Kitobni o'qish: «Сеня, жми на тормоза!», sahifa 3
Глава 3. Полемика об этике и профессионализме
Даня нажал кнопку «Стоп» на диктофоне и внимательно посмотрел на Арсения.
– Прям так выкинули всё с балкона?
– Прям так и выкинул, ― Сеня слабо улыбнулся. ― Не беспокойтесь, никому на голову это не улетело. Проспект был практически пустой.
– Хорошо, что ваш редактор успела уйти и бумаги на неё не полетели, ― Даня чуть не засмеялся.
– Ну, я парень без башни, конечно, но не совсем же идиот.
– Ну, знаете ли…, ― Даня продолжал улыбаться, ― пресс-релизы, летящие с балкона на голову главного редактора по сравнению с тем, что вы устроили на выставке в нашем театре ― это невинная детская шалость.
– Ну что я могу на это сказать, ― Воскресенский встал с кровати и, подойдя к окну, начал сканировать улицу невидящим взглядом. ― До того срыва мое эмоциональное состояние было вполне устойчивым, но… где-то глубоко начал созревать нарыв. На посту редактора раздела культуры SevMedia я в какой-то момент начал задыхаться, как будто что-то внутри сдавливало. Слишком много людей стало вокруг, все от меня чего-то хотели. Как будто загоняли в угол, всей толпой шли на меня, тыкали в лицо своими пресс-релизами. И вот я уже буквально вжат в стену, кричу не своим голосом, а они всё идут и идут нескончаемым потоком, как в фильмах ужасов про зомби.
– Арсений, может, когда у вас началось такое восприятие профессии, уже тогда нужно было уходить? ― в голосе Волкова зазвучало беспокойство, ― Не мучать себя?
– И куда бы я пошёл? Опять таскать коробки с книгами? Тогда мне ещё как-то хотелось доказать себе, что не сломаюсь, выдержу. Хотя выгорание уже подкрадывалось. Скрывать не буду. А тут меня еще начинают какие-то длинноногие фифы тыкать носом в мой непрофессионализм, мою мягкотелость. Приятного мало.
– А профессионализм по-вашему это… ― находить в спектаклях недостатки и…уделять им большую часть рецензии? ― Даня искренне хотел понять, без малейшего желания обидеть.
– Послушайте…, ― Сеня резко повернулся к Волкову, ― у меня не было стремления кого-то намеренно задеть или унизить. Просто так получилось. Тогда всё сыграло роль: и молчание Романовского на сообщение, и моё предвзятое отношение к спектаклю, нелюбовь к Мольеру, дурное настроение в конце концов, с которым я шёл на премьеру. И дело не в подходе ― хвалить или ругать спектакль. Я просто чувствовал, что делаю что-то неправильно, не туда иду в своих рецензиях. Понимаете? Я читал на досуге питерскую и московскую театральную критику и тональность тех рецензий не всегда была дружелюбной. Мне казалось, так и нужно.
– Но… там же наверное писали люди с большим опытом…, ― Даня боялся подобрать не те слова, чтобы не вывести Сеню из себя, ― а вы только начинали и… может надо было выбрать для себя другой путь? Ругать спектакль, не имея крепкого театрального бэкграунда ― это как выйти на минное поле. Вы же это понимаете? Чтобы не сесть в лужу, каждое осуждение или даже резкое слово в адрес постановки должно быть подкреплено железобетонными аргументами. Ну, это как я вижу, хоть я и не критик.
– Судя по тому, как вы рассуждаете, учились на юридическом?
– Нет, что вы, я только журналист. Просто мне кажется, если бы вы в той рецензии выбрали немного другую тактику, всё бы завершилось не настолько драматично.
– Знали бы вы, какую тактику по отношению ко мне выбрала наша театральная тусовка, чтобы в очередной раз доказать своё величие и неприкосновенность, ― Арсений вернулся на кровать и посмотрел на Даню. ― Да, мне хотелось немного блеснуть эрудицией, да, у меня недостаточно опыта, но так нельзя с людьми. Человек только вступает на эту театрально-критическую стезю, будь она не ладна, а его за несколько ошибок обвиняют в тотальном непрофессионализме, смешивают с грязью и навсегда отбивают не только желание писать о театре, но и писать вообще. Хотя скажу честно, я даже не считаю это ошибками. Это было моё мнение. Но в той яме со змеями, куда я угодил, не может быть своего мнения. Выскажешь ― сожрут и не подавятся. Так они и сделали.
– Арсений, что они сделали? ― Даня с участием посмотрел на Сеню и похоже начал проникаться своим собеседником.
– Говорю же ― сожрали. Уничтожили, растоптали, смешали с грязью. Хотя, по сути, не их надо винить. Они лишь подхватили волну. А главную гранату кинула Алла Ильинская. Когда рецензия вышла на SevMedia, она разместила её у себя на странице, подписав: «Есть такая замечательная буква в русском алфавите! БЭ ― бЭстактность!». Аллочка обвинила меня в бестактности, а более матёрые сторожилы театрального дела ― в непрофессионализме. Тонна говна ровным слоем распределилась по всем 85 комментариям. А вы рецензию читали?
– Когда вся эта шумиха вокруг вас только поднялась, я заходил на SevMedia, пробегал текст глазами, но внимательно не читал. Сегодня же почитаю.
– Почитайте. Возможно, вы согласитесь с большинством ораторов, что я нанёс театру непростительную обиду. А может примите позицию тех, кто встал на мою сторону. Там в комментариях были и такие. Особенно запомнились реплики одного парня. Никогда его не знал раньше, но он по сути выступал моим адвокатом в этом… я бы сказал, судебном процессе. Вышла бурная полемика, но когда всё это читал, у меня было полное ощущение, что я в зале суда и совсем скоро театральные эксперты мне вынесут приговор. И знаете, мне ещё вот что интересно. Если бы не самую хвалебную рецензию на «Тартюфа» написал бы какой-нибудь авторитетный критик, и, допустим, откровенно задел кого-нибудь из артистов, Алла так же бы поступила? Разместила бы на своей странице его рецензию и обвинила бы в бестактности? Очень сомневаюсь. Кишка бы оказалась тонка. А провернуть такое с начинающим журналистом ― в порядке вещей. И, да, конечно, всё это, естественно, в воспитательных целях. О чём мы тут вообще говорим? А выглядело это как показательная порка. Мол, смотрите: и так будет с каждым молодым журналистом, если он осмелится высказать мнение, которое будет расходиться с позицией великой и всемогущей Аллы Ильинской.
***
Сеня вошёл в свою комнату и, бросив пиджак на диван, мешком рухнул на стул у компьютера. Расстегнув верхние пуговицы рубашки, он включил системный блок и достал из ящика стола железную флягу. Сделал хороший глоток. Встал, открыл окно, нервно вытащил из пачки сигарету и, щёлкнув зажигалкой, выпустил густые клубы дыма в вечерний воздух. Премьерный вечер до сих пор стоял перед глазами. И даже не сцены из спектакля, а встреча с Романовским в зрительском фойе. Рассыпаясь в любезностях и улыбках, он всем жал руки, а кого-то даже по-дружески обнимал. Такой счастливый был. И вот он встретился с Сеней глазами. Подошёл, поздоровался и одарил его точно такой же улыбкой, как и всех, с кем контактировал до этого. Абсолютно идентичной. Словно, в самом начале вечера он приклеил её себе на физиономию суперклеем. Воскресенский заметил, что на своих премьерах Романовский всегда был таким ― лучезарным солнышком. Но Сене как-то довелось посидеть у него на репетиции и он с изумлением обнаружил, что в богатом словарном запасе интеллигентного с виду Алексея Владимировича отведено особое место нецензурной лексике. И вот стоит такой весь из себя светящийся Романовский и, прищурив глаза от удовольствия, жмёт руку Арсению. Несколько секунд и он умчался дальше по фойе в сторону партера. И никакого намёка на полученное сообщение. А с тех пор прошли сутки. Всё это время Воскресенский тешил себя надеждой, что, возможно, человек решил, что такие темы лучше обсуждать не в переписке, а при живой встрече и поэтому не отвечал. Ну, вот, состоялась трёхсекундная встреча. И всё. Если бы Алексей Владимирович хотел видеть Сеню в своём театре, между ними произошёл бы какой-нибудь диалог. Но диалога не случилось. И ведёт он себя так, как будто Арсений ему ничего не писал. Значит это конец. Может Романовского возмутило, что он полез во внутренние дела театра? Ведь информацию о возможной вакансии завлита Воскресенский получил в статусе «у нас по театру новость пронеслась». Хотя, с другой стороны, что здесь такого? Он журналист. Варится в этой кухне. Узнал и всё. Но все эти мысли и предположения уже не могли изменить главного ― как в коллеге Романовский в нём не заинтересован. В партер Воскресенский заходил совершенно опущенный, уже заранее ненавидя премьеру «Тартрюфа» и всех, кто приложил к ней руку. И где-то глубоко, очень глубоко, он ненавидел и себя.
Докурив сигарету, Сеня с остервенением, словно раздавливая мерзкого жука, потушил в пепельнице окурок и сел за компьютер. Открыл Word. Белый чистый лист. Такая же пустота сейчас была у него в голове. Спектакль отложился в голове какими-то отдельными невнятными фрагментами. И так прошло 15 минут гипнотизирования монитора. Постепенно из тумана начали проступать какие-то образы и сцены. Медленно и неуверенно пальцы застучали по клавиатуре.
Дойдя до третьего абзаца, Арсений подумал, что было бы неплохо провести параллель с каким-нибудь известным спектаклем по пьесе Мольера. Открыл Ютуб. На быстрой перемотке посмотрел мхатовский спектакль «Тартюф» 1989 года в постановке Анатолия Эфроса.
«Если сравнивать нынешнего “Тартюфа” севастопольского театра и интерпретацию Эфроса, то, что там говорить ― актёрский ансамбль разных масштабов. ― начал писать Воскресенский, ― Станислав Любшин (Тартюф), Александр Калягин (Оргон), Анастасия Вертинская (Эльмира) ― их попадание в образы было настолько точным, что трудно представить других актёров в роли мольеровских героев. «Тартюф» Алексея Романовского, на мой взгляд, добротный ремейк известной постановки МХАТа, где отдана дань классической комедии.
Вообще интересно, как разные режиссеры в разные эпохи видят Тартюфа. Анатолий Эфрос рассматривал в этом образе двух сильнейших артистов ― Иннокентия Смоктуновского и Станислава Любшина, отдав предпочтение Любшину. В его восприятии Тартюф был наглым, опасным и весьма гибким обманщиком. “Надо сыграть не ханжу, а претендента на власть. Политикана. Человека, способного завоевывать и одурманивать”, – писал Эфрос в процессе работы над спектаклем. И действительно, в Тартюфе Любшина был тот неповторимый шарм, поддавшись которому, можно было потерять все ориентиры»
Медленно, но уверенно Сеня дошёл до абзаца, посвящённого актёрскому ансамблю. Нужные слова долго не приходили. Начинал набирать предложение и стирал. И так несколько раз. Встал из-за стола, подошёл к окну. Закурил. Первая медленная затяжка, вторая, третья… Разбежавшиеся мысли вновь собираются вместе. Сделав глоток из фляги, Воскресенский продолжил.
«В постановке Алексея Романовского Тартюфа исполнил Михаил Краснов. Сыграно это было талантливо, и я бы даже сказал, академически безупречно. Однако… Не покидало ощущение, что Тартюф Краснова ― персонаж из какой-то другой пьесы, не мольеровской. При том, что Михаил Краснов делал всё по-актёрски правильно, в нём совершенно не читался человек, способный “завоевывать и одурманивать”. В этом Тартюфе не было ни капли обаяния и попасть под влияние такого персонажа едва ли возможно».
«Ну, что после небольшого кнута можно и пряничка дать», ― размышлял про себя Воскресенский, уже основательно увлёкшись текстом.
«Отдельно хотелось бы выделить Екатерину Прохорову, исполнившую роль строптивой служанки Дорины. Эмоциональный окрас каждой её реплики оказывал на зрителей безоговорочное действие ― если ни смех, то аплодисменты; если не аплодисменты, то смех. Это тот самый случай, когда актёрская энергетика гармонично сосуществует с человеческим обаянием. И, конечно, этому симбиозу в рамках одной сцены становится тесно, и он прорывается в зал».
«Ну что, можно и завершать. Никого особо не обидел, высказал честное мнение. Имею я на него право? Конечно, имею. По крайней мере все поймут, что я не какой-нибудь там карманный критик, а журналист со своей позицией», ― Воскресенский явно был доволен рецензией. Еще один глоток из фляги. Последний абзац.
«Анализировать какие-либо другие составляющие спектакля не вижу особого смысла. В оформлении сцены не наблюдалось никаких сложных решений ― всё соответствовало эпохе “Тартюфа”. Режиссер также не стремится искать в классической комедии скрытые смыслы и не пытается явить зрителю “театр сложных метафор”. Алексей Романовский сделал всё как положено ― пошёл по классическому пути, позволив мольеровской комедии остаться именно таковой. В этой истории нет ни малейшего намёка на пошлость, а только безграничное уважение к своему зрителю. Такой “правильный театр” – сегодня редкое явление, но радует, что в культуре XXI века оно ещё существует».
Арсений решил не откладывать публикацию рецензии в долгий ящик и, внимательно вычитав текст, разместил статью на сайте. Довольный результатом, Сеня переоделся в пижаму и нырнул под одеяло, даже не подозревая, что завтра начнётся в театральном Севастополе с его подачи. И, конечно, не только его.
Будильник прозвонил в 8 утра. Сеня нащупал телефон и, отключив раздражающий звук, повернулся на другой бок, провалившись в сон ещё на два часа. Когда открыл глаза и взглянул на часы, понял, что капитально проспал.
– Да твою ж мать! ― Воскресенский резко встал с кровати и хотел было в спешке начинать день, но понял, что сил совершенно нет и жутко раскалывается голова.
Сон всё ещё не хотел отпускать и Сеня уронил голову на подушку. Чтобы в очередной раз не заснуть, Арсений взял телефон и начал мониторить соцсети. И тут ему на глаза попался пост Аллы. Ильинская опубликовала Сенину рецензию на «Тартюфа» и подписала: ««Есть такая замечательная буква в русском алфавите! БЭ ― бЭстактность!» У Воскресенского округлились глаза, сон как рукой сняло и даже голова стала меньше болеть. Под постом уже было порядка тридцати комментариев и люди продолжали писать. Сеня прочитал первый комментарий от какой-то барышни: «Совершенно недопустимо так нарочито сопоставлять спектакли из двух разных столетий. Другое дело, если бы его авторы указали, что сделали ностальгический ремейк на постановку Эфроса. А вообще, рецензия абсолютно непрофессиональная. Дилетантство в чистом виде. Откуда вообще вылез этот Арсений Воскресенский?»
Не отрываясь от экрана смартфона, Сеня встал с кровати и направился в ванну. Поставив телефон на подставку, он выдавил пасту на щётку, продолжая погружаться в дискуссию, развернувшуюся вокруг его рецензии. Некий Антон решил встать на защиту Арсения: «Не совсем понимаю, в чём суть претензии к автору. Человек высказал своё мнение. Я считаю, он имеет на это право. А то, что его мнение не совпадает с вашим, ещё не является признаком бестактности. Он так увидел и сформулировал свои мысли через ту параллель, которая возникла». Первая комментаторша на это ответила: «Он так увидел ― это про художников и им это простительно. А человек ― журналист серьёзного издания. Выражая своё мнение публично, он должен осознавать, что о его мнении люди тоже могут выразить своё мнение».
Полемика вокруг Сениной рецензии набирала обороты. К ней подключились тетатроведы, критики, журналисты, в общем все неравнодушные к театру. Было ощущение, что Алла собрала вокруг себя целый суд присяжных, которым предстояло решить ― дать возможность Воскресенскому и дальше заниматься своим делом, или с позором выкинуть из профессии. Арсений очень ярко представил, как эта дискуссия театральных экспертов могла бы выглядеть в режиме оффлайн…
***
Все эти уважаемые дамы и господа сидели в просторном кабинете за круглым столом с недовольными и сосредоточенными лицами. Перед каждым лежала Сенина распечатанная рецензия. Они внимательно изучали текст и качали головой. Кто-то тяжело вздыхал, кто-то возмущенно округлял глаза, а некоторые читали статью со снисходительной улыбкой.
– Антоша, дорогой мой, ― Алла серьезно посмотрела на собеседника, ― ну ты же наверное в курсе, что есть разница между мнением и рецензией? Мнение может быть безответственным, а рецензия ― ни при каких обстоятельствах.
– Алла, прости меня, конечно, но я что-то не вижу, чтобы он подписался «критик Латунский», ― Антон взял лист и показал Алле.
– Антошечка, я не слепая, ― Ильинская церемонно улыбнулась, ― То, что я могу высказать тебе в своём кругу, я никогда, понимаешь, никогда не выскажу публично. Так просто не делается.
– Но я всё равно не могу понять, что тебе конкретно не нравится в это статье. То, что человек сравнил постановку театра с другим спектаклем? Алла, ну давай будем честными, так часто делается.
Ильинская нетерпеливо закатила глаза и уже хотела ответить, но в разговор вступила дама средних лет, поправив очки и устремив свои маленькие злые глазки на Антона.
– Простите, как вас?
– Нас Антон. ― мужчина направил внимательный, но не самый миролюбивый взгляд на собеседницу.
– Антон, ну, начну с того, что я профессиональный театральный критик, так, на секундочку, с 20-летним стажем, ― дама уловила явный сарказм в голосе оппонента и пошла в наступление, ― и, как вы понимаете, могу отличить рецензию от… набора предложений. ― критикесса взяла Сенин текст. ― Правильно было бы написать так: «В спектакле Алексея Романовского чувствуется парафраз с «Тартюфом» Эфроса по таким-то и таким-то критериям. Но спектакль Эфроса недосягаем, потому что и потому…». А так получается, что автор этой… просто какой-то пародии на театральную рецензию, честное слово, изначально пришел с мерилом. У него не возникли мысли о парафразе во время просмотра спектакля. Во всяком случае, так следует из текста. И, как тут ни крути, получается некорректно. И по отношению к театру, и по отношению к Эфросу, как ни странно. Вы согласны, коллеги?
Все присутствующие одобрительно закивали.
– Нет, товарищи, вы не подумайте, что цель нашего собрания уничтожить человека и выкинуть из профессии, ― пояснила Алла. ― Такой цели я перед собой не ставлю. Мне нравится смелость Арсения, его напор, эрудиция. Но критика ― это тоже профессия. Так что ничего личного.
– Значит просто не стоит воспринимать эту статью всерьез, ― Антон откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. ― Человеку значит надо учиться, а это только через практику, как, собственно, и в любой профессии.
– Вы правы, Антон, человеку надо учиться, ― в разговор вступила элегантная, стильно одетая дама с холодным острым взглядом и большой надписью на лбу «стерва в пятом поколении». ― Но практикой основы профессиональной этики, увы, не наработаешь. Это я вам говорю, как главный редактор самого читаемого журнала о театре в России. С разными авторами приходилось работать.
– А у нас в России ещё кто-то читает о театре? ― Антон улыбнулся. ― Ну, конечно, кроме вас, уважаемые театральные эксперты.
Главред бросила на Антона уничтожающий взгляд, а Ильинская слегка толкнула его локтём.
– Ну, если вы игнорируете театральную периодику, это вовсе не значит, что вся остальная Россия следует вашему примеру, молодой человек, ― прошипела редакторша.
– Ладно, сейчас не об этом. Я просто очень не люблю, когда театр через СМИ продвигает только одно мнение о спектакле, и, как говорил Жванецкий, «ради бога, не надо другого».
– Вы явно не понимаете, ― редактор тяжело вздохнула, словно пытаясь двоечнику объяснить элементарный пример. ― Мнение автора построено на ложной предпосылке, что один спектакль можно сравнивать с другим, и что личное «нравится ― не нравится» может быть основой профессиональной рецензии, опубликованной в СМИ.
– Поймите, я не любою, когда театр в принципе реагирует на такие вещи и таким образом. Выглядит так, как будто, чем больше людей прочтут не хвалебную рецензию на спектакль, тем выше вероятность того, что в зале будут пустые места. Театр должен ставить спектакли, а то, что это ещё и помогает кому-то развиваться в профессии, театр не должно волновать. Если спектакль хороший, на него и так все придут.
– И здесь я вами не соглашусь, потому что рецензия ― это не только средство пиара и инструмент создания воронки продаж, ― диалог начал напрягать редакторшу. ― Это ещё и экспертная оценка. И на этом конкретно с вами я бы хотела закончить дискуссию.
– Не спорю, но человек ―журналист, а не критик, и это тоже надо учитывать, ― Антон не сдавался.
– И по-журналистски это тоже непрофессионально, ― редактор теряла терпение.
– Возможно, это непрофессионально. Но давайте будем честными, сейчас вообще пишется очень много непрофессиональных вещей, в том числе, и о театре. Но как-то так получается, что хвалебные статьи проходят почти незамеченными, мол, всё правильно, так и надо. И это не двигает театр никуда. Выходит, он сам поощряет некачественные рецензии. Да, критика, конечно, так себе, зато такая удобная, не правда ли? И я сейчас даже не про конкретную статью говорю, а про целую тенденцию ― «кукушка хвалит петуха за то что хвалит он кукушку».
– Так, всё, мы с вами пошли на второй круг, мне это уже неинтересно, ― редакторша раздраженно отмахнулась.
В разговор вернулась Алла.
– Антош, ты по-моему дискуссию вообще не туда увёл. Мы сейчас говорим об этике. Не о содержании, а о форме. Дело вовсе не в критике. Дело в этике. Понимаешь? Если мы перестанем ею пользоваться, то всё сведётся к беседе на уровне «ты не Калягин, а ты не Ален Делон». И куда мы тогда прикатимся?
– Алла, скажу тебе так… Знаешь, что меня смущает во всей это истории? Что наша дискуссия, поднимающая, не спорю, весьма важную и интересную тему для театрального пространства, совпала с повесткой дня ― рецензия не восторженная. И я ещё ни разу не видел в инфополе упоминаний о других подобных неэтичных поступках. Мне не нравится, когда чей-то труд оценивается по критерию «нравится – не нравится», но в данном случае уже со стороны театра.
– Это исключительно совпадение, Антон, и ты исключительно не видел, ― в голосе Аллы проскользнуло раздражение.
– Да ладно вам, нормально написал человек! ― в разговор вступила коллега редакторши. ― Конечно, тот, кому выпало счастье видеть спектакль Эфроса, не забудет его никогда.
– И особенно, кто не видел, ― из Аллы вырвался язвительный смешок. ― Тань, молодой человек еще не родился ко времени Эфроса.
– В тексте год рождения не указан. Должно быть, смотрел видео. Эх, коллеги, посадить бы вас на месяцок на редактуру текстов, что к нам со всей России приходят.
– А вообще удобно: проснулся утром и опа, я ― театральный критик! ― к дискуссии присоединилась упитанная блондинка средних лет; изначально ей природа нарисовала добродушное лицо мультяшного пони и даже в своём негодовании она оставалась забавно-трогательной. ― Вот думаю, проснусь завтра и объявлю себя… журналистом SevMedia, например. Ну и ладно, что я плохо пишу, мне самомнение позволяет!
– Уважаемая, прошу прощения, а вы кем работаете? ― Антон достаточно громко задал вопрос упитанной даме, чтобы привлечь внимание остальных.
– Я, уважаемый, работаю администратором ТЮЗа, ― ответила блондинка, поджав губы.
– Может вы мне тогда ответите, почему хвалебные статьи не вызывают такого негодования? Ведь мега-критиканов и графоманов в городе достаточно. Давайте тогда справедливости ради проанализируем остальные похожие статьи, их стиль и профессионализм.
– Антон, согласна, хвалебных не надо, но элементарная этика должна присутствовать, я об этом, ― устало произнесла Алла.
– Каждый может и вполне имеет право высказать своё мнение, ― стараясь оставаться вежливой, процедила администраторша. ― Но о чувстве такта никто не должен забывать. Есть обычная человеческая воспитанность и этика. Вот это лично меня и зацепило. Не больше. А понравился спектакль и кому что показалось… Знаете, нас рассудит зритель. Если будет полный зал, значит у нас всё получилось. Нужно просто уважать и любить людей, бережно относиться к ним. И неважно на сцене они творят или едут с тобой в маршрутке. Поверьте, это дорого стоит.
– Про бережное отношение я согласен, ― кивнул Антон. ― Но ещё раз повторюсь, ничего мега бестактного я в этой рецензии не увидел. Можете меня закидать камнями.
– Товарищи, а позвольте, теперь вмешается так называемый «критик», ― из глубины комнаты прозвучал громкий и решительный голос Арсения, он не спеша вышел к присутствующим. ― Когда я отправлял статью на публикацию, то предполагал, что моя рецензия вызовет определенный резонанс, но, конечно, не в таких масштабах. Друзья, скажу честно, удивили. Начну с того, что я сам себя критиком никогда не позиционировал. Уже не знаю, кто первый пустил эту утку, да это уже и не важно. Правда несколько иная ― я просто пишу о театральных постановках, высказываю своё личное мнение, которое никак не претендует на истину в последней инстанции. Если оно кому-то не нравится, ну уж извините. Почему, интересно, такой резонанс не вызывали мои другие рецензии, где я почти всё одобрял? Стоило мне только в первый раз с чем-то не согласиться, высказать своё мнение, которое кому-то может не понравится ― и понеслось… Простите, но где тут бестактность? В том, что я провёл сравнение с другой постановкой? Что я прямо написал, что в Краснове не увидел Тартюфа? Да, не увидел. И что? Я не имею права об этом написать? Укажите мне конкретно тот абзац, где я кого-то оскорбил или небрежно написал о спектакле. По-моему, в итоге, я всё вывел в позитивное русло. Нет, это просто удивительно…Впервые за свою журналистскую карьеру я посмел что-то осудить в спектакле и меня уже готовы распять.
– Арсений, хотите добрый совет? ― Антон с улыбкой посмотрел на Сеню. ― Никогда не оправдывайтесь.
– Арсений, я не видела спектакля и не читала других ваших рецензий, ― редактор театрального журнала обратила на Сеню испытующий взгляд, было видно, что Воскресенский ей откровенно неприятен, ― У меня нет каких-то особых поводов любить или не любить этот театр. Но как человек с высшим театральным образованием и приличным стажем работы этой сфере, сообщаю Вам, что Вы со своим личным мнением опозорились.
– Вот прямо опозорился? ― Антон решил взять у редакторши реванш, ― А скажите, пожалуйста, как человек с высшим театральным образованием и приличным стажем работы в этой сфере… Доводилось ли вам видеть спектакли, созданные людьми исключительно с высшим театральным образованием и восхваленные людьми с аналогичным образованием, которые смотреть невозможно?
– Молодой человек, послушайте, мне много чего доводилось видеть! ― редакторша уже не выдержала и перешла на повышенный тон. ― Я от вас только и слышу «театр обижен, театр не приемлет иного мнения». Это ваш контекст, я вне его. Понятно вам? И, находясь вне его, я открыто говорю, что статья непрофессиональная, некорректная. А с контекстом разбирайтесь сами. Он ваш.
– Удобно перевести дискуссию в поле «театр польщён – театр унижен», ― Аллу уже начало конкретно раздражать, что Антон так рьяно пытается оспорить то, что для неё свято и непоколебимо. ― Тем более, что упрекнуть конкретно наш театр в неадекватности к критике вряд ли кто сможет из участников дискуссии. Ну, за исключением некоторых. А ситуации бывали. И бывали разные. Когда я училась, усвоила простую формулу критики. Первое. Если явление не театрального порядка ― не писать о нём, на что бы оно не претендовало. Второе. Если мы говорим о театре, есть «нутряковое», а есть «публичное». О нутряковом я с удовольствием поговорю с коллегами. И третье. Публичное высказывание всегда имеет цель и неизвестную мне аудиторию. И здесь я вынуждена думать о том, «как наше слово отзовётся», что не исключает критических наблюдений, которые нуждаются в форме. И этому надо учиться. Иначе театр и спектакль ― как повод для самоупоения. Ну и моё предложение о журналистских посиделках остаётся в силе.
– О, Боже ты мой, Алла, да дело не в конкретном театре! ― уже терпение начал терять и Антон. ― Дело в тенденции обращать внимание на любые статьи, написанные о спектакле и каким-то образом на них реагировать! Критики делают свою работу, театр делает свою. При этом я ни разу не видел волну подобного ажиотажа вокруг какой-нибудь хвалебной статьи.
– Да, Антон, дело не в конкретном театре, а именно в конкретной статье, ― казалось, что ещё немного и Алла сорвётся на крик. ― Это раз. Уверена, что мы с Арсением друг друга поняли. Это два. Делать свою работу надо как работу. Это три. Если ты чего-то не видел, то это не значит, что этого нет. Это четыре.
– А статья ни хвалебная и ни ругательная, ― в разговор вступила прима театра, возрастная дама с пронизывающим, но добрым и каким-то человечным взглядом. ― Она неприятная в своём снисходительном тоне. И здесь речь идёт не о конкретном спектакле в конкретном театре. Дело в сравнении провинциалов со столичными. Зачем? Конечно, Арсений не ставил задачу обидеть, просто высказал свои мысли. Но творческие люди ― народ рефлексирующий. У персонажа «ни капли обаяния» в исполнении … артиста. Ну нельзя так. Алла об этом. О тонкости.
– Инна Андреевна, я вас понимаю, ― Антон слегка приглушил свой воинствующий настрой. ― Но я считаю, что никто не станет делать своё дело по-другому или играть как-то иначе под влиянием той или иной статьи. У журналиста свой путь, а у артиста ― свой. И ему должно быть глубоко плевать, нравится его игра или нет и с кем его сравнили. Это всё равно ничего не изменит. Любая рецензия ― хорошая ли плохая ― не сможет по мановению волшебной палочки сделать театр лучше или другим. Не нравится статья, не этично написана ― ёе надо просто игнорировать. Кому интересно, тот придёт, посмотрит и составит своё мнение, не зависимо от статей в местных СМИ.
– Вы совершенно правы, сравнение ничего не изменит, ― актриса одарила Антона тёплой улыбкой. ― Но далеко не у каждого есть толстая броня. Это же тоже нужно учитывать. Алла по-матерински отреагировала, защищая «своё дитя» от сравнения с другими. И всё не так драматично, как мне кажется. Вопрос шире: созидательно или разрушительно.
– Уважаемые коллеги, ― Алла вязла слово и было видно, что дискуссия её порядком утомила. ―Ещё раз хочу подчеркнуть. Речь не о критике, её допустимости или недопустимости. О нашем театре или каком-либо другом. Речь об этике. Ни о чем больше. Не считаю уместными ни публикации, ни дискуссию на уровне «ты не Вертинская, а ты не Смоктуновский». Вот о чём я. Содержания в статье нет, эмоции нет. Есть форма. И она груба. Арсений не может пожаловаться на то, что его способности и дар не оценены театрами, их двери и заодно уши для него открыты. Публичная реакция на публичное выступление, думаю, ясна. Если театры стремятся и работают на достойном профессиональном уровне, думаю, театры так же достойны уважительной и профессиональной работы журналистов. Если что, то я не обиделась. Прошу и других не обижаться. ― Ильинская многозначительно посмотрела на Арсения.
