Kitobni o'qish: «Зверь», sahifa 5

Вера, надежда и младенец

Ближайшая церковь находилась не так далеко, и священник счел, что можно устроить похороны и венчание в один день, когда Даника об этом попросила.

У него были ирландские корни, он был любителем виски, и последнее окрасило его кожу в красноватые тона, особенно лицо. Даника не помнила других священников, кроме него, и создавалось ощущение, что он вообще не стареет. Разве что глаза стали со временем чуть меньше да пара морщинок поселилась в уголках. В остальном же кожа оставалась гладкой, почти блестящей, и в темных волосах не мелькало ни намека на седину. Видимо, Господь хранит своих священников, помогает им жить дольше остальных, подумала Даника. Или дело все в том же виски. Многим казалось, что с годами священник стал лучше.

Они решили начать с похорон, и все прошло так, как и ожидается на похоронах. Никто не вмешивался, даже виновница события, которая, будь в ней хоть капля жизни, не упустила бы случая поворчать.

Итак, мать Даники благополучно воссоединилась со своим ставшим землей супругом, в непосредственной близости от покойных родителей в дальнем уголке кладбища. Потом небольшое сообщество степенно вернулось к церкви под звон колоколов и там преподнесло почтительные поклоны окаменевшим духам прошлого.

Все вошли в прохладное помещение церкви и придали лицам более веселое выражение, подняли воротники, разгладили свои лучшие одежды и подготовились к венчанию.

Вера была частью природы Даники, так же как природа была частью ее веры. Тем не менее абсолютное доверие родителей духовному Даника всегда воспринимала со скепсисом. Мать слишком часто начинала призывать Бога и Иисуса по делу и всуе, и малышка Даника не могла не заметить, что они никогда не приходят. Даже в то утро, когда ее старший брат попал себе топором по ноге, они ведь могли бы приехать и приделать мизинчик обратно. Данике это казалось подозрительным и просто-напросто лишало желания общаться.

Жили они, кстати, поблизости. В хижине.

По какой-то причине Даника рано выяснила, что Отец и Сын живут вместе со Святым духом в полуразрушенном домишке, стоявшем у дороги у подножья холма с церковью. Наверное, дело в том, что ее отец всегда принимал очень благочестивый вид, когда они огибали холм, и церковь с хижиной попадали в поле зрения. Он склонял голову, закрывал глаза и складывал руки для молитвы, не отпуская поводьев. Лошади уверенно шли дальше, ничего не замечая.

Даника глаз никогда не закрывала. Наоборот, она стремилась увидеть. Она испытывала любопытство и страх одновременно. И если некоторые от страха закрывают глаза, чтобы не видеть, то другие, наоборот – пристально все разглядывают.

Иногда Даника замечала, как шевелится занавеска на окне Божьего дома, но ей не повезло, она не увидела за ней ни Отца, ни Сына, и от этого место казалось только еще более жутким. Что касается Святого духа, он всегда был на привязи и злобно огрызался на прохожих. Дани-ка боялась того дня, когда он сорвется. Еще больше она боялась тех двоих, которые никогда не показывались на глаза, а потому могли прятаться где угодно.

Даника испытала смесь замешательства и облегчения, когда осознала, что просто перепутала адрес. Откровение пришло, когда отец однажды остановил лошадей прямо перед развалюхой, спрыгнул с козел и с любопытством заглянул в окно. Даника осталась сидеть на козлах, оцепенев от ужаса, она видела пустую цепь, валяющуюся в гравии. Святой дух вырвался на свободу! Она ждала, что в любую секунду он может выскочить, с голубыми дикими глазами и слюной на зубах.

Отец же ее был спокоен, он даже тихонько напевал. Когда он забрался обратно на повозку, он рассказал, что старик в доме недавно умер, а его пройдоха-сын сбежал и женился на слепой девушке на севере. Что же до пса…

Святого духа убили.

– А… Бог? Где живет Бог? – в замешательстве спросила Даника. Отец посмотрел на нее и показал на церковь позади домика.

– Бог живет вон там, малышка Даника!

Больше они об этом не говорили.

Священник откашлялся, и Даника поняла, что она еще не подтвердила, что готова стать женой мужчины, стоящего рядом с ней, любить и уважать его.

Правда в том, что хотя она испытывала по отношению к Карлу теплые чувства, она не могла представить себе любовь к нему, только в самом плотском понимании. Она не могла избавиться от мысли, что в этой свадьбе есть какой-то обман, раз ее сердце не лежит к этому. Но она убедила себя, что иначе будет хуже. В ее утробе его ребенок. Она не верила, что такое может случиться, не верила, что заслуживает.

Ребенка она будет любить!

В конце концов она решила считать, что такова воля Божья, что ей суждено жить с этим ребенком и с этим мужчиной. То, что ей дарят новую жизнь, забирая отслужившую свое прямо посреди трапезы, казалось чудом. По меньшей мере привносило равновесие, и не человеку судить об этом. То, что именно Провидение ниспослало сильного, крепкого отца и кормильца ей в дом, слишком очевидно, чтобы она рискнула противиться.

В тот момент будущее казалось ей скорее огромной беспокойной тенью, которая нависала у нее над душой. От Карла исходил легкий аромат настойки, и она надеялась, что священник этого не заметит. С другой стороны, священник сам пах солодовым виски, так что все нормально. Наверное, у них больше общего, чем кажется на первый взгляд.

Тут она ощутила, как ребенок внутри устраивается поудобнее.

Она поспешила сказать «да», пока не пожалела.

Даника родила мальчика дома при помощи соседки, которая приняла на свет столько детей за свою жизнь, что уже давно потеряла им счет. Ее собственных детей разметало по миру, кроме Мирко, еще жившего дома, но и тот уже не мог называться ребенком. Тем не менее волосатые руки женщины приняли ребенка Даники с такой мягкостью и опытностью, словно у нее самой был дома младенец.

Роды не были простыми. Данику не раз посещала мысль, что она рожает собственного мужа. Малыш, которого она готовилась выпустить в мир, казался очень сильным и огромным.

Крики при схватках слышны были с дальних полей, где работал Карл, пот вперемешку со слезами катился по его щекам. Соседка запретила возвращаться в дом, пока не закончатся роды, и он был только благодарен, что его отослали. В то же время его парализовал страх. Страх всего.

Больше всего он боялся потерять жену.

Когда соседка наконец встала с новорожденным в руках, она не сдержала изумления.

– Это самый большой младенец, какого я когда-либо видела, – сказала она Данике.

– Кто? – выдохнула измученная Даника.

– Самый большой младенец, какого я видела!

– Да, но кто это?

– Мальчик! У тебя родился отличный парень. Вот увидишь, ты на него не нарадуешься. Но хорошо, что он не задержался внутри и не вырос еще больше. Никогда такого огромного не видела.

Она не без труда подняла мальчика и положила его маме на живот. Даника еле успела взглянуть на лицо младенца, а потом оно исчезло между ее грудями. Она заметила плотно закрытые глаза, маленькие поджатые губки, широкие скулы, крошечные ушки, прилипшие к голове. Потом ей стало видно только затылок, покрытый густыми рыжими волосами. Для новорожденного у него была необычайно роскошная шевелюра. Она осторожно провела рукой по волосам, а потом положила обе руки ребенку на спину. Кожа была теплой и влажной. Живой.

– Спасибо, – прошептала она. – Я думала, что умру.

– Честно говоря, я тоже, – сказала соседка. – Мне придется тебя там внизу немного залатать. После того, что ты только что перенесла, ты этого не заметишь. Моисей милостивый, ну и ребеночек. Ну и ребеночек.

Пока соседка суетилась над промежностью, которая после родов и правда потеряла всякую чувствительность, Даника молча лежала в постели в тумане измождения и облегчения. Руками она все время искала ребенка. Мальчик спокойно дышал, очевидно, не переживая, что его только что вырвали из одного мира и поместили в другой.

Тем больше Даника перепугалась, когда по телу новорожденного прошла внезапная сильная судорога. Она подняла руки, словно обожглась.

– Его трясет! Почему его трясет? – едва не крикнула она, не опуская рук.

Соседка подняла глаза и посмотрела на ребенка, который снова успокоился.

– Просто судорога. Иногда душе нужна встряска, чтобы устроиться в теле, – сказала она и вернулась к работе.

– Бояться нечего?

– Нечего.

Успокоенная этими словами, Даника продолжила нежно поглаживать рыжие волосы младенца, постепенно ощущая, как силы возвращаются к ней. Словно ребенок вдыхал в нее новую жизнь.

– Я знаю, – вдруг сказала она. – Его будут звать Леон. Это значит «лев».

– Леон? Что за чушь. – На этот раз соседка тяжело поднялась, упершись рукой в бок. – Здесь в долине никого так не зовут. И львы, насколько я знаю, здесь тоже не живут.

– Ну и что, а я однажды общалась с шутом… Помните, несколько лет назад тут проходила труппа, выступала на городской площади? Так вот, он назвался Леоном и рассказал мне об этом имени.

Даника отлично помнила того шута, как в одежде и среди труппы, так и без одежды в одиночестве.

– Он многое умел, – улыбнулась она. – И очень ловко глотал огонь.

– А ты, наверное, проглотила гвоздь. Ты ведь не хочешь, чтобы твой сын стал шутом? – сказала соседка, показывая на младенца.

Даника все время улыбалась. Она закрыла глаза.

– Наверное, нет. Но его будут звать Леон. Сильный львенок, представь себе. Мне нравится, что мой сын будет немного выделяться.

– Ну, в этом я не сомневаюсь. Но что скажет твой муж насчет этого имени?

Даника открыла глаза и спокойно посмотрела на женщину, словно бы издалека.

– Пусть Карл говорит, что захочет. Не ему решать.

Соседка мыла руки в тазике с водой на кухне, когда открылась входная дверь. Отец ребенка держался подальше от дома, как ему и велели. Она говорила, что можно возвращаться, когда уже долго будет тихо.

И вот он стоит в дверях и почти полностью заслоняет собой дневной свет. Он не зашел, остался стоять на ступеньке у двери. Ему пришлось наклониться, чтобы заглянуть на кухню.

– Она жива? – спросил он робким голосом, не вязавшимся с его внешним видом.

– Да. Она жива, но должна признать, она выжила чудом. Клянусь, сын – полная копия отца.

– Сын? – спросил Карл, распахнув глаза. – Вы хотите сказать, что…

– Да, у вас родился сын, черт побери. Иди уже к ним, хватит стоять тут и глазеть.

Карл протиснулся мимо соседки к двери в коридор. Терпкий запах земли и пота ударил ей в нос и заставил поморщиться, когда он проходил мимо.

– Его будут звать Леон, – добавила она.

При этих словах Карл замер. Он обернулся и вопросительно посмотрел на нее.

– Леон?

– Да, Даника решила, что вашего сына будут звать Леон.

– Ладно. Значит, так и будет, – сказал Карл.

Соседка покачала головой, едва Карл вышел из кухни. Она не понимала этого мужчину, как не понимала и его жену.

Когда она чуть позже направилась к себе на ферму, ее тяготило непривычное беспокойство.

– С мальчишкой что-то не так, что-то не в порядке, – повторяла она сама себе. – Ноги и руки не должны так выглядеть. У него явные мускулы… как у зверя. И он такой тяжелый. Только бы это не были проделки дьявола.

Она вздрогнула от собственного озарения и заговорила еще громче, в попытке заглушить мятущиеся мысли:

– Какого же богатыря Господь послал этой женщине. Подумать только, у Даники родился-таки ребенок. Сильный, крепкий парень. Господь милостив, Господь милостив.

Она почтительно подняла взгляд в небо к Всемогущему, который, как ей казалось, должен был быть похожим на ее собственного верного супруга, а значит, носить седую бороду, широкие подтяжки и иметь синие глубокие глаза, глядя в которые невозможно соврать.

Сама она была низенькой женщиной крепкого сложения с пышными бедрами и почти такой же широкой спиной, и ходила она косолапо, слегка переваливаясь из стороны в сторону, так что сзади напоминала старого медведя. Бурый медведь – это один из тех зверей, кто органично смотрится в окрестностях. И он безопасен, пока не перейдешь ему дорогу. То же можно сказать и о соседке. Говорят, она некогда поймала врасплох одного работничка, который собирался уединиться с ее дочуркой в хлеву, и отвесила ему такую оплеуху, что лишила слуха.

Неподалеку от дома ей навстречу вышел Мирко. Внезапный порыв ветерка взъерошил мальчику волосы, которые на мгновение поднялись вокруг лица маленьким растрепанным облачком. Нисколько не похожим на львиную гриву.

Леон! Ее снова поразило, до чего дико называть маленького ребенка в честь чужого и смертельно опасного хищника. Как можно так рисковать? С таким играть нельзя, и еще не следует водиться с шутовскими труппами, которые иногда проезжали через долину. Все чуждое и необычное может представлять опасность, считала соседка. Даника играет с огнем.

С ее Мирко все иначе. Его имя означало «мирный», она проследила, чтобы все было правильно, когда его крестили. Она мечтала о веселом разумном мальчике, и Господь ей его послал. Можно получить то, о чем просишь, нужно только правильно попросить.

Еще Мирко был довольно красивым, несмотря на непослушные волосы и большие торчащие уши, выделявшие его из толпы родственников. К счастью, сомнений в том, что он действительно был сыном своего отца, ни у кого не было. У него были темно-синие глаза, как у отца, удлиненное лицо и приятные губы. В придачу он был самым задумчивым и послушным из ее детей.

– Как прошли роды? – спросил он маму. Солнце просвечивало сквозь тонкую кожу на ушах, так что они стали похожи на красные крылья летучей мыши.

– У Даники сын, так что все хорошо. Но не знаю… с ребенком что-то…

– Что?

– Да нет, ничего.

Мама Мирко пошла к главному входу, но, поставив ногу на первую ступеньку и ухватившись обеими руками за поручень, она помедлила и обернулась. Пальцы крепко держались за морщинистую старую древесину, на которую она с годами сама становилась похожей.

– Теперь у нее будет столько дел с ребенком… Тебе, наверное, придется больше помогать ей. Как думаешь, ты справишься, мальчик мой?

Мирко кивнул, и если уши у него горели и раньше, теперь и щеки зарумянились.

Сделать что-то плохое

Эй, ворона! Помнишь, я рассказывал об одном мужчине, которого мы с Мирко как-то встретили? Того, которого пытался согреть в лучах солнца?

После той встречи Мирко долго себя странно вел. Кажется, он несколько дней молчал. А хоть что-нибудь он обычно говорит, когда мы шагаем по дороге в поисках работы. По крайней мере, Мирко ищет работу. Мне все равно. Я просто следую за ним.

В какой-то момент мы уселись в тени, потому что жара стала невыносимой. Мирко просто сидел спиной ко мне и смотрел в пустоту, так что мне не оставалось ничего другого, как сидеть и смотреть ему в спину.

Помню, у него в тот день были очень красные уши, но он и правда много часов провел под палящим солнцем. Даже много лет. Темные волосы под кепкой были такими мокрыми, что пот ручейками тек по шее за ворот рубашки. Я сам стригу ему волосы сзади, так что я точно знаю, как выглядит его шея. Стараюсь стричь ровно, но это не всегда удается, потому что у меня слишком толстые пальцы для ножниц, а у него волосы вьются. Мирко все это отлично знает. Он просит убирать почти всю длину, чтобы волосы сзади были очень короткими, а с остальным он сам справляется. Мне нельзя много трогать его волосы руками, ему это не нравится. И ради Мирко я слушаюсь, хотя мне очень хочется.

С боков тоже надо стричь коротко, не понимаю, почему. Наверное, чтобы уши были на воздухе. Спереди волосы у него тянутся вверх и образуют взъерошенный вихор, напоминающий птичье гнездо на высокой скале.

Он может иногда сердиться на свои волосы и кудряшки, зато очень гордится усами. Их он подстригает острой бритвой. Очень тщательно выравнивает их над ямкой между носом и верхней губой и делает одинаковыми с обеих сторон. Усы должны начинаться под самым носом и постепенно утончаться к уголкам рта. Длиннее они быть не должны.

Он отказывается ходить к цирюльнику, хотя иногда у нас бывают на это деньги.

– Говорят, цирюльник способен выманивать у людей тайны, – сказал он мне однажды. – Нам это не на руку.

Мирко и меня бреет, когда нужно. Мне нельзя отращивать усы. А то я все время буду их выщипывать, говорит он.

Итак, в тот день шея у него была вся мокрая. Когда он вдруг обернулся и посмотрел на меня, я увидел, что лицо у него такое же. В первый и последний раз видел, как он плачет. С другой стороны, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь плакал столько. По лицу текли реки.

Какие-то стекали в усы, другие затекали в уголки рта, третьи по щекам устремлялись вниз к подбородку, капали с лица и погибали в песке.

В тот день было что-то необычное в лице и глазах Мирко. У него очень синие глаза, и они сияли ярче, чем когда-либо.

Потом он заговорил со мной. Наконец-то.

– Додо, однажды я должен буду тебе кое-что рассказать. О тех временах, когда ты был маленьким мальчиком по имени Леон, а я был мальчиком постарше и помогал у вас на ферме. Ты едва ли что-то помнишь. Мало чего можно вспомнить о твоем детстве. Но я много о нем думал. Я понял, что я все-таки должен рассказать, что произошло той ночью много лет назад.

– Какой ночью?

– Когда тебе исполнилось семь лет. Тогда произошло кое-что ужасное.

Представляешь, как плохо мне сделалось при этих его словах? Живот словно приклеился к позвоночнику.

– Это я что-то натворил? – спросил я.

Я не мог взглянуть на Мирко. Страшно было представить, что могут поведать мне эти синие глаза. Ничего приятного узнать, что натворил что-то плохое, особенно если из-за этого Мирко так рыдает.

Я попытался вспомнить все плохое, что когда-либо делал, хотя я обычно стараюсь такое забывать. В основном я помню, как вещи ломались либо животные пищали и переставали дышать. Еще из-за меня как-то заплакал младенец. И тот саблеглотатель. И я как-то пожал руку так сильно, что кость треснула. Один раз я случайно сломал конвейер, потому что сел на него. А в другой раз кресло-качалку. И мула. И… ну да, сегодня так получилось с девушкой на ферме. Это самое гадкое.

Судя по всему, что-то произошло задолго до этого. Я просто не помню, что именно. Наверное, об этом Мирко и хочет рассказать мне. Может, это связано с мамой. Видимо, она из-за меня так громко кричала. У меня в голове темнеет при попытках что-нибудь вспомнить.

Я никогда не делаю это нарочно.

Как же тяжело понять, кто ты: сильный мужчина или маленький ребенок. Мне все время говорят, что я то один, то второй. Это жутко сбивает с толку. Вот бы я был мышкой! Тогда бы я не мог сделать ничего плохого. Ну если только что-то слегка погрызть.

Знаешь, что он ответил?

– Мы оба, Додо. В основном я.

Так он и сказал. Поверить не могу, чтобы Мирко сделал что-то дурное, и уж точно не в мой день рождения.

Кажется, он ошибается.

Леон и счастье

– Леон? – прокудахтал священник, когда Даника назвала имя. – Нечастое имя в этих краях. – Но в остальном возражений с его стороны не было, и день прошел отлично.

Карл всю церемонию провел молча. Как и его сын, и Данику это полностью устраивало. Она заметила, что он потел сильнее обычного и выглядел беспокойным, словно бы его затащили в церковь против его воли. Так же было на свадьбе. Всем было очевидно, что он неловко себя чувствует в такой обстановке.

Совсем иначе обстояло с парой с соседней фермы, которая выступила в роли крестных. Никто не мог подобно соседке зайти в церковь как в собственную спальню, одновременно излучая почти сияющее благоговение. У нее менялся цвет лица, что-то происходило со взглядом и манерой держаться, когда она заходила в церковь. Все словно поднималось.

Муж ее держался спокойно и уверенно, как обычно. Его деревянные башмаки постукивали по каменному полу, он бесшумно похлопывал кепкой о бедро.

Мирко тоже пришел с ними. Вечно преданный сын сидел между родителями и улыбался Данике, когда они встречались взглядами.

Странно, что Мирко пришел. Он остался и после крестин, когда они угощали священника и соседей кофе у себя дома. Как скромный дух слуги, Мирко скользил вокруг и следил, чтобы у всех было все необходимое. Ей даже просить ни о чем не было нужно. Карл тоже пытался помогать, но напоминал скорее собаку на игре в кегли. В конце концов Даника попросила его сесть. Он тут же послушался.

Она давно уже приняла предложение соседей, что Мирко может больше помогать по хозяйству после рождения ребенка. Оплата происходила исключительно собственными продуктами, деньги в расчетах между фермами никогда не использовались. Карл говорил, конечно, что едва ли будет необходимость в большей помощи с их стороны, но Даника настояла на том, чтобы принять предложение, раз уж Мирко сам хочет помогать.

А Мирко хотел. По крайней мере, он сам так сказал.

Хотя силой пареньку с Карлом было не сравниться, он вносил свою лепту. Прежде всего, Данике нравились в нем веселость и внимательность. Она не сомневалась, что рано или поздно он осчастливит какую-нибудь девушку. Она только надеялась, что это произойдет не слишком быстро, ведь ей нравилось, когда он был рядом на ферме.

Больше всего Даника занималась Леоном. Поначалу сын казался ей идеальным. Она с радостью часами поглаживала его рыжую гриву, целовала младенческое, но отнюдь не маленькое тело. И еще ямочки на щеках. В точности как у нее. Даника испытывала благодарность и любовь, ранее не изведанную. Ради этого ребенка она готова была жертвовать собой, даже умереть, в этом она была уверена. Если раньше она сомневалась, что Бог рядом и желает добра, теперь сомнения прошли. Леон стал доказательством того, что Господь к ней благосклонен. Ребенок сам стал воплощением его силы и любви.

Ее благодарность была так велика, что первое время после крещения она испытывала тягу почаще заходить в церковь, хотя раньше у нее не водилось такой привычки. Даника приходила в церковь не столько послушать слово Божье, на котором она все равно не могла сосредоточиться, пребывая в состоянии тихого блаженства, сколько явить всем чудо. Впервые в жизни она искренне чем-то гордилась.

Другие прихожане тоже с восхищением дивились ребенку у нее на руках. Все говорили, что он выглядит милым и здоровым. Он был еще и физически сильным, они с легким испугом поражались силе его рук, когда Леон, излучая счастье, хватал их за щекочущие пальцы.

В то же время ребенок улыбался всем таким ясным и невинным взглядом, что каждый тут же чувствовал себя грешником. Кроме матери, рядом с сыном ощущавшей себя прекрасной и чистой, как Богородица. Даника и была прекрасна. По ее телу было почти незаметно, что она недавно родила. Еще одно чудо, с особой благодарностью отметила она. Она была благословлена.

В церкви младенец Леон всегда вел себя образцово, не издавал ни звука, только иногда тихонько причмокивал. Казалось, малыш слушает слова священника с большим сосредоточением и благоговением. Да, Данике казалось, что Леон обдумывает проповеди. Поэтому она решила, что ей достался сын настолько же умный, насколько он был сильным и здоровым.

Это было огромным облегчением.

Карл слышал Данику в спальне. Ласковый голос. Лепет ребенка. Ему от этого становилось тепло на сердце, хотя, может, его согревала водка? Он не знал. Что-то происходило у него внутри, приятное и неприятное одновременно. Он отпил еще немного из найденной в шкафу бутылки и откинулся на спинку стула. Вытянул ноги, сбросил деревянные башмаки на кухонный пол, где они и остались лежать и таращиться друг на друга.

Здесь было грязно. Грязнее обычного.

Она там засмеялась.

Уже несколько недель они не ложились в одну постель. И Карл не ходил в кабак, хотя ему очень хотелось, боже правый. Неловко было бы идти туда, когда он женился, да еще и стал отцом. Он не хотел случайно хватить лишнего и попасть впросак с другой женщиной, по старой привычке наслаждаться жизнью. Даника должна на него рассчитывать, это он давно себе пообещал. Теперь он решил, что поселится здесь. С нею. Под гнетом обязательств.

Но какого черта!

Она даже не обращала внимания, ночует ли он дома. В основном он спал на диванчике. Может, ей хотелось показать, что ей все равно? Это хуже всего.

Карл гордился своим крепким сыном. Это был славный мальчик. Он мечтал увидеть, как тот растет большим и сильным. Из Леона выйдет отличный парень, в этом он не сомневался.

Но Карл скучал по своей жене. Даника говорила с ним только тогда, когда о чем-нибудь просила, и чаще всего она просила его уйти. Тогда ее нельзя было трогать. Она съеживалась, стоило ему обнять ее или погладить по волосам. Не так давно она отвесила ему оплеуху, когда он игриво похлопал ее по попке. Раньше ей это нравилось. Она смеялась, поворачивалась и целовала его. По крайней мере, иногда. Раньше она хотела его.

Он не знал, что ему говорить. Но что-то же он должен был сказать.

Одно или другое.

Карл пошел к коридору на заплетающихся ногах. В спальне Даника сидела на краю кровати и кормила грудью. Он уставился на нее, вцепившись в дверной косяк.

Она быстро взглянула на него, когда он вошел.

– Не сейчас, Карл. Мы хотим побыть одни. Мы едим, – прошептала она.

Карл тоже был голоден. Быстрым движением он вывернул Леона у нее из рук и положил в колыбельку к углу. Колыбель получилась отличная. Карл сам смастерил ее со всей тщательностью, выстругал гладкой и блестящей и покрасил в тот цвет, который выбрала Даника. У Леона было все.

Потом он повернулся к жене и в следующий момент повалил ее спиной на кровать.

– Как ты смеешь! – прошипела Даника, упираясь обеими руками в матрас, чтобы удержаться.

– Ну давай. Чуть-чуть, Даника, – прошептал Карл, стараясь, чтобы голос звучал нежно, и положил руку ей на грудь. Он ощутил жар от соска на ладони. – Нам двоим… нам же тоже нужно…

Леон в колыбельке заплакал.

– Нам… я бы с удовольствием…

Карл склонился над матерью ребенка и заглянул ей в глаза. В них был лед.

– От тебя воняет, – сказала она.

Карл мгновение смотрел на нее. Потом поднялся. Да-ника мгновенно села.

– Извини, – прошептал Карл. Он поднял Леона из колыбели и осторожно приложил обратно к маминой груди. – Я же не хотел… Мне просто хотелось… Извини.

Даника молча приняла своего плачущего ребенка.

Карл развернулся, поднырнул головой под дверной косяк и вернулся на кухню.

– Что за чертовщина, – шептал он сам себе, садясь обратно за стол. – Ты идиот, Карл. Ты идиот.

В спальне его сын успокоился.

Скоро до него донесся смех жены.

Карл резко проснулся оттого, что кто-то дотронулся до его лба. Это была Даника. Она стояла перед ним в темноте в одной сорочке.

– Он спит, – прошептала она. – Пойдем в гостиную? Если тихо, можно попробовать.

Карл сидел, почти сполз с кухонного стула. Теперь он выпрямился и недоуменно посмотрел на нее.

– Сейчас? – прошептал он. В горле у него пересохло.

– Да, сейчас.

Он не понял, было это ради него или ради нее самой, но он сделал то, о чем она попросила. Она не кричала, но это чтобы не разбудить ребенка.