Kitobni o'qish: «О поэзии и науке, о себе и других…»

Shrift:

В.Е. Захаров на презентации «Малого собрания сочинений». Чеховский культурно-просветительский центр, Москва, 28 января 2020 г.

Автобиография

Я, Захаров Владимир Евгеньевич, родился 1 августа 1939 г. в Казани, в семье лесного инженера и школьной учительницы биологии. В нашей семье русская поэзия почиталась высшей ценностью, поэтому еще в детстве я познакомился с отечественной поэтической классикой. Поэтессой была моя мать, писал стихи старший брат, будущий профессор механики. Конечно, и я начал сочинять, но стихотворная планка, заданная в семье, оказалась для меня в детские годы слишком высокой. Так что я больше читал и слушал, чем писал. Кроме того, математика обладала для меня не меньшей притягательной силой.

После окончания школы в 1956 г. в Смоленске, я уехал в Москву, где учился в Московском энергетическом институте. Ходил на собрания литературного объединения МГУ, которым руководили тогда Н. Старшинов и Д. Сухарев. В 1960 г. был из МЭИ исключен по причинам, не имеющим отношения к академической успеваемости. В 1960–1961 гг. работал лаборантом в Институте Курчатова, затем переехал в новосибирский Академгородок, где был принят сразу на четвертый курс физического факультета Новосибирского университета, который и окончил в 1963 г. с отличием, в первом выпуске Университета.

Сразу же по переезде в Академгородок снова стал писать стихи, первые строки сложились еще в поезде Москва – Новосибирск. В те годы в Академгородке бурлила культурная, в том числе литературная жизнь, и я принял в ней самое активное участие. На последнем курсе даже думал бросить науку и стать профессиональным поэтом, не имея намерения пробиться в официально разрешенную поэзию – это потребовало бы невозможной для меня деформации личности. Но желание присоединиться к ордену свободных художников было сильным. Мои близкие друзья – все из этого ордена, а работали кто сторожем, кто – в котельной; среди них замечательный поэт Александр Величанский, великий художник Юрий Кононенко, утонченный лирик Владимир Бойков, прекрасный керамист Владимир Шаповалов.

У каждого своя судьба. Меня же наука волновала не меньше, чем поэзия. Академгородок в шестидесятых был центром научной жизни страны, куда съезжались отовсюду яркие молодые ученые. В такой атмосфере работалось хорошо и я, как говорится, «попал в струю». Забегая вперед, скажу что у меня весьма успешно сложилась научная карьера. В 1966 г. я защитил кандидатскую, а в 1971 г. – докторскую диссертацию по физике. В 1974 г., переехав в Черноголовку, стал заведующим сектором в Институте теоретической физики им. Ландау, а в 1992 г. был избран директором этого института. В 1984 г. был выбран членом-корреспондентом Академии наук СССР, а в 1991 г. – академиком РАН. Являюсь лауреатом Государственной премии СССР (1987 г.) и Государственной премии Российской Федерации (1993 г.). За время научной деятельности опубликовал около 250 статей и две монографии.

Тем не менее, начиная с 1961 г. я никогда не прекращал сочинения стихов. Надо сказать, что парадокса в одновременном занятии наукой и поэзией нет. Мандельштам говорил, что Ломоносову химия помогала. Без притязаний на сравнение скажу, что мне помогала математика. Многие ученые пишут стихи, и вопрос только в том, хватит ли энергии заниматься наукой и поэзией одинаково самозабвенно.

Итак, тридцать лет я упорно писал в стол, но не ощущал себя вне литературной среды. В семидесятые Академгородок был третьей, после Москвы и Ленинграда, культурной столицей России. К нам приезжали знаменитости, а место было маленькое. Благодаря этому обстоятельству, судьба подарила мне знакомство и дружбу с замечательными литераторами, среди которых Фазиль Искандер, Александр Кушнер, Борис Балтер и Аркадий Стругацкий. Уже в Москве я подружился с Олегом Чухонцевым и Евгением Рейном. Фазиль Искандер написал предисловие к моей изданной в начале перестройки небольшой книге стихов. Я стал активно печататься в литературных журналах. Моя новая книга «Перед небом» – избранное, содержит более половины написанного за сорок с лишним лет литературной работы, хотя многие важные стихи, как прежних лет, так и недавние, в нее не вошли.

Несколько слов о поэзии в моем понимании. Что заставляет писать стихи? Меньше всего – желание славы. Бродский сказал, что сочинение стихотворения есть физиологический акт. Верно. Неизвестно, почему и как в голове начинают звучать новые сочетания слов, новые ритмы – и только перенеся их на лист бумаги, испытываешь освобождение и облегчение. Но это не все. Еще он сказал, что у поэта есть долг перед языком. Да, поэтическое слово – квинтэссенция языка. Но и это не все. У поэта есть долг перед миром, в котором он живет, – перед нашим огромным домом, где ходят облака, падают дожди, летают птицы, стоят города, светятся окна. Поэт остро чувствует связь с этим миром, который ожидает неясное и, может быть, тревожное будущее. Именно ему порой дано услышать сигналы, чреватые грядущим. Тогда он просто обязан превратить их в звуки и – «глаголом жечь».

В моих стихах нередко звучит тема войны. И не потому, что я воинственный. Война, особенно будущая, – к сожалению, грозная реальность. Если у поэта возникает императив говорить о войне, он не вправе молчать. Я начал писать о войне в мирное застойное время, в середине семидесятых. Стихотворение «Начнись, война» друзья-поэты и слушать не хотели, советовали уничтожить. Только Искандер похвалил и назвал его «верхом поэтической смелости», дав таким образом высшую оценку, которую я когда-либо получал.

Другая ипостась поэзии – литургическая. Поэзия интимно связана с будущим и прошлым, с мифом. Многие религиозные тексты написаны поэтами. Подлинная поэзия есть религиозное творчество, не каноническое, но угодное Богу, по сути, дерзостное стремление познать мир, трансцендентный нашему, но вовсе не оторванный от него. Звучит как манифест символистов, но в моем случае иначе и быть не может. Моей колыбельной была «Незнакомка» Блока, и я не помню себя не знающим этого стихотворения наизусть. Поэтому не возражаю, когда меня называют последователем символистов.

В шестидесятые годы был диссидентом, до начала перестройки – «невыездным». Граница для меня открылась в 1989-м, с тех пор половину времени провожу за пределами России. Неудивительно, что тема странствий стала одной из главных. Что же, «странствие» и «пространство» – однокоренные слова, а пространство – вечная тема поэзии, чрезвычайно мне близкая.

Октябрь, 2004 год

Мои воспоминания о Я.Б. Зельдовиче

В пятьдесят шестом году, оканчивая среднюю школу, я, как и многие мои сверстники, бредил физикой (и лишь отчасти – математикой). В кругу моих друзей известные отечественные физики были кумирами. Среди них Яков Борисович Зельдович был личностью особенно легендарной. Подумать только: в тридцать два года – член-корреспондент и сколько-то уже раз Герой и Лауреат; лаборант, не окончивший университета и прыгнувший прямо в кандидаты наук. Это про него, а не про Сахарова, который был тогда гораздо менее известен, говорили: «отец нашей бомбы». При том толком никто ничего не знал, и говорили только со своими, вполголоса и с оглядкой. Сталин умер совсем недавно, и обсуждать подобные темы с кем попало было небезопасно. Увы, однажды я имел возможность в этом убедиться. Но это – предмет для совсем другого разговора.

В 1958 г. я стал учеником Роальда Сагдеева, тогда еще кандидата наук, но подающего большие надежды. Первое, что он велел мне сделать – прочесть монографию Я.Б. Зельдовича об ударных волнах. Я сделал это довольно быстро и с удовольствием. Книга оказалась написанной ясно и увлекательно. Она на всю жизнь привила мне любовь к гидродинамике и во многом повлияла на мои научные вкусы. Так что я позволяю себе считать Якова Борисовича одним из моих заочных научных учителей.

Судьба моя складывалась извилисто. Летом 1960 г. я оказался в московском Институте атомной энергии, в отделе Будкера, в качестве лаборанта пятого разряда. Звание было невысокое, но пример Зельдовича меня вдохновлял. К тому же платили мне совсем неплохо, я думаю лучше, чем в свое время Якову Борисовичу, и еще освобождали от армии. Через год я вслед за Сагдеевым переехал в новосибирский Академгородок, где был принят на четвертый курс физического факультета, на вполне очное отделение. При этом до окончания университета за мной сохранялось место лаборанта в новосибирском Институте ядерной физики (ныне имени Будкера). Такое было возможно только в том месте и в те времена. Этот текст не о Будкере и Сагдееве, но я просто не могу не вспомнить их добрым словом за то, что они тогда для меня сделали.

Итак, я полностью и надолго погрузился в мир профессиональных физиков. В этом мире Зельдович был не просто почитаем – он был любим и обожаем. Между собой его называли «ЯБ» и «Зельд». Его любили не только за талант, эрудицию и неслыханную энергию, но и за безупречную человеческую позицию и особенно – за доброжелательность к младшим. Как и про всех знаменитых людей, про него рассказывали анекдоты. Говорили, что когда он был лаборантом, один завлаб выменял его у другого на вакуумный насос, и это решило его судьбу. (Имея сам опыт лаборантской жизни, могу сказать, что такое вполне возможно.) Рассказывали еще, что однажды он надел все свои три звезды Героя, чтобы щегольнуть перед актрисами на Мосфильме, но его туда не пустили, приняв настоящие звезды за бутафорию: «У нас тут таких звезд полным-полно!». Вообще, успех у дам он имел огромный и без звезд, что вызывало у всех нас завистливое одобрение. Его любили еще и за остроумие, за его яркую речь, сочную, иногда просто соленую, при этом блещущую литературной эрудицией. Я прошу прощения у читателя, но вот характерный эпизод.

У доски идет дискуссия. Некто утверждает нечто и со всем жаром доказывает, что прав. Наконец, восклицает: «Как говорит ЯБ – член даю на отруб!» Или вот еще. Об одном талантливом математике, который, желая сделать карьеру, флиртовал с партийными бонзами, ЯБ сказал: «Долго он еще будет поросячьими духами прыскаться?» «Поросячьи духи» – это из Салтыкова-Щедрина, из «Истории одного города».

Впервые я увидел Якова Борисовича «in person» зимой 1961–1962 гг. в новосибирском Академгородке. Зима там длинная, и более точное время вспомнить трудно. В Академгородке пока одна настоящая улица – Морской проспект. Университет еще располагается в нынешней школе. Студенческое общежитие, деревянные коттеджи, в которых живут академики. Институт гидродинамики – первое обустроенное лабораториями здание. Построен и главный корпус Института ядерной физики, здания же остальных научно-исследовательских институтов в разной степени незавершенности. Но уже вовсю идут защиты диссертаций.

Роальд Сагдеев защищал докторскую диссертацию, и Яков Борисович, уже три года полный академик, был его официальным оппонентом. Защита, как таковая, стерлась из памяти совершенно, но банкет я отлично запомнил благодаря ЯБ.

Он вышел на середину зала, невысокий, крепкий, в круглых очках человек средних лет, бодрый и энергичный. И произнес следующий тост:

– Были два вора, молодой и старый. Они устроили соревнование: нужно было залезть на дерево и обокрасть воронье гнездо, да так, чтобы ворониха, сидящая на яйцах, ничего не заметила. Молодой вор полез как был – в пиджаке и сапогах. Ворониха его заметила и подняла крик. Старый вор сказал: «Эх ты! Смотри как нужно!» Снял сапоги, снял пиджак, залез на дерево, украл яйца. Спустился – ни пиджака, ни сапог, ни молодого вора нет. Итак, выпьем за молодое поколение ученых!

В тот приезд Зельдовича в Академгородок я ему представлен не был. Я был совсем начинающий, еще студент, «никто, ничто и звать никак». Знакомство состоялось во время его следующего визита в Городок, где-то в конце шестидесятых. ЯБ сказал мне тогда: «Я о Вас слышал, не хотите ли заниматься следующими задачами…», – и последовал целый веер предложений. В ответ я стал рассказывать ему о своих работах, о солитонах, о волновых коллапсах. Он заинтересовался, стал очень внимательно слушать, задавал глубокие вопросы. Он понял, что у меня достаточно своих задач и отнесся к этому факту с полным уважением. Впрочем, впоследствии он не раз формулировал мне важные нерешенные задачи. Я хочу упомянуть две из них.

Однажды Сагдеев сказал:

– ЯБ хочет, чтобы мы построили нелинейную теорию джинсовской неустойчивости Вселенной. Тогда будет понятно, как объяснить распределение галактик по их массам.

Насколько я понимаю, эту задачу ЯБ считал для себя одной из самых главных. Впоследствии он в этой задаче далеко продвинулся, объяснив формирование плоских галактик возникновением каустик за счет пересечения траекторий невзаимодействующей космической пыли. С качественной точки зрения это объяснение безупречно. Но, мне кажется, что до построения количественной теории, удовлетворительно описывающей наблюдаемый спектр галактик, еще далеко. На самом деле, это задача из теории волновых коллапсов (если смотреть с точки зрения физика) или задача из теории катастроф, если подходить к ней математически.

Вторую проблему ЯБ сформулировал мне лично.

– Вот тут ходят слухи, – сказал он, – что уравнения Навье – Стокса не имеют глобальных решений, а описывают формирование особенностей. Я считаю, что это вредная ерунда, но с этим следует разобраться.

ЯБ имел в виду работы Ольги Александровны Ладыженской, знаменитого ныне математика, академика, красавицы в свои почти восемьдесят лет, бывшей близкой приятельницей Анны Ахматовой. Это она впервые заронила сомнение в полной состоятельности уравнений Навье – Стокса, которыми человечество пользуется уже полтора века. И это сомнение настолько серьезно, что четыре года назад один частный фонд в США объявил, что выплатит миллион долларов тому, кто данное сомнение разрешит. Что я могу сказать – я продолжаю работу над этой проблемой. Это ведь тоже задача из теории коллапсов. Решение ее пока не найдено и, может быть, ЯБ был прав!

Конец шестидесятых годов – это было время, интересное во многих отношениях. Тогда был расцвет нашего диссидентского движения. Сейчас, когда все хотят задним числом записаться в диссиденты, мало кто помнит, что диссидентское движение начиналось с писем ученых. Первым было очень сдержанное, но неслыханное в те времена по дерзости письмо Петра Леонидовича Капицы. Потом было письмо математиков в защиту посаженного в психушку Есенина-Вольпина и наше академгородковское письмо в защиту Гинзбурга, Галанскова и Добровольского. Потом уже, как залп осадной артиллерии, выстрелил меморандум А.Д. Сахарова. Я принимал в диссидентском движении самое активное участие и в 1968 году, после оккупации Чехословакии, был уверен, что меня посадят. Как я выяснил много позже, меня спасли тогда Будкер и еще The Committee of Concerned Scientists.

Зельдович в правозащитном движении прямо участия не принимал, но всем было ясно на чьей он стороне. Он прекратил тогда свои закрытые работы и отказался от высоких постов, которые ему предлагали. «Зельдович – пижон!» – говорил мне тогда один известный организатор науки. Вместо этого ЯБ начал читать лекции по космологии в Московском университете, которые стали знаменитыми.

В конце шестидесятых произошло еще одно знаменательное событие. После многих десятилетий разделения, физика и математика снова кинулись друг другу в объятия. Крупнейшие математики, среди них Сергей Новиков и Яков Синай, стали заниматься физическими проблемами. В Институте теоретической физики имени Ландау был открыт отдел математики. Сам ЯБ стал заведующим отдела в Институте прикладной математики. Там он стал создавать свою научную школу в области астрофизики и космологии. Успехи этой школы составили ему новую славу.

В те же годы Яков Борисович написал новый, совершенно неканонический учебник высшей математики «Высшая математика для начинающих». Как всегда, будучи бесконечно талантливым человеком, он предвосхитил время. Сейчас подобные учебники пишутся в США, но получаются они намного хуже. В учебнике ЯБ нет строгих теорем. Важнейшие математические факты излагаются в нем на примерах и на основании «здравого смысла». Это – замечательная книга, которая является прекрасным дополнением к стандартным математическим учебникам.

Увы, многие математики встретили книгу Зельдовича «в штыки». Особенно было раздражено руководство Математического института им. Стеклова. Эти люди – академики И. Виноградов, Л. Понтрягин и другие – были известны не только своим закоренелым политическим консерватизмом, но и своим явным, агрессивным антисемитизмом. При этом они имели несомненные, и даже очень крупные, научные заслуги. Объяснить, как такое может совмещаться – это задача философов и психологов. Может быть, они нам скажут, будут ли подобные вещи происходить в будущем. В настоящей же жизни состоялась острая дискуссия между ЯБ и академиком Л. Седовым, доставившая Зельдовичу, как я думаю, немалые огорчения.

Благодаря всем этим коллизиям, а также благодаря общему преклонению перед физиками, принявшему одно время характер национального культа, Яков Борисович стал на время общественной фигурой. Не думаю, чтобы он этого хотел и чтобы это пошло ему на пользу. В гуманитарных кругах уже зрело раздражение доминирующей ролью физиков. Стихи Слуцкого стали для многих руководством к действию. Малообразованные люди, считающие себя гуманитариями, но не знающие даже английского языка, заразились банальной наукофобией. Я помню, как на одном вечере у Фазиля Искандера жена литературного критика Б. Сарнова по имени Слава высказывала гневные проклятия в адрес всех нас – физиков. Особенно в адрес Зельдовича, которого она считала нашим апостолом. Вот так ЯБ стал подвергаться атакам с двух сторон сразу.

«Что-то физики в почете,
Что-то лирики не в моде,
Дело не в простом просчете,
Дело в мировом законе»,

В конце шестидесятых мои научные интересы стали сильно уклоняться от ортодоксии, принятой в Институте ядерной физики. Солитоны и волновые коллапсы сильно тянули меня в сторону математики. Это не осталось без внимания Будкера, который предложил мне дилемму: заняться всерьез лазерами на свободных электронах или уходить. Я выбрал второе. У меня уже была довольно большая группа учеников, и состоялся цивилизованный развод – группа ушла в Институт автоматики к Нестерихину, а я уехал в Черноголовку, где возглавил сектор в Институте теоретической физики им. Ландау. Это составило предмет гордости для Будкера – вот каких людей мы готовим! а мой тренд в математику продолжался и зашел настолько далеко, что в 1974 г. я был выдвинут в член-корреспонденты Академии наук не по физике, а по математике!

В этот момент я обратился к Зельдовичу, и он немедленно предложил мне свою дополнительную рекомендацию. При этом откровенно сказал: «Не знаю, будет ли это Вам на пользу или во вред». Результат голосования был неплохим, я прошел во второй тур. Конечно, это была игра без надежды на успех, и в член-корреспонденты я прошел все же по физике, в 1984 г., опять же при большой поддержке со стороны ЯБ. Его первую рекомендацию, написанную от руки, при мне, на подоконнике физического факультета МГУ, я храню как самую дорогую реликвию.

В середине семидесятых стало ясно, что научное направление, которое мы создавали все эти годы – физика нелинейных явлений – это самостоятельная область науки со своими задачами и методами, со своим, уже сложившимся международным сообществом. Начались проводиться международные конгрессы по нелинейным наукам. Поскольку многие из нас, включая ЯБ, были людьми невыездными, мы проводили эти конгрессы в СССР. Четыре международные конференции, в 1979, 83, 87 и 89 гг., были проведены в Киеве. Все они прошли весьма удачно, привлекли множество известных ученых со всего мира. Доклады этих конференций были впоследствии изданы в виде объемистых сборников.

Новые ученики Якова Борисовича, занимавшиеся астрофизикой, магнитной гидродинамикой и космологией, принимали участие в этих конгрессах. Я дружил и дружу со многими из них, прежде всего с Рашидом Сюняевым. Сам ЯБ присутствовал на двух – 1983 и 1987 гг., – но особенно мне запомнился конгресс 1983 г. Он проходил в октябре в трудное и тревожное время. Только что был сбит корейский самолет, и холодная война достигла апогея. Одного из участников конгресса, известнейшего американского ученого Нормана Забуски, насильственно выслали из страны за посещение домашнего семинара евреев-отказников. КГБэшный надзор был всеобъемлющим, но мы демонстративно не замечали присутствия наших стражей. На этом фоне происходил некий «пир во время чумы»: читались лекции, непрерывно шли семинары, а по вечерам происходило столь же непрерывное застолье.

Над всем этим Яков Борисович просто царил. Его лекция об образовании галактик из каустик космической пыли была блестяща и созвала огромную аудиторию. Остроумие ЯБ во время вечерних «неформальных контактов» было неистощимо. Его прекрасно дополняла его вторая жена, веселая и компанейская женщина.

Следующий конгресс, проведенный в апреле 1987 г., был как-то менее ярок. Супруга Якова Борисовича к тому времени умерла, и сам он был молчаливее и тише обычного. Вероятно, сказывалась уже болезнь. 2 декабря того же года мы узнали, что Якова Борисовича не стало. На его похороны собралось множество народу, и не только из Москвы.

По нынешним меркам жизнь, которую он прожил, была не очень долгой – 73 года. Но какая это была яркая, насыщенная и, главное – абсолютно цельная жизнь! Яков Борисович Зельдович был лидером великой науки в стране, которая хотя бы потому была великой, что имела такую науку. Грех, конечно, так думать, но иногда я ловлю себя вот на какой мысли. Хорошо, что он не дожил до наших дней и не увидел, как сознательные или бессознательные желания наших наукофобов превращаются в реальность. Как быстро и, быть может, необратимо распадается столь любимая им российская наука.

1993 год