Kitobni o'qish: «Княгиня Ольга. Невеста из чащи», sahifa 4
Опять накатила жуть, и я еще крепче вцепилась в руку Эльги. Она тоже была бледна и отчаянно сжимала губы. Глаза ее как-то слишком ярко блестели – уж не от слез ли? Но все же вид у нее был скорее взволнованный и решительный, чем испуганный. И я сказала себе: нельзя бояться, иначе она меня потом засмеет.
В то время Эльга была для меня почти всем моим миром. И даже в тот жуткий час мне было легче от того, что мы вместе: пока она со мной, дела пусть не совсем хороши, но и не совсем плохи.
Потом уже я узнала, что наши отцы все же согласились отправить нас на «медвежьи каши», но поставили условие, что мы с Эльгой пойдем вместе, а значит, не так сильно испугаемся, как поодиночке. Уговорили их наши матери, особенно Домаша. Она тоже проходила «медвежьи каши» перед первым замужеством и уверяла, что без этого и не решилась бы на второй брак – с самим Вальгардом.
– Пойми, для меня жених-варяг был все равно что медведь из лесу! – говорила она. – Но я уже в лесу бывала в лесу, медведя встречала и знала – и с медведем поладить можно. Вот и расхрабрилась. Отец мне сказал тогда: за тебя-де варяг сватается, – а мне и ничего! Варяг так варяг! А кабы не лесная наука, я бы лучше в реку бросилась, чем за тебя пошла! А теперь вот живем хорошо, детей растим.
Вальгард считал, что эти замшелые глупости давно пора выкинуть к лешему, но жена все же уломала его. Убедила, что ничего худого с нами не случится. Зато Эльге, княжьей внучке, будет гораздо больше почета и в девичестве, и в замужестве!
В итоге Вальгард согласился. У кривичей свои обычаи, а девочке столь высокого рода не стоит заранее отрезать путь к вершинам…
И вот мы, держась за руки и волоча лукошки с черникой, пробирались по лесу за хромающим медведем. Шли безо всяких тропинок: то по плечи в болотной траве, то ползком пробираясь под еловыми лапами. Порой перелезали через завалы бурелома – исцарапались, извозились в лесном соре и отчаянно устали. Не раз под ногами хлюпала во мху вода, наши черевьи совсем промокли.
Споткнувшись в очередной раз, я отсыпала наземь половину ягоды из своего лукошка – все же легче нести. Я уже выбилась из сил. Казалось, дремучий лес сомкнулся за нами навсегда, отсюда нет пути назад! Никогда мне больше не увидеть наше Варягино и Выбуты на том берегу, и мать, и Вояну, и бабу Годоню, и Аську с Кетькой.
– Ну, что вы еле бредете? – медведь обернулся с недовольным видом. – Люди вы или курицы мокрые? Ноги у вас есть?
И тут мы обе расплакались: сколько мы ни крепились, смертельная усталость, растерянность, испуг взяли свое. Мы просто сели на рыжую хвою с мелкой травкой и разревелись в три ручья, пряча лица на плечах друг у друга.
Это был конец: от изнеможения мы не могли даже шевельнуться.
– Ну, вот еще! – недовольно проворчал медведь и направился к нам.
Мы зарыдали еще пуще, уверенные, что сейчас он возьмет и откусит нам головы. Нам уже было известно, что медведь начинает есть человека с головы.
Как вдруг наш вожатый подхватил меня одной рукой, Эльгу – другой, и закинул себе на плечи, будто мешки! И понес дальше в лес, широко шагая и словно не замечая ноши. От изумления мы даже было перестали плакать. Только два лукошка с черникой остались сиротливо стоять под сосной.
Я закрыла глаза. Висеть на плече было неудобно, я шмыгала носом и вытирала его рукавами. Платок уже совсем сбился на шею, растрепанные волосы липли к лицу: никогда в жизни я не чувствовала себя такой несчастной. За что? Я же ничего не сделала! Мы ничего не сделали! Мы слушались, не шалили, ничего не расколотили, вязали чулки и ткали пояса, смотрели за Кетькой… Раньше я верила, что такие беды случаются только с непослушными девочками, и вот… такая несправедливость!
Словом, я была разбита вдребезги и выброшена прочь с белого света…
Но вот медведь остановился и сгрузил нас на мягкий мох. После столь неудобного путешествия это было такое облегчение! Мы торопливо сели и вытерли глаза, пытаясь понять, куда попали.
Я огляделась, ожидая увидеть вокруг обглоданные кости… и да, я их увидела. Казалось бы, по пути сюда я пережила весь возможный страх – но нет! Теперь волосы у меня зашевелились от ужаса, а к глазам, уже вроде бы иссушенным, прихлынула новая волна слез. Кости были повсюду – валялись кучками на моховой полянке, были свалены, будто хворост, под стенами избенки, до половины ушедшей в землю. Старые, высохшие, выбеленные, они усеивали поляну – ребра, позвонки, длинные трубчатые кости… черепа с оскаленными зубами, обломки рогов… Иные были не так уж стары, и над ними вились мухи.
От ужаса мы заледенели, наши зубы стучали, мы не смогли бы вымолвить ни слова, даже если бы вспомнили хоть одно. Мы были в Нави, и сейчас ее косматый хозяин набросится на нас…
– Ступайте в берлогу! – прорычал медведь, показав нам на вход в избенку. – Ну, шевелитесь, живее! А не то – съем!
Мы уяснили, что если «шевелиться», то «съем» не будет… или будет не сейчас. Встать не вышло – не держали ноги, – и мы на четвереньках поползли к чернеющей дыре, повизгивая, будто щенки, наступая на подолы сорочек, и без того уже изгвазданные.
Избушка была совсем маленькой и низкой: серые бревна, зеленый мох и поросль черники на дерновой крыше. Двери не было вообще: просто черный провал. В этот провал мы скатились по двум-трем земляным ступенькам, а там отползли в угол и замерли, прижавшись друг к другу.
Наверное, сейчас он запрет нас здесь, чтобы съесть, когда проголодается…
Потом стало темно: это медведь заглянул в берлогу, загородив дверной проем.
Мы чуть слышно запищали от страха.
– Топите печь, берите просо, варите кашу, – приказал он. – А я пойду еще в лес, дров принесу. Как вернусь, чтоб все было готово. А не то вас самих съем, уж больно живот подвело! Вот такое дело…
В проем опять пролился дневной свет – медведь отошел.
Мы немного перевели дух: страшная гибель откладывалась.
Варите кашу… Кашу? Медведь ест кашу? Дома мы уже справлялись с этим делом – особенно вдвоем. Но там мы все знали: где что лежит и как за что приниматься. А тут?
– У него должна быть печка… – шепнула Эльга. – Если он велел варить…
– Здесь? – я огляделась. – Какая же тут печка?
– Смотри, вот там, в углу, что-то такое…
Глаза попривыкли к полутьме, и я тоже разглядела в дальнем углу высокую груду камней.
Опираясь на меня, Эльга встала на ноги; я встала тоже, придерживаясь за стену, хоть и боялась, что из щелей сейчас полезут мокрицы, пауки, а то и что похуже.
Осторожно ступая, мы пересекли избушку. То и дело спотыкались во тьме о мусор на полу – уж не кости ли там других девочек, что попадали сюда раньше нас и не угодили с кашей? В другом конце берлоги и впрямь оказалась печка-каменка, а возле нее – кладка полешек, кучка наколотой лучины и свернутые куски бересты.
– Здесь есть огниво? – Эльга обернулась было ко мне, потом вдруг схватилась за берестяной коробок на поясе: – Так у меня же есть!
Открыв коробок, она вытащила огниво и даже засмеялась от радости. Не так давно его подарил ей отец, и мы чуть не каждый день им любовались. Оно совсем не походило на обычные – полоски железа, согнутые калачом. Это было настоящее сокровище: бронзовая фигурка сидящего мужчины, к его голове склонились две большие птицы, а ниже крепилась полоса железа. Эту чудную вещь дядя Вальгард когда-то купил еще на родине, за морем. Считал, что огниво приносит удачу, ведь на нем изображен сам Один со своими двумя всезнающими воронами. И уж верно, Эльга одарена особой удачей, если ей досталось такое.
– Глупый медведь не догадался отнять у меня Одина! – с торжеством шепнула мне Эльга. – А пока с нами Один и вороны, он нам ничего не сделает!
Тут и меня немного отпустило. Медведь исчез с глаз, ни разу нас не укусил, а Один с воронами был при нас.
И все-таки было страшновато. Справимся ли?
– Разведем огонь, тогда будет лучше видно, – сказала Эльга. – У него должен быть трут, как по-твоему?
Я огляделась: если трут и был, то отыскать его в темноте мы едва ли сумеем. Это не дома, где не глядя протягиваешь руку и находишь любую вещь как раз там, где ей положено быть.
– Ладно, без трута обойдемся! – решила Эльга. – Давай вон мха надергаем, – она кивнула на бревенчатые стены, где из щелей торчали белые пряди долгунца. – Сгодится.
Мы нащипали сухого мха, Эльга достала кремень и стала стучать по нему огнивом: скользящими движениями, будто чиркая, как учили…
Я стояла рядом на коленях, готовясь раздувать искры.
Получилось у нас не сразу: то она стучала, а я раздувала, потом наоборот, потом – опять наоборот…
Дома мы бы уже сдались и позвали кого-нибудь на помощь, но тут звать было некого, а медведь обещал нас съесть, если не справимся. Даже чтобы к нам явилась мышка-щурка, надо сначала приготовить кашу, а для этого нужен огонь!
Наконец боги и чуры над нами сжалились: мох затлел, крошечный лепесток пламени пробежал по подсунутому усику бересты. И вот огонь запылал внутри печи: у нас будто гора свалилась с плеч. Захотелось заплакать от облегчения, но вместе с тем пришла мысль – это только начало!
Мы принялись топить печку. Дым шел наружу через дверь, и мы кашляли, стараясь от него уклониться.
Кадка с водой нашлась у стены. Нам очень хотелось пить, но мы не решились: ведь это могла оказаться мертвая вода! Из домашней утвари у медведя была только укладка, старая и изъеденная жучком, с большими щелями между досками. В укладке, светя лучинкой, мы нашли два горшка, пару старых облезлых ложек и мешок с просом.
Очень долго мы ждали, пока вода согреется, потом догадались отлить немного: для крупы ведь тоже требуется место!
Вода закипела; мы немного поспорили, сколько нужно крупы на такой горшок, и долго подсыпали «еще чуть-чуть». Дома полагалось класть соль, но мы уже знали: для чуров пищу не солят.
Каша варилась… булькала… Ложкой мы собрали с поверхности жучков, пепел и прочий мелкий сор. Я хотела попробовать, не готово ли, но Эльга мне не разрешила:
– Это же пища мертвых! Хочешь навсегда здесь остаться?
В избушке резко потемнело: это вернулся медведь и загородил дверной проем. Мы опять испугались, хотя за работой, не видя рядом страшного хозяина, приободрились.
– Ну, что, мыши бесхвостые, готова каша? – прорычал он. – Подавайте, попробую. Ну, если невкусно…
«Съем!» – мысленно продолжили мы.
– Вот такое дело…
Медведь уселся прямо на пол, на кучу шкур, из-под которых торчала сухая трава: видимо, это была его лежанка. Придерживая горшок через драную ветошку, мы поднесли наше угощенье. Эльга взяла из укладки ложку – через рукав, как держат пожитки мертвых, – поклонилась и даже сумела выговорить:
– Кушай, батюшка.
Медведь заурчал и принялся есть. Варево так загустело, что с трудом цеплялось на ложку, и издавало легкий запах гари. Масла мы не нашли никакого, даже льняного, но тут уж медведь сам виноват: его дом, его и припасы!
Мы ждали с замиранием сердца: сочтет ли он нашу стряпню хотя бы просто съедобной?
И теперь еще я с ужасом думаю, что за каша у нас тогда получилась… А тогда отметила мимоходом: медведь держит ложку вполне человеческими пальцами, которые только сверху прикрыты шкурой его передней лапы, будто рукавом. И ложку с кашей он сует не в зубастую пасть, а под нее, будто в горло, где у него тот рот, что с нами разговаривает.
Он прикончил кашу, выскреб дно горшка, потом облизал ложку и вздохнул:
– Ну, ладно… Не буду вас есть пока.
– Отведешь нас домой? – спросила Эльга. – Ты же обещал.
– Придется отвести.
Медведь отложил ложку и встал, почти доставая головой до черной кровли:
– Собирайтесь.
Собираться нам было недолго: пригладили волосы да снова повязали платочки.
Медведь полез в светлый проем, мы – за ним, торопясь, пока не передумал.
Оказалось, уже вечереет. Мы вышли из дома рано, однако длинный летний день почти миновал. Но мы не удивились – нам казалось, что наши злоключения продолжаются долго-долго. И опять испугались: скоро ночь!
Хромая, медведь двинулся широким шагом прямо в чащу. Мы кинулись за ним. Сюда он принес нас на плечах, и страшно было думать, что проделать обратный путь придется пешком. Мы устали и проголодались: после домашней утренней каши мы ели только чернику. Вскоре мы уже едва волочили ноги. Медведь часто оборачивался и подгонял нас.
А темнело, как нам казалось, быстро: закат еще сиял багряным золотом сквозь вершины, но внизу было уже так сумрачно, что мы с Эльгой едва различали дорогу и держались за руки, боясь друг друга потерять. На ту пору ничего со мной не случалось более тяжкого, чем этот обратный путь из Закрадья в белый свет!
Мы ковыляли на своих натруженных маленьких ногах, обессиленные целодневным хождением, испугом, голодом, жаждой. Даже плакать у нас больше не осталось сил. Горло пересохло, смертельно хотелось пить, но мы боялись сказать об этом медведю. Он может рассердиться, а мы ведь сейчас на том свете – есть ли здесь обычная вода, не мертвая? Голова кружилась, от голода меня мутило, и порой я забывала, где я, что со мной случилось и почему я куда-то иду…
И наступила миг, когда мы одновременно споткнулись, не удержались на ногах, осели на мох и замерли, привалившись друг к другу. Нам уже не было страшно: пусть ест нас, если ему надо, но мы больше не в силах и шагу ступить!
Недовольно ворча, медведь подошел и снова вскинул нас на плечи. Покачиваясь на ходу, среди мрака неизвестности, обессиленная до бесчувствия, я, кажется, заснула, потому что дальше не помню.
Очнулась я оттого, что медведь спустил нас наземь. Кругом было темно, и меня пронзил ужас: он занес нас под землю! Однако тут же я увидела: светит полная луна, заливая белым сиянием тропу вдоль берега широкой реки. Это что – Забыть-река, что отделяет белый свет от Нави?
– Вон там ваш дом! – медведь махнул лапой куда-то вперед. – Мне дальше нельзя, собаки учуют. Ну, бегите живее, пока я не передумал! И в другой раз не попадайтесь. Непременно съем!
Мы огляделись и поняли, где очутились. В это лето нам впервые позволили немного покрутиться у купальских костров, и мы уже видели это место ночью. Мы были уже на своей стороне брода, на луговине, где паслось наше стадо. А за нею стоит Варягино!
Видя спасение совсем близко, мы встали и пустились бегом по тропе, даже забыв попрощаться с медведем. Бежали с чувством чудесного избавления от неминуемой гибели; остановились только выпить воды из реки – ведь это была уже наша родная река, привычная, живая!
Вода придала нам сил, и вскоре мы увидели знакомые громады темного частокола вокруг нашей усадьбы.
Шагов за десять до ворот Эльга вдруг остановилась.
– Подожди! А что, если… прошло сто лет и там все умерли?
– Как умерли? – я недоуменно взглянула на нее.
У меня упало сердце.
– А вдруг мы пробыли в лесу целых сто лет? Я знаю, так бывает. В Нави все кажется по-другому. Думаешь, провел там один день, а на самом деле – сто лет.
– Ну… Не идти же назад, к нему… Пойдем, постучимся. Узнаем, кто там теперь живет.
– А вдруг наши мамы уже умерли?
– Зато там живут наши внуки… – я фыркнула, так мне стало вдруг смешно.
– Дурочка, какие у тебя внуки? Ты же девочка!
– Ну, у Аськи с Кетькой. Вот мы войдем, а там неведомые люди, и они скажут: наш дедушка был Асмунд сын Торлейва… Может, мы Аську еще застанем!
– Он не проживет сто лет!
– А может, проживет! Он мне говорил, что хочет прожить сто лет!
– Эй, кто там под воротами? – окликнул нас мужской голос, и я, едва веря ушам, узнала голос своего отца. – Что за люди? Вы не видели двух маленьких девочек? У нас две девочки потерялись, мы боимся, не унес ли их медведь в лес? Их зовут Эльга и Ута.
– Это мы! – завопили мы с Эльгой, от счастья прыгая на месте (откуда только силы взялись). – Мы здесь, здесь!
Вот так в тот раз закончилось наше приключение.
Поначалу мы опасались, что нас станут ругать – зачем, мол, потерялись, бестолковые? – но все обошлось. Нас обнимали, целовали, умывали, кормили, поили, причитали над нами… Мы испытывали несказанное блаженство, вновь оказавшись в привычном родном доме, в безопасности, среди близких!
Наутро матери выдали нам передники, и мы стали носить их с гордым чувством, что отныне мы – не детища, а отроковицы!
Мы и правда изменились после этого дня. Стали как-то по-иному смотреть на мир. Наши маленькие семилетние сердечки содрогнулись от встречи с неведомым, души на миг выглянули из своих обиталищ и вернулись не совсем такими, как прежде.
Я и сейчас ясно помню все: наш смертный страх, решимость безысходности, торжество каждой малюсенькой победы…
Мы стали ощущать себя старше и уже с чувством превосходства смотрели на тех, кто, пусть даже будучи взрослее нас годами, не был в лесу и не варил кашу медведю. Побывав за гранью, теперь мы знали кое-что, недоступное простакам.
Но мы не загордились. Помня о страшном медведе в лесу, еще усерднее учились, старательнее помогали матерям по хозяйству, не ленились за прялками. Как знать, чего лесной владыка потребует в другой раз? А не справимся – съест. И ни высокий тын, ни родители, ни даже мечи отцовской дружины не спасут.
Ведь тот пугающий мир, где вершатся людские судьбы, оказался гораздо ближе, чем мы думали.
Глава 3
Зимой, когда реки покрываются льдом и с одной на другую можно проехать просто на санях, обозы торговых гостей тянутся с юга на север почти непрерывно. Завидев на реке вереницу саней, люди съезжаются из лесных весей: привозят на продажу добытый за зиму мех, сотканные бабами полотна, меняют на соль, красивую посуду, полосочки ярких шелковых тканей, блестящие бусы из стекла и камня. На куньи и бобровые шкурки вымениваются серебряные шеляги, а те можно просто носить в ожерелье, а можно перелили на перстни и обручья. Князья и старейшины приглашают проезжающих на пиры. Угощают, расспрашивают о новостях – порой не менее ценных, чем товары, – получают и дарят подарки.
Через устье Ловати на Ильмень-озеро и дальше на север варяги ездили постоянно. Целые роды кормились тем, что поставляли им припасы, чинили сани и лодьи, обеспечивали всем необходимым, давали проводников. У князя Дивислава для варягов было поставлено несколько просторных изб возле реки, но в самом Зорин-городце он их на постой не принимал. Он первым завел собственную дружину для поддержания порядка на торгу и охраны путей, отказавшись от найма воеводы-русина. Свой род он вел от старшего из троих братьев, которых звали Зоря, Полудень и Вечерко. Каждую зиму, в Карачун, на княжеском пиру непременно рассказывалась повесть о братьях, которых отец, Дунай-князь, послал на север искать себе доли. Старший, Зоря-князь, добыл себе в жены берегиню реки Ловать и осел ближе к устью. Двое младших ушли по восточному берегу Ильменя и поселились там. До нынешнего века дожил только род Зори, и Дивислав полагал себя наследником дедней славы, ответственным за то, чтобы не уронить ее под напором все сильнее наседающей руси.
Снарядился Зоря-князь,
Едет по полюшку, по чистому,
Едет по лесу, да по зеленому,
Одолела его жажда нестерпимая,
Ищет молодец да быстрой реченьки,
Быстрой реченьки, ручья бегучего.
День искал, другой искал,
А на третий говорит ему конь-огонь:
Не ищи ты, Зоря-князь, быстрой реченьки,
Не ищи ручья ты бегучего.
Затворила все ручьи да реченьки
Берегиня-водяница, ведьма лютая.
Затворила двенадцать рек, двенадцать ручьев,
Придавила белым камешком,
А сама и спать повалилася.
Вопрошает Зоря-князь своего коня:
– Где сыскать мне ту водяницу, ведьму лютую?
В обчине Зорин-городка стояла тишина, нарушаемая только размеренным голосом гусляра. Хотовид, волхв и сказитель, был дальним родичем Дивислава и в каждый Карачун заново пел сказание о своем предке. И все, кому хватило места в княжьей обчине – родичи во всех коленах, домочадцы, старейшины окрестных родов, наиболее знатные из торговых гостей, кому случилось пережидать здесь праздники солоноворота, пока нельзя трогаться в путь, – затаив дыхание, слушали о том, как заселился людьми этот край, откуда пошли роды, населяющие ныне берега Ловати.
Как ударил Зоря-князь да дереву,
Разлетелося дерево да по полешечкам,
А полешечки – да на щепочки.
Пробудилася тут ведьма лютая,
Закричала она да громким голосом:
– А и кто такой не дает мне спать-почивать?
Буде зверь лесной – со шкурой съем,
Буде добрый молодец – с костями съем.
Да и стали они да биться-ратиться,
Только гром гремит, да земля дрожит.
Горы белые содрогалися,
Леса дремучие всколыхалися,
А что зверя было – все бегом бегут.
Одолел Зоря-князь ведьму лютую,
Бросил на сыру-землю водяницу.
Отвалился тут белый камешек,
Потекли ручьи да реки чистые,
Двенадцать рек, двенадцать ручьев,
А тринадцатая – сама Ловать-река.
Достает Зоря-князь свой булатный нож,
Хочет резать-бить ведьму лютую.
А и видит вдруг диво-дивное:
Нету ведьмы злой водяницы,
А лежит пред ним дева красная:
Она станом стройна, личиком бела,
Сквозь рубашку тело видети,
Из кости в кость мозг переливается,
Будто скачен жемчуг перекатается…
И каждый слушатель видел мысленным взором юную девушку дивной красоты: еще не опомнившись после превращения, снявшего с нее злые чары старости и смерти, она лежит, раскинув по траве белые руки, разметав золотые волосы. Грудь тихо вздымается, ресницы трепещут, румяные губы чуть заметно улыбаются в ожидании поцелуя, что пробудит ее и даст новую жизнь – ей самой, земле-матушке, роду человеческому…
В душной обчине, среди запахов дыма и жареного мяса, будто веяло весной.
И яснее всех эту весну видел князь Дивислав – прямой потомок того молодца, который сотворил это чудо и населил берега освобожденной Ловати своими внуками. Он слушал это сказание каждую зиму, сколько себя помнил. Тринадцати зим он остался старшим в роду – наследником Зори-князя в глазах семьи, рода и племени. С тех пор как раз минуло еще тринадцать зим. Теперь это был зрелый мужчина, довольно рослый, крепкий. Не сказать, чтобы он был очень хорош собой: черты округлого лица, на которое волосы с середины лба спускались углом, были правильны, но грубоваты, скулы слишком выступали, серые глаза были широко расставлены. Но короткий прямой нос облагораживал черты и придавал им приятность. Во взгляде князя отражался ум, решимость и твердость, и в то же время – дружелюбие.
Судя по тому, как посматривали на него гости, именно таким они воображали древнего витязя, слушая «Сказание о Зоре и Водянице».
Дивислав взглянул на жену. Всевида, его ровесница, уже принесла ему пятерых детей и теперь ждала еще одного. Десять лет назад, когда он впервые ее увидел под свадебным покрывалом, она показалась ему прекрасной, как та берегиня. Годы, заботы и частые роды сказались на ее внешности: румянец побледнел, у ясных глаз появились морщины, не хватало нескольких зубов. Но Дивислав почти не замечал перемен: любовная память о первой поре заслоняла в его глазах нынешнюю явь. Для нее он покупал самые красивые шелка и бусы, и сейчас она выглядела достойной соперницей для любой берегини: на ней было красное платье из греческого шелка с крупным узором в виде пар оленей, обращенных друг к другу мордами; голову покрывал длинный убрус белого шелка. Пояс Всевиды был соткан из красных и желтых шелковых нитей, а на шее висела снизка бус из медового сердолика и желтого стекла с «глазками» – эти бусины считались не только украшением, но и сильным оберегом, и каждая из них стоила целую кунью шкурку. При огне бледность лица женщины была почти незаметна, зато шелка сияли, будто солнце!
Здесь, на торговом пути, все привыкли к паволокам; даже старейшины ближних сел и их жены, не имея средств на настоящее греческое платье, шили дома такое же изо льна и домокрашеной шерсти, пуская привозной шелк лишь на отделку. И сейчас среди гостей таких щеголей было с десяток; приверженцы дедовых обычаев, чьи жены носили в поневы и обычные белые сорочки с вершниками, косились на них – не то с неодобрением, не то с завистью…
Все уже знали, что княгиня опять тяжела – даже под широким платьем это было заметно. Беременность давалась ей нелегко: она часто хворала и недавно, как встал санный путь, вызвала к себе свою старшую сестру Держану, уже вдову, чтобы ухаживать за ней и помогать по дому. Держана привезла троих собственных детей, так что в доме теперь было не протолкнуться от ребячьей возни и писка. Но Дивислав не роптал: это было будущее его рода, его племени.
Все восемь мальцов сидели, притихнув, вокруг матерей и слушали, вернее, впитывали своими незрелыми умишками то, что божественным лучом осветит им дорогу в жизни.
После сказаний снова подняли чаши за предков, попросили у богов и чуров благословения потомкам.
Потом пошли уже разговоры о том, о сем, о делах житейских…
– Что там в Киеве? – спрашивал князь у Бодди, торговца-варяга, которого кривичи звали Будиной. – Видели князя Олега?
– В этот раз я князя Олега не видел … Помнится, на лову он был, – с важностью ответил Бодди, будто князь непременно позвал бы его к себе, если бы только случился дома.
Бодди был мужчина уже зрелый, довольно грузный, хотя не толстый, рослый, с широким лицом, черными бровями. Из каких мест он был родом, никто не знал: имя у него был северное, на северном языке и на словенском он говорил одинаково свободно, но бороду брил, оставляя темные усы подковой до края нижней челюсти. Держался он всегда горделиво и постоянно возил с собой пару молодых рабынь; каждый год новых.
– Как у него дела? – продолжал князь. – Что древляне?
Дивислав знал, что в тот самый год, когда Олег-младший занял киевский стол, ему сразу пришлось отправиться на войну. У Олега Вещего с древлянскими князьями имелся договор о дружбе и совместных походах – еще лет двадцать назад они вместе ходили на Царьград и привезли огромную добычу. Но после его смерти древляне от договора на прежних условиях отказались и представили новые: чтобы киевский князь пропускал их товары беспошлинно, а купцов включал в число своих людей, которых греки обязаны кормить все время пребывания на царьградских торгах. Кияне возмутились. Олег Предславич не мог начать свое княжение с уступок, и древляне пошли на него ратью. Киевское войско, растерянное потерей прежнего полководца, было разбито, Олег оказался вынужден принять унизительные условия. Поляне приуныли: казалось, вместе с Вещим их покинула удача и возвращается прежнее убожество. Поговаривали даже, что-де с князем неудалым скоро сами опять будем, по-старому, Деревам дань давать. Многие из дружины, даже знаменитые воеводы, отправились искать себе другого князя, благо русских князей имелось немало до самой Волги-реки.
– Но в Киеве говорят, что скоро с этим унижением будет покончено! – оживленно рассказывал Бодди. – Я слышал, на будущее лето готовится поход. Князь Олег обижен, что его родичи с Ильмень-озера не прислали ему никакой помощи, но теперь Ингер, брат княгини, уже почти взрослый и сам намерен идти на древлян.
– Взрослый? – удивился Дивислав. – Я же помню, он совсем мальцом туда уехал.
– Сколько лет назад это было! – улыбнулась Всевида. – Забываешь, как быстро время течет. В тот год как раз наш Солоня родился, а ему уже пять.
– Ингер получил меч год назад! – добавил Бодди. – Не удивлюсь, если он скоро женится, особенно если боги пошлют ему в походе удачу и случай проявить себя! Я ведь слышал, он уже давно обручен с какой-то девушкой знатного рода.
– Да, – кивнул Дивислав, – с дочерью… то есть внучкой плесковского князя.
– Уже не внучкой, а племянницей, – поправил Хотовид. Отложив гусли, он теперь сидел на почетном месте за княжьим столом и подкреплялся медом десятилетней выдержки и жареной вепрятиной с кислой капустой. – Сестричадой. Старый Судогость умер летом, теперь его сын Воислав в князьях. А за Ингоря холмоградского они просватали дочь Воиславовой сестры.
– Ну, вот! – поддержал довольный Бодди. – Значит, юному Ингеру осталось только доказать, что он уже взрослый мужчина, и можно будет готовить свадебный пир. Хотел бы я на него попасть!
Дивислав переглянулся с Хотовидом, и оба из вежливости спрятали усмешки. Прочие ухмылялись более откровенно: «Как же, ждут тебя там, все глаза проглядели!»
Несмотря на свою внушительную внешность, Бодди уважением не пользовался: это был жадный, тщеславный человек с недобрым взглядом. Чуть что, начинал кричать, обличая свою трусость и слабодушие. Вид у него был довольно мрачный, но хвастливость делала его разговорчивым. Здесь его знали уже достаточно: настолько, что ему приходилось платить мыто несколько больше обычного, лишь бы его пустили на Ловать.
Нудогость, старейшина гнезда Требонежичей, с негодованием отворачивался всякий раз, как Бодди подавал голос. Три весны назад у него пропали с луговины две девки, а последними чужаками, проезжавшими через угодья, был Бодди со товарищи. Доказать их вину тогда не удалось – девок ведь мог и леший заманить, – но дед Нудята до сих пор держал зло на варягов и не имел с Бодди никаких дел. Говорил: «Лучше с кашей съем своих бобров, чем этому шишку лысому продам».
– А, что? Я такой человек, что меня на любой пир позвать не стыдно! – разливался соловьем Бодди, не замечая недобрых и насмешливых взглядов. – Я ведь не какой-нибудь растяпа, что весь век просидел в своем углу и думает, будто за рекой весь белый свет кончается! Я умею и хорошо одеться, и вести беседу. Мне есть что людям показать!
– Жене своей, видать, показать нечего! – шепнула Держана на ухо Всевиде, и на бледном лице княгини появилась улыбка.
– У меня даже пес умнее иного человека! Он ездит со мной во все поездки, и плохо придется тому вору, который подойдет к моим товарам. В Царьграде он однажды целую ватагу прогнал. А у меня там были немалые сокровища! Вот что мне подарили в Царьграде! – Бодди, уже довольно пьяный (умеренность за столом в перечень его достоинств не входила), вытащил из-за пазухи какую-то цепь или ожерелье и поднял повыше, чтобы все могли посмотреть. – Это мне подарил один знатный человек на пиру… Меня приглашал в гости один куропалат…
– К курам в палату? – охнула изумленная Держана, и весь стол разразился хохотом: так и представился Бодди, сидящий в курятнике и важно держащий речи среди домашней птицы.
– Да что бы вы понимали, женщины! – Бодди взмахнул своей добычей. – Да любая из вас бы переспала с лешим ради такой награды!
– А ты-то с кем за него переспал? – крикнул Нудогость, ради такого случая соизволивший заметить своего неприятеля.
– Я? – Бодди взвился от негодования. – Да я получил в подарок! Это мне подарила одна знатная женщина, которая служит самой василиссе!
– Чьей лисе она служит?
– Она полюбила меня… Она сказала: «Ты, Бодди, такой достойный человек, что всех сокровищ для тебя будет мало! А пока возьми хоть эту безделицу…»
– Сам ты безделица!
– А ты старый лешак, борода веником!
