Kitobni o'qish: «Проклятие Пелопа (сборник)»

© Шендерович А. C., 2015.

© ПРОБЕЛ-2000, 2015.

Эссе

Преданный простак

 
…шут твой – преданный простак
Тебя он не оставит.
Лукавый попадет впросак,
Но глупый не слукавит.
 

В. Шекспир. «Король Лир». (Перевод Б. Пастернака.)

Слова шута, приведенные в эпиграфе, не были пи шуткой, ни лукавством. Шут ко роля Лира и в самом деле не покинул своею господина, когда к нему пришла беда. Но, согласитесь, простаком его назвать трудно. Да и в глупости шута тоже не заподозришь, настолько очевидными оказываются его прозорливость и знание людей. «Простодушный», «дурачок» – не более чем маски, которыми прикрывались люди, избравшие для себя ремесло шута или назначенные исполнять эту роль. Маски эти настолько прочно вошли в шутовской обиход, что стали его неотъемлемым атрибутом. Об этом говорит про другого шекспировского шута – Виола, героиня комедии «Двенадцатая ночь, или Что угодно»:

 
«Он хорошо играет дурака.
Такую роль глупец не одолеет:
Ведь тех, над кем смеешься, надо знать,
И разбираться в нравах и привычках,
И налету хватать, как дикий сокол,
Свою добычу. Нужно много сметки,
Чтобы искусством этим овладеть».
 

(Перевод Э. Линецкой.)

Если бы эти слова нуждались в подтверждении, то можно было бы привести мнение нашего непререкаемого авторитета Владимира Даля, писавшего в своем «Толковом словаре живот великорусского языка»: «Шут, шутиха – человек, промышляющий шутовством, шутками, остротами и дурачеством…; шут обычно прикидывается дурачком… и чудит, и острит под этой миной». «Пора шутов и шутих миновала, – пишет далее автор „Толкового словаря“, – но до этого века они находили приют у каждого вельможи».

К этой последней фразе Владимира Даля нам еще предстоит вернуться. Пока же следует отметить, что В. Даль раскрывает еще одно значение слова шут: паяц, клоун, потешник. У шу тов этой категории тоже есть свой «вельможа», свой повелитель: толпа. Толпа, собирающаяся повеселиться у балагана на ярмарочной площади. Среди шутов, развлекающих толпу, маски «простодушного», «дурачка» пользовались не меньшим успехом, чем среди шутов при дворах вельмож. Но здесь отношения «властелин и шут» носили другой характер. Балаганный паяц только развлекал. Шут при дворе тоже умел повеселить. Еще один из многочисленных шекспировских шутов – гамлетовский Йорик – сам не появляется в пьесе, на сцене извлекают из могилы лишь его череп. Но Гамлет хорошо помнит королевского скомороха: «Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки». «Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? – спрашивает принц, обращаясь к черепу шута. – Где взрывы заразительного веселья, когда со смеху покатывался весь стол?»

Однако придворный шут не только развлекал, его обязанности нередко выходили далеко за рамки остроумца и шутника. А порой весьма далеко. В королевских покоях среди слуг и лакеев всякого рода и звания, среди всевозможных дворецких и камергеров, фрейлин и камеристок шут стоял особняком. Зачастую alter ego своею властелина, порой его наперсник, соглядатай и сводник, шут мог позволить себе то, что никому другому не дозволялось.

О некоторых из них, оставивших свой след в истории, и пойдет речь.

Король забавляется

Пожалуй, самое известное нашему современнику имя шута – Риголетто. И вот почему.

История сохранила для нас имена тех, кто вершил ее: королей и императоров, князей и герцогов, Собственно говоря, сама История – до того, как бородатые основоположники марксизма строго указали историкам на их легкомысленное преувеличение роли личности и историческом процессе, – писалась, главным образом, как деяния тех, кто был у руля власти. Даже если исторический труд назывался не «Жизнь двенадцати цезарей», как у Гая Светония, а «История франков», как у Григория Турского, – все равно такой трактат повествовал о цезарях, будь то цезари из династии меровингов, каролингов или какой-нибудь другой. Естественно, их имени вошли в учебники, энциклопедии и, следовательно, в нашу память.

А имена их шутов?

Историки не баловали их, упоминали через пятое-десятое или того реже. Хотя хорошо известно: от великого до смешного – один шаг. Этот шаг (но здесь в прямом смысле приближения) сделали писатели, живописцы, композиторы – люди с открытым для чувств сердцем и обостренным пониманием справедливости. Среди слуг, одетых в нелепые разноцветные одежды, в маски и колпаки с бубенчиками, развлекающих своих господ грубыми шутками, дурацкими выходками, комическими ужимками, они увидели людей, а в их искаженных шутовской улыбкой лицах – попранную справедливость.

Одним из таких художников был Виктор Гюго. В 1832 году, когда парижане в очередной раз стали выворачивать из мостовой булыжники, на сей раз протестуя против режима Июльской монархии, Виктор Гюго написал драму «Король забавляется». В драме говорилось о распутном короле Франциске I и о трагедии, которой обернулись распутные похождении короля для его шута Трибуле – личности вполне реальной.

В предисловии к своему сочинению автор писал: «Трибуле – урод, Трибуле – немощен, Трибуле – придворный шут: тройное несчастье, которое его озлобило. Трибуле ненавидит короля за то, что он король, вельмож – за то, что они вельможи, людей – за то. что не у всех горб на спине. Его единственное развлечение – беспрерывно стал кивать вельмож с королем, ломая более слабого о более сильного. Он развращает короля… разжигает в нем низменные чувства; он толкает его к тирании, невежеству, пороку… Король – лишь паяц в руках Трибуле, всемогущий паяц, и шут дергает его за ниточку».

В подталкивании короля к пороку Трибуле преуспел. В том, что называют изящным эвфемизмом «амурные приключения», Франциск I действительно был неутомим. О его похождениях написано предостаточно – начиная от Маргариты Наваррской, родной сестры короля, которая в своем сборнике новелл «Гептамерон» под именем «одного принца» вывела своего венценосного братца, и кончая Ги Бретоном, чья многотомная истории Франции под общим названием «Женщины и короли», повествующая об альковных деяниях французских монархов и их приближенных, сейчас издается и в России.

Что же до невежества, к которому якобы толкал своего господина Трибуле, то здесь картина была иной: Франциск I известен как покровитель искусств, под его патронажем творили Маргарита Наваррская и Клеман Моро, Франсуа Рабле и Бенвенуто Челлини…

В. Гюго не мог не знать этого. Но не мнимое невежество короля, не действительное его сластолюбие были главными мишенями писателя. Гюго обличал тиранию.

Пьеса была поставлена и после первого же представления запрещена цензурой. Цензоров, надо полагать, не очень заботили забавы короля, жившего тремя столетиями раньше. Они, безусловно, поняли, в какую цель метил автор пьесы. Время же было тревожное: не успели французы свергнуть одного Бурбона, Карла X, как на трон забрался его кузен, герцог-буржуа Луи Филипп. Трон сто ял не очень устойчиво. Цензоры обязаны были глядеть в оба.

Тщетная предосторожность. Монархия во Франции приказала долго жить. Пьесу Гюго вскоре забыли – высокими художественными достоинствами она не отличалась, злободневность же ее пропала. А вместе с пьесой канул снова в Лету ненадолго извлеченный из нее романтиком Гюго придворный шут Франциска 1 бедняга Трибуле.

Но тут вмешалась сама судьба в лице великого Джузеппе Верди. Пьеса попалась на глаза композитору, сюжет сам просился в оперу. Ф. Пьяве, либреттист Верди, уже заканчивал работу, когда на сцене вновь по явилась цензура. На сей раз итальянская. Она потребовала немногого: перенести место действия и изменить имена действующих лиц.

Вмешательство цензоров оказалось к вящей славе искусства. Французские цензоры погубили достаточно ходульную пьесу. Итальянские цензоры спасли шедевр мировой оперной классики – оперу «Риголетто». Действие оперы происходит в итальянском городе Мантуе, где герцог Мантуанский совращает дочь шута, а помогает ему в этом (сам того не ведая) несчастный отец, придворный шут Риголетто, горбатый и хромой. Едва закончилось интрижка с дочерью шуга, как на глаза герцогу попадается новая красотка. Увлеченный ею, оперный герцог, словно оправдывая собственное легкомыслие, поет о легкомыслии женщин: «Сердце красавицы склонно к измене…»

Опера имела громадный успех, а песенку герцога на следующий день после премьеры пела «вся страна». Ее поют – и с удовольствием слушают – и по сей день, и не только в Италии. Вот почему можно предположить: среди шутов самый известный для нас остается Риголетто – оперный двойник несчастного Трибуле.

Карьера настоящего Трибуле началась еще до восшествия на престол Франциска I, при дворе его предшественника Людовика XII, которому Франциск приходился двоюродным племянником. Здесь, при дворе Людовика XII, Трибуле поручили должность шута, заменив им умершего в 1514 году Кайета и дав прозвище Трибуле (настоящее имя его – Ферналь). С этим прозвищем он и вошел в историю. Современник Рабле, «глупомудрый Трибуле» вскоре оказался на страницах его знаменитого романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Трибуле умер в 1536 году. Его трагедия разыгралась при дворе любвеобильного Франциска I, когда у Трибуле подросла дочь. (Хотя вполне могла произойти и раньше – Людовик XII был сластолюбив не меньше своего племянника). Кто знает, может быть, слепой рок избрал Франциска для того, что бы с его помощью покарать несчастного шута за потворство распутным похождениям своего властелина.

Последняя шутка

Во Франции, пишет Ги Бретон, мода на шу тов восходит еще ко временам первых Каролингов. Они появились уже при дворе Людовика Благочестивого (IX век), сына Карла Великого. По большей чисти это были карлики, горбуны и обладатели других уродств, которые одним своим внешним видом давали повод повеселиться придворной челяди и вельможам короля. Отсутствие природных недостатков шуты компенсировали «уродством» одежды. Красочное описание шутовского наряда можно найти и романе Вальтера Скотта «Айвенго», в котором весьма важную роль играет шут Вамба:

«Его куртка была выкрашена и ярко-пурпурный цвет, a на ней намалеваны какие-то пестрые и безобразные узоры. Поверх куртки был накинут… короткий плащ из малинового сукна, отороченный ярко-желтой каймой… На руках этого человека были серебряные браслеты, а на шее – серебряный ошейник с надписью „Вамба, сын Безмозглого, раб Седрика Роттервудского“. К его шапке были прикреплены колокольчики… По шапке с колокольчиками, да и по самой форме ее, а также по придурковатому и в то же время хитрому выражению лица Вамбы можно было догадаться, что он один из тех клоунов или шутов, которых богатые люди дер жали для потехи…».

Для потехи в дело шло все что угодно.

Придворный шут герцога Феррары Гонелла держал необыкновенно худую клячу, которая сама по себе была предметом нескончаемых шуток. Слава об этой кляче перешагнула границы Италии, о ней прослышал Сервантес. Так лошадь придворного шута феррарского герцога стала прототипом знаменитого Росинанта, на котором совершал свои бессмертные подвиги славный рыцарь Дон Кихот.

Один из придворных шутов французского короля Карла V Мудрого и его супруги Жанны Бурбонской, Тевенен де Сен-Лежье, от природы был «наделен» классическим шутовским набором: горбатый и хромой карлик, он был остроумен и дерзок. Но, как и множество его собратьев по цеху, он так и остался бы в безвестности, если бы не его необыкновенные способности, пригодные для услады женщин. Придворные дамы, отвергавшие притязания прекрасных рыцарей, мечтали провести с этим карликом хотя бы одну ночь. И шут Тевенен де Сен-Лежье не разочаровал ни одну из придворных дам Карла V.

Шло время, и на смену горбатым карликам в шутовскую гильдию стали попадать стройные красавцы, не только остроумные, но и хорошо владевшие шпагой. Одним из них был Антуан д'Англерэ.

Французский дворянин, гасконец, лейтенант, он служил в качестве шута двум французским монархам: последнему Валуа – Генриху III и первому Бурбону – Генриху IV. Имя этого шута вряд ли что-нибудь говорит читателю. Но если назвать его прозвище – Шико, многие сразу же вспомнят верного слугу Генриха III из романа Александра Дюма «Графиня де Монсоро» и постоянного спутника Генриха IV из романа Генриха Манна «Зрелые годы короля Генриха IV».

Те, кто читал «Графиню де Монсоро», по мнят, разумеется, что Шико не столько развлекал Генриха III, сколько опекал, наставлял и предостерегал своего патрона. Он открывал королю глаза на истинные мотивы поступков людей из королевского окружения, он видел коварство недругов короля. Но, несмотря на все старания, уберечь своего патрона Шико не сумел. Генриха III настигает кинжал убийцы: короля, идущего на уступки протестантам, убивает фанатичный католик, доминиканский монах Жан Клеман.

Смерть последнего Валуа не привела к торжеству руководителей Католической лиги, направлявших руку убийцы. К власти при шел гугенот Генрих IV Бурбон, решивший, что «Париж стоит мессы», и провозгласивший веротерпимость. Шико, словно повторяя путь Трибуле, переходит на службу к новому монарху. Впрочем, этим сходство и кончается. Шико остается Шико. Это подтверждают и слова Генриха Манна: «Шико имел право высказывать все, о чем другие помалкивали, а по тому назывался шутом короля и, обладая не заурядным умом иронического склада, создал себе из этого должность. Король делал вид, будто и вправду утвердил его в такой должности, и временами пору чал дворянину, носившему звание шута, распространять истины, в которых сам не хотел еще признаться. Новые истины прежде всего разрешены шуту».

Столь незаурядная личность, Шико, однако, стал жертвой самой заурядной своей шутки. Во время одного из многочисленных сражений, которые вел Генрих IV, храбрый гасконец, неизменно сопровождавший в походах своего короля, взял в плен графа де Шалиньи. Представляя пленника Генриху IV, Шико сказал, что доставил пленника в качестве подарка. Оскорбленный шуткой, граф ударил Шико по голове рукояткой шпаги. Удар оказался смертельным, а шутка – последней шуткой знаменитого шута.

Всешутейший собор

Гегель говорил: «Ничто великое не совершается без страсти». Великий преобразователь России со страстью делал все: строил и воевал, учился и учил, рубил головы и стриг бороды. Со страстью Петр I предавался и всевозможным увеселениям, которых сам же был великий выдумщик. Сподвижников в этой его страсти у царя было предостаточно – и добровольных, и тех, кто и не рад был собственному шутовству.

В петровские времена знатные люди увеселялись болтовней карлиц и попугаев.

С. М. Соловьев, рассказывая об этом в своей «Истории России», приводит фразу из письма Меншикова своей жене: «Послал я к вам ныне в презент двух шляхтенок-девок, из которых одна маленькая, может вам за попу гая быть; такая словесница,… может вас больше увеселить, нежели попутай». И такие шуты были необходимой принадлежностью двора и знатных домов.

Но Петру этого было мало. Он организовал при дворе «всешутейший собор» во главе со «всешутейшим патриархом» Никитой Зотовым. В этом соборе, где сам Петр числился простым «дьяконом» обязана была принимать участие и петровская знать. Никакие чины и звания не давали право устраниться от царских забав.

Об одной из таких забав – со слов современника – пишет С. М. Соловьев: «В январе 1694 года женился шут Яков Тургенев на дьячей жене; а за ним в поезду были бояре, окольничие, думные и всех чинов палатные люди; а ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках, а в платьях смешных: кулях мочальных, в шляпах лычных, в крашенинных кафтанах… А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархатной карете; а за ним шли Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагарины в бархатных кафтанах, женился он, Яков, в шатрах на поле между Преображенским и Семеновским, и тут был банкет великий три дня».

В 1830 году К. А. Полевой издал «Собрание анекдотов Балакирева», известного петровского шута. Позднее это собрание aнекдотов, дополненное анекдотами других авторов петровского времени, было переиздано. Так появилась книга «Шут Балакирев. Собрание исторических анекдотов, шуток, острот знаменитого шута и других», вышедшая в Санкт-Петербурге в начале нашего столетия.

Следует заметить, что авторство Балакирева и его коллег подвергалось сомнению. В «Русской старине» за 1873 год известный тогда популяризатор истории С. Н. Шубинский писал, что эти анекдоты скорое всего приписываются шутам Петра I. Аргументируя свою точку зрения, историк отмечал, что современные Петру Великому писатели, рассказывая о царских забавах и шутах, даже не упоминают имени Балакирева. Между тем в этой же статье С. Н. Шубинский довольно обстоятельно рассказывает как о самом Балакиреве, так и еще о двух шутах той поры – д'Акосте и Педрилло.

Иван Емельянович Балакирев родился в 1699 году. Сын бедного дворянина, он в 1718 году, вместе с другими дворянскими отпрысками был вызван в Петербург на службу и определен «к инженерному учению». Инженерное учение, видимо, но сильно захватило веселого и быстрого на язык молодого человека. Вскоре он познакомился с камергером Монсом, который пользовался благорасположением Екатерины I, и таким образом оказался при дворе в должности шута. Несколько лет спустя обнаружилось еще одно свойство обладателя остроумного языка: он был нечист на руку. Балакирев был уличен по взятках, бит батогами и отправлен на три года в ссылку. Вот выдержка из приговора, зачитанного провинившемуся шуту: «Понеже ты, отбывая от службы и от инженерного учении, принял на себя шутовство и чрез то Вилимом Монсом добился ко двору его императорского величества…» Иными словами, шутовство его были нечто вроде альтернативной службы.

Шутовская карьера Ивана Балакирева на этом, однако, не кончилась. После воцарения Анны Иоанновны он был возвращен ко двору и снова стал придворным шутом.

Другой шут, анекдоты которого представлены в «Собрании исторических анекдотов», был выходцем из Португалии – Ян д'Акоста (современники прозывали его Лакостой). Некоторое время он носил звание главного петровского шута. Петр благоволил к Лакосте: кроме остроумия и смешной фигуры, шут отличался еще способностью разговаривать на многих европейских языках и поражал окружающих превосходным знанием Священного писания. Влияние Лакосты было столь велико, что имевший неосторожность ухаживать за его дочкой знаменитый впоследствии лекарь Лесток был по просьбе шута сослан в Казань. За усердную шутовскую службу, кроме прочего, Петр даровал Лакосте титул «самоедского короля».

Еще один «автор» анекдотов из сборника «Шут Балакирев» – Педрилло (на самом деле итальянец Пьетро Мира) приехал в Россию уже после смерти Петра I, в царствование Анны Иоанновны. Появившись в Петербурге как музыкант, он быстро оценил обстановку при дворе императрицы: шутовство показалось ему делом гораздо более прибыльным, чем музыка. Педрилло определился в шуты.

Вот образчик анекдотов из сборника «Шут Балакирев», относящийся к Педрилло: «Граф Братислав, цесарский посол при русском дворе, любил кичиться своими предками. Заметив это, Педрилло сказал ему в присутствии большого общества:

– Тот, кто хвастается только одними предками, уподобляет себя картофелю, которого все лучшее погребено в земле».

Разные люди составляли архитектуру петровского «всешутейного собора». Знаток старины М. И. Семевский в книге «Слово и дело!» (1884 г.) привел такую историю: камер-фрейлину двора Марию Даниловну Гамильтон, которая убила своего незаконнорожденного младенца (отцом младенца, как полагали, был Петр I), приговорили к смертной казни через отсечение головы. Привел приговор в исполнение умерший в 1722 году обер-кнутмейстер Петра I, палач, исправлявший одновременно и должность придворного шута…

Король-притворщик

Во второй половине XVI века во Франции вышел коллективный сборник «Необычайных историй, извлеченных из многих знаменитых авторов». Две из пяти книг этого сборника принадлежали перу Франсуа де Бельфоре, писателя, как мы сказали бы сегодня, школы Маргариты Наваррской. Одна из «Необычайных историй», написанных Бельфоре, – история третья – была не более чем переработкой рассказа о Гамлете известного хрониста XII века Саксона Грамматика, сочинение которого под названием «Деяния датчан» незадолго до того было опубликовано во Франции. Эта история в изложении Бельфоре была использована Вильямом Шекспиром при создании знаменитой трагедии о Гамлете, принце датском. Шекспир весьма вольно обошелся с материалом, почерпнутым у Бельфоре. Но нам здесь важно не то, что принц Гамлет вовсе не погиб на дуэли, уколотый шпагой с отравленным клинком, а стал королем Дании и только уже потом пал па поле брани. Для нашей темы важно другое: удивительное умение Гамлета притворяться, его склонность к актерству и шутовству. Собственно говоря, вся история, пересказанная Бельфоре, – об этом. В традициях, идущих от писателей раннего Воз рождения, предварять каждый рассказ или новеллу кратким резюме, и Бельфоре так представляет читателю свою историю: «История третья – о том, какую хитрость задумал Гамлет, в будущем король Датский, что бы отомстить за своего отца Хорввендила, убитого его родным братом Фангоном, и о других событиях его жизни».

Какую же хитрость задумал принц Гам лет?

Он притворился помешанным. «Но Гам лет был хитер и предусмотрителен и опасался выдать себя, неосторожно заведя с королевой серьезный разговор, – пишет Бель форе. – И потому, войдя в комнату, он на первых порах продолжал свои глупые выходки: закукарекал, захлопал руками, точно пе тух крыльями…»

Шутовство? Безусловно. Шутовство, свойственное натуре и поведению многих сильных мира сего. Это и Иван Грозный, истово, хотя и зловеще, играющий роль смиренного инока и посадивший – ненадолго – на трон Симеона Бекбулатовича. Это и Петр Великий, о шутовских игрищах которого мы уже вспоминали, и многие другие. Читатели «Графини де Монсоро» помнят, что Генрих III время от времени менялся с Шико местами, и шут важно восседал на троне. Безымянный византийский историк, которого называют «Продолжатель Феофана», оставил для потомков описание шутовских выходок императора Михаила III, последнего из аморейской династии. Михаил устраивал шутовские спектакли, нечто вроде «всешутейного собора» Петра, в которых «патриарх» выбирался из окружения императора, а сам он брал себе роль подчиненного.

Повествуя о хитростях Гамлета, Бельфоре видел в поведении датского принца определенную традицию: «…Под прикрытием безумия он утаил свои замыслы… В этом он по шел по стопам одного знатного юноши-римлянина, который тоже выдавал себя за сумасшедшего, за что и получил прозвище „Брут“. Бельфоре вспоминает в связи с этим „царя Давида, который притворялся безумным, чтобы обмануть палестинских царьков и уцелеть“».

Говоря о шутовстве «вельможном» и о шутовстве вообще, следует, видимо, при вести еще одну цитату из третьей истории Ф. Бельфоре:

«…Сомнения грызли Фангона; ему и раньше сдавалось, что юродивый сыграет с ним когда-нибудь скверную шутку, и он давно убрал бы его со своей дороги, если бы не страх прогневить деда его Рорика и оскорбить королеву-мать этого шуга».

Дядя Гамлета – Фангон (а скорее всего, автор этой истории Ф. Бельфоре) не различает эти два понятия – «шут» и «юродивый» Мы и сегодня сплошь и рядом употребляем эти слова как синонимы. «Не юродствуй, Илья!» – строго выговаривает физик Гусев (А. Баталов) физику Куликову (И. Смоктуновский) в фильме «9 дней одного года» – после очередной шутки последнего.

Впрочем, можно найти и примеры обратного. В упомянутом выше многотомном труде Ги Бретона «Женщины и короли» автор пишет: «Карл Мудрый был первым королем, который „завел“ при дворе не только шутов, но и юродивых».

Здесь нет возможности разбирать различия между ними. Желающих можно отослать к сравнительно недавно вышедшей у нас уникальной в своем роде книге С. А. Иванова «Византийское юродство», которая не оставляет сомнений в принципиальном различии этих явлений – юродсгва и шутовства.