подышала на него, чтобы растопить лед, то увидела, что по улице идет возбужденная толпа, то крича, то свистя. Ада смотрела, ничего не понимая, пока в комнату вдруг не вошла тетя Раиса. Ее лицо было все в красных пятнах, которые появлялись, когда она злилась или ею овладевали сильные чувства. Она схватила Аду за руку и оттолкнула от окна.

– Что ты здесь делаешь? Ну что за невыносимый ребенок! – закричала она. (Она явно была рада, что племянница оказалась под рукой, чтобы выместить на ней злость и страх.) – Когда ты нужна, тебя никогда нет, а если не нужна, то вечно путаешься под ногами! Это неразумно, моя дорогая, – закончила она совсем другим тоном, так как на пороге появился отец Ады.

Ада совсем не удивилась этой внезапной перемене: она привыкла к тому, что у тети два лица и два голоса, и она может переходить от ругани к мягкости с немыслимой легкостью и быстротой. Вот и сейчас ее злобное шипение во мгновение ока превратилось в нежный и жалобный звук флейты.

– Дитя мое, это неразумно. Ты уже давно должна была спать, уже пробило десять часов. Иди, Адочка, маленькая моя, но…

Они с деверем посмотрели друг на друга.

– Сними только платье и туфли.

– Почему?

Взрослые ничего не ответили.

– Сегодня ночью ничего не будет, – сказал дед, войдя в комнату. – Они разобьют несколько окон и пойдут спать. Вот когда придут солдаты, только тогда…

Он не договорил. Все трое осторожно подошли к окну. Свет в комнату проникал только от лампы, стоявшей в соседней спальне, но отец Ады взял ее, прикрутил фитиль наполовину и свечение стало тусклым, дымчато-красным и почти невидимым. Ада с любопытством смотрела на них; они прижались друг к другу в полутьме, шептались, по очереди дыша на черное стекло, но она была в том возрасте, когда желание спать настигает внезапно и с непреодолимой силой, будто опьянение. Она несколько раз глубоко зевнула и в темноте подошла к кровати. Как ей и было велено, она сняла только башмаки и платье, потом, улыбнувшись, проскользнула под одеяло – в старой кровати было тепло и уютно – и заснула под звуки первых камней, брошенных в окна нижнего города.