Kitobni o'qish: «Басилевс»

Shrift:

Часть первая. Заговор

Глава 1

Весна 121 года до нашей эры на южном побережье Понта Евксинского¹ выдалась поздняя, с обильными дождями. Море штормило, яростно швыряя серые, вскипающие пеной водяные глыбы на скалистые берега; в горах шли снегопады. Над столицей Понтийского царства* городом Синопой* клубились тугие тучи, опушенные снизу туманной бахромой. И только изредка и ненадолго – на день-два – штормовой ветер стихал, облака нехотя уползали к вершинам дальних гор, где до поры до времени затаивались в глубоких и мрачных пропастях и густых чащобах, и по дрожащей от испарений небесной голубизне неторопливо плыл по-весеннему яркий солнечный диск.

В один из таких погожих дней месяца мунихиона* по берегу полуострова, на узком перешейке которого раскинулись белокаменные здания Синопы, шли три подростка. Самый высокий из них, по имени Гай, гибкий, как виноградная лоза, прыгал по камням, словно серна, легко и стремительно. При этом его подвижное лицо, обрамленное черными кудрями, выражало упоение и радость.

Второй – круглолицый, сероглазый крепыш с чересчур широкими для его возраста плечами, которого звали Дорилей, был куда осторожней и осмотрительней своего друга. Препятствия, встречающиеся на пути, он старался обойти, а на прыжки Гая посматривал с неодобрением.

Третий из подростков откликался на имя Митридат. Ростом он был выше Дорилея, плотно сбит и мускулист; в глазах цвета светлого янтаря таились упрямство и настороженность.

Наконец друзья добрались до небольшой бухточки, защищенной от ветров высокими скалами. Там, в каменном ложе, сверкала стынущим расплавом серебра водная гладь хойникиды – неглубокой впадины, по форме напоминающей боб. В нее, на ходу сбрасывая одежды, и бросились подростки.

Купались долго – морская вода, которую высокой штормовой волной нагнало в хойникиду, была там значительно теплее, чем в открытом море. Затем в полном изнеможении улеглись на песок, намытый прибоем у подножья скал, и надолго застыли в полном безмолвии, наслаждаясь парной теплынью. Воздух в бухточке был горяч, упруг; от выброшенных на берег водорослей попахивало рыбой, каленой солью и терпковато-приторным запахом гнили.

Первым нарушил молчание Митридат:

– Я не хочу, чтобы ты уезжал, Дорилей…

Он сел, обхватив колени руками, и нахмурился. Прорвавшийся сквозь оцепление скал ветерок разметал его длинные, волнистые волосы цвета старой меди – темно-каштановые, с красным отливом – обнажив крутой высокий лоб с мощными надбровными дугами. На грубовато высеченном лице Митридата появилось выражение угрюмой сосредоточенности и грусти.

– Клянусь Зевсом*, мое сердце сжимается при мысли, что скоро с вами расстанусь! – с горячностью, так не вязавшейся с его несколько флегматичным нравом, воскликнул Дорилей; серые, слегка раскосые глаза подростка увлажнились.

– Признаюсь, я сегодня просил отца, чтобы твой высокочтимый дядюшка не забирал тебя с собой. Но, увы… – Митридат с силой, до хруста, переплел пальцы рук. – Он не захотел даже выслушать меня до конца. – И добавил с неожиданно прорвавшейся горечью в голосе: – Великому царю Понта некогда заниматься делами сына, которого он до сих пор считает желторотым птенцом.

– Митридат, ты несправедлив к своему отцу. – Дорилей сел рядом и обнял его за плечи. – Он тебя любит больше всех. И ты знаешь это.

– Я тоже так думал… до вчерашнего дня. Но теперь… Теперь у него в любимчиках ходит мой братец Хрест, это слюнявое ничтожество. Вчера он получил в подарок одного из лучших боевых коней конюшни отца. Который был обещан мне! – глаза Митридата потемнели, на крутых скулах забегали желваки.

– Знаю… – потупился Дорилей. – Но это еще ничего не значит… – Он немного поколебался, не решаясь сказать своему другу нечто, как считал, не очень приятное; но все же отважился: – Царица Лаодика просила об этом. А ей отказать твой отец не смог.

– Мать… – Митридат склонил голову на колени и задумался.

До этого безмолвный Гай сделал нетерпеливый, резкий жест, порываясь что-то сказать, но, заметив предостерегающий взгляд Дорилея, сдержался. Сдвинув к переносице густые черные брови, он со злостью швырнул подвернувшийся под руку окатыш в изборожденную трещинами скалу. Камень раскололся, брызнул мелкими осколками, вспугнув низко летящую чайку, которая с криком взмыла круто вверх и полетела в сторону Синопы. Гай следил за ее полетом, пока белая птица не растворилась в колеблющейся сизой дымке, висевшей над гаванью.

Неожиданно он вскочил и, прикрывая ладонью глаза от солнца, стал пристально всматриваться вдаль.

– Что там, Гай? – с интересом спросил Дорилей – его друг отличался необычайно острым зрением.

– Посмотрите туда! – показал Гай в сторону мыса, защищавшего гавань от злых северных ветров.

Из-за скал, круто обрывающихся в море, медленно и величаво выплывали суда. Легкий бриз надувал их алые паруса, трепал вымпелы на мачтах. Окрашенные в черный цвет, с низкой осадкой, корабли по большой дуге обходили радужную пыль бурунов прибрежной отмели. Ярко начищенные бронзовые щиты, закрепленные вдоль бортов, бросали огненные отсветы на прозрачную зелень вод, резные золоченые акростоли* важно раскланивались с лодками рыбаков, сопровождавшими суда.

– Пять! – показал раскрытую ладонь Гай.

– Кто? – спросил Дорилей, щуря от напряжения глаза.

Гай молча пожал плечами.

– Это не купцы, – уверенно сказал Митридат. – Суда военные…

Корабли обогнули мелководье и подошли ко входу в гавань. С поразительной слаженностью и быстротой на них были убраны паруса, и воду вспенили лопасти длинных весел. До подростков донесся приглушенный расстоянием рокот тимпанов, задающих ритм гребцам. Обвисшие ненадолго узкие вымпелы, украшенные золотым шитьем, вновь заполоскали над головами выстроившихся вдоль бортов воинов в гривастых шлемах. И теперь уже все трое различили на палубах диковинные сооружения, напоминающие журавлиные шеи с хищными клювами на концах.

– Либурны* римлян! – вскричал Гай.

Это были боевые корабли грозного Рима – крепко сбитые посудины, напоминающие греческие биремы*. В носовой части либурна располагалась башня для пращников и абордажный мостик – «ворон».

Либурны, на ходу перестраиваясь, медленно вползали в главную гавань Синопы, где у причала сверкали доспехи гоплитов* – военачальники выстраивали их для торжественной встречи.

– Эге-ей! Господин!

Друзья обернулись. Вдоль берега, где быстрым шагом, а где срываясь на бег, пробирался высокий, плечистый юноша в сером хитоне* грубого полотна. В руках он держал короткую палку, у пояса, туго охватывавшего тонкую талию, болтался широкий нож в кожаных ножнах. Юноша был некрасив: бледное лицо густо усеяли оспины, длинный бесформенный нос нависал над большим широкогубым ртом, густые темно-рыжие волосы топорщились на голове, как иглы ежа.

– Господин… – юноша подбежал к Митридату и преклонил колени.

– Что случилось, Гордий? – резко спросил Митридат. – Почему ты здесь? Я приказал тебе забыть это место.

– Прости и смилуйся, мой повелитель. Гонец из Амастрия*…

– Ну! – нетерпеливо прищелкнул пальцами Митридат.

– В Синопу направляется посольство Рима. Царица Лаодика – да хранит ее богиня Ма*! – приказала во что бы то ни стало разыскать тебя. Во дворце готовятся к приему высоких гостей и твое, господин, присутствие необходимо. Нужно поторапливаться. Посольские суда уже на подходе.

– Прибыли… – Митридат кивнул в сторону гавани. – Теперь спешить ни к чему. Успеется… – И он, покривив губы в злой усмешке, нырнул в хойникиду…

Легат* Рима Марк Эмилий Скавр, рыхлый сорокалетний патриций невысокого роста с толстым бычьим загривком, не без интереса рассматривал приближающуюся Синопу. Он беседовал со своим старым приятелем Авлом Порцием Тубероном, которого взяли на борт посольского либурна в Гераклее*. Они расположились на корме под легким палаточным тентом.

Авл Порций, худой, жилистый, с загорелым до черноты лицом, был в Синопе своим человеком. В Понте его знали как купца – не очень богатого и удачливого, но неизменно приветливого, добродушного и гостеприимного. И вряд ли кто мог догадаться, что любезнейший Авл Порций Туберон был доверенным лицом римского Сената на варварском Востоке и что ему покровительствовал нынешний консул* Квинт Фабий Максим.

– …Ах, милейший мой друг! – Скавр, со снисходительностью столичного прожигателя жизни, похлопал по плечу Авла.

Порция, с непроницаемым лицом слушавшего его непринужденную болтовню. – По-моему, на тебя вредно подействовал здешний климат. Расслабляюще. И нравы. Высокая политика, наряженная в белоснежную тогу*, для непосвященных и чересчур простодушных имеет грязную изнанку. Впрочем, мне ли тебе об этом говорить… Но кто посмеет осудить великий и могущественный Рим и пусть даже намеком бросить тень на его деяния, несомненно несущие блага избранным? Какое нам дело до варваров и почему мы должны считаться с их мнением, пожеланиями и, наконец, просьбами? Разделяй и властвуй – вот фундамент, на котором зиждется могущество Рима. Это незыблемый закон, непреложная истина, не нуждающаяся в каком-либо ином толковании, кроме того, которое изначально заложено в этих постулатах еще нашими предками.

– Да, но излишняя прямолинейность на Востоке считается признаком дурного тона и может принести результат, обратный ожидаемому. Я уверен, что терпением и мягкой настойчивостью можно добиться гораздо большего. Тем более что царь Митридат – сильная личность и в дипломатических тонкостях весьма искушен. Подтверждением тому служит возросшее влияние Понта на варварские государства Востока. У Митридата многочисленное, хорошо вооруженное войско. Он за короткий срок создал такой флот, которому пока нет равных в Понте Евксинском. Царь умиротворил Галатию*, это незатухающее кострище свар, заговоров и восстаний, присоединил к своим владениям Фригию*…

– Вот! – вскричал Скавр. – Вот подтверждение тому, что я говорил! Восточная нега для тебя губительна, мой друг. Расслабляет тело, лишает жесткости, свойственной истинным квиритам*, наконец – прости за откровенность – притупляет ум. Сильная личность. Тем лучше! Сила уважает лишь силу. И никакие ухищрения, дипломатические выверты, а тем более терпение и мягкость, не помогут мне выполнить поручение Сената. Только сила и натиск!

– Извини за любопытство – в чем смысл поручения?

– Уж от тебя скрывать ничего не буду: нам нужна Фригия.

– Фригия? – Авл Порций скептически ухмыльнулся. – На каких условиях? Что мы можем предложить взамен?

– А почему мы должны что-то предлагать? – Скавр надменно вскинул голову. – Мы просто обязаны заполучить новую провинцию в интересах Рима. И именно Фригию. На которую Понт не имеет никаких прав.

– У Митридата там сильные воинские гарнизоны. И я очень сомневаюсь, что царь Понта будет настолько любезен…

– А у него не останется иного выхода, – перебил Туберона легат. – Если Митридат заупрямится, – он засмеялся неприятным жирным смешком, – наши люди поднимут восстание в Пафлагонии*. Караваны с оружием и золотом для мятежников уже в пути. Там ждут только моего сигнала. И тогда царю Понта, – Скавр снова захихикал, – будет не до Фригии, поверь мне. Если он так умен, как ты мне рассказывал, будет достаточно прозрачного намека, чтобы он понял, что может грозить Понту в ближайшем будущем.

– И все же, по моему глубокому убеждению, одними угрозами Митридата не проймешь. Неплохо было бы придвинуть к границам Фригии один-два легиона*. По твоим словам, мы по уши увязли в войне с германскими племенами арвернов и аллоброгов.

– На помощь Гнею Домитию Агенобарбу уже спешит твой любимый Квинт Фабий Максим, – с нотками ревности в голосе сказал посол. – Надеюсь, в его полководческих талантах ты не сомневаешься. Победа в этой войне – дело ближайшего будущего.

– Ну а если все-таки Митридат, несмотря ни на что, отклонит предложение Рима?

– Тогда придется вступить в игру тебе, – с грубоватой прямотой ответил посол. – Пришло время доказать Сенату, что консул Квинт Фабий Максим не ошибся, назначив тебя своим доверенным агентом на Востоке.

– Понятно… – мимолетная тень недовольства пробежала по морщинистому лицу Авла Порция и спряталась в уголках брезгливо поджатых губ. – Надеюсь, ты запасся письменным подтверждением сказанного тобой.

– Несомненно, – развеселился Скавр. – Достаточно хорошо зная тебя, мой дорогой, мне пришлось долго убеждать Сенат, что такое послание крайне необходимо, – он с силой хлопнул в ладони.

На зов прибежал раб, высоченный нубиец. Получив указания, он принес шкатулку эбенового дерева, украшенную перламутром и мелким жемчугом. Посол открыл ее и вручил Авлу Порцию пергаментный свиток с печатью на золотом шнуре. Тот внимательно прочитал написанный киноварью текст, затем свернул тонкий пергамент в рулон и спрятал его в дорожную сумку, подвешенную к поясу.

– Удовлетворен? – полюбопытствовал все еще улыбающийся посол.

– Вполне, – ответил Туберон, рассеянно приглаживая короткие седые волосы.

– Я могу на тебя рассчитывать? Ответь мне на этот вопрос не как посланцу Сената, а как старому боевому товарищу.

– Как товарищу скажу прямо – не нравится мне эта затея. От добра добра не ищут. Царь Митридат весьма благосклонно относится к Риму, и стоит ли терять те прочные позиции, которые за последние годы отвоевали мирным путем наши дипломаты…

– И ты в том числе… – не преминул вставить не без ехидства Скавр.

…А также ростовщики и купцы, – невозмутимо продолжал Туберон, пропустив мимо ушей намек на свою примиренческую позицию в отношении Понта. – Понтийская знать – по крайней мере, большинство – видят в Риме союзника. Колеблющиеся по уши в долгах у наших ростовщиков. Стоит им только намекнуть, что на определенных условиях ссуды могут быть погашены, как они немедля примкнут к лагерю наших сторонников. Звон золота в кошельке подчас звучит громче лязга мечей на поле брани. А ведь нам нужен – и ты, надеюсь, не будешь отрицать – сильный и верный союзник на варварском Востоке. Пусть до поры до времени, пока мы не управимся с внутренней смутой и раздорами, с легкой руки Гая Гракха* воцарившимся среди римлян. Не стоит искать лишних забот и трудностей там, где их пока и в помине нет. Неразумно и небезопасно.

– Гай Гракх… – полное, слегка обрюзгшее лицо посла исказила гримаса ненависти. – Пусть гнев богов упадет на голову этого отступника и смутьяна!

– Гнев богов может запоздать, – с удовлетворением прищурил и без того узкие темные глаза Авл Порций, – наконец ему удалось вывести из себя чересчур самонадеянного Марка Эмилия – реформы Гракха больно ударили по состоятельной семье Скавров, и его приятель ненавидел бывшего трибуна*, как никого другого. – К счастью, боги наградили человека даром предвосхищать намерения божественных небожителей… Но пока не про то разговор. Где уверенность, что наши действия в конечном итоге принесут желанный результат? У меня ее нет. Впрочем… – Авл Порций правильно истолковал нетерпеливый жест посла. – Возможно, я ошибаюсь. Сенату видней. И мой долг повиноваться его распоряжениям.

Нахмурившийся Скавр повеселел, опять позвал раба и приказал принести вина.

Либурны римского посольства, перестроившись, нацелили свои форштевни в сторону разноцветных значков на копьях гоплитов, пока молча наблюдавших за их маневрами. Позади строя воинов волновалась толпа жителей Синопы, собравшихся не столько поглазеть на римлян, сколько в надежде на дармовое угощение по случаю этого визита, о чем до хрипоты кричали царские глашатаи на городской агоре*.

Глава 2

Царь Понта Митридат V Евергет с неизъяснимой тревогой в душе прислушивался к громким крикам своих гоплитов и грохоту обитых медью щитов, по которым они стучали мечами, приветствуя посольство Рима. Он стоял у одного из окон дворца, откуда открывался великолепный вид на гавань Синопы. Либурны римлян уже пришвартовались, и царь видел, как по сходням мерным шагом спускались на причал римские воины – охрана посольства. За их спинами нельзя было разглядеть легата, но Митридат Евергет знал со слов гонца, что это Марк Эмилий Скавр. И от того, что ему было известно об этом надменном римском патриции, невольная дрожь охватила царя – где появляется Скавр, жди войны…

Задумавшись, царь Понта не услышал тихих шагов начальника телохранителей, рослого галла с неимоверно широкими плечами. Только боковым зрением заметив человеческую фигуру в двух шагах от себя, Митридат Евергет повернулся и спросил:

– Что случилось, Арторикс?

– Стратег* Дорилай просит принять его.

– Зови, – оживился царь.

Перед предстоящим в скором времени отъездом на остров Крит стратег три дня назад отправился к своей рано овдовевшей сестре в город Амис*. После смерти ее мужа Филетайра он стал опекуном сына сестры, Дорилея, живущего вместе с ним в Синопе, которого стратег решил забрать с собой. Сестра хотела попрощаться с мальчиком, и Дорилай должен был привезти ее в столицу.

Стратег Дорилай, коренастый мужчина лет пятидесяти с коротко подстриженной курчавой бородкой и строго очерченным, почти квадратным лицом, словно высеченным из темного мрамора, неожиданно быстрым и легким для его лет шагом подошел к царю и поклонился. Митридат порывисто ступил ему навстречу и обнял – они были дружны с детства. Не говоря ни слова, царь подвел стратега к окну и показал на причал, где в этот момент взревели букцины* римских легионеров – легат Марк Эмилий Скавр ступил на землю Понта.

– Мне уже сообщили… – Дорилай задумчиво наблюдал за тяжелой четкой поступью римлян, плотной стеной окружавших носилки с легатом.

Посольство направлялось во дворец, где уже были приготовлены комнаты для Скавра и его свиты. Прием у царя был перенесен на более позднее время, под вечер, чтобы дать легату возможность отдохнуть с дороги и чтобы вечерняя прохлада остудила стены андрона*.

– Ничего неожиданного в его прибытии я не вижу, – лицо стратега было непроницаемо спокойным. – Когда-нибудь это должно было случиться.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Митридат Евергет, жестом приглашая стратега к столику с богато инкрустированной золотом и полудрагоценными камнями столешницей; на ней стояли кратер* с вином и фиалы*.

– Война с Римом, – просто ответил стратег, при этом на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Страшные слова молвишь, Дорилай… – с горечью вздохнул царь.

Дорилай, за полководческие таланты прозванный Тактиком, воин, и поле брани для него – развернутый пергамент с легко читаемыми письменами. Но как прочитать ему, владыке Понта, замыслы надменных и бесцеремонных римлян, то, что они скрывают за семью печатями? То, от чего зависит само существование Понтийского государства? То, что он обязан предугадать, ибо царский жезл потяжелее меча, и нести эту нелегкую ношу его долг, его удел, наконец – его жизнь.

Митридат Евергет мысленно вознес молитву покровителю своего рода богу Дионису*. Что предначертано, да сбудется, все в воле богов…

– Нас принудят к этому, – Дорилай Тактик со свойственной ему проницательностью понял состояние царя; почувствовал и то, что Митридат в это мгновение нуждается, как никогда прежде, в поддержке и добром слове, дабы укрепить свой дух перед грядущими испытаниями. – Думаю, речь пойдет о Фригии. Покойный Марк Перперна, победитель Аристоника Пергамского*, в одной из бесед со мной прямо заявил, что присоединение Фригии к владениям Рима на Востоке – дело решенное. Тогда мы римлян опередили, использовав их затруднения – восстание Аристоника и его борьба за престол в Пергамском царстве* отняли у Рима немало сил и средств. Но теперь… Просто уступить Фригию мы не можем. Потому что одна, даже ничтожная, уступка повлечет за собой вторую, третью… И в конце концов Понту придется довольствоваться незавидной ролью разгребателя мусора на свалке, устроенной Римом.

– Что ты предлагаешь?

– Попытаться оттянуть, насколько это возможно, начало военных действий. Сил у нас вполне достаточно, чтобы ответить ударом на удар. И в Риме это знают. Но мы должны не только достойно встретить врага, но и победить его. Что неизмеримо труднее. И для этого нам крайне необходимо пополнить войско новыми, хорошо обученными гоплитами.

– Поэтому я и посылаю тебя на Крит.

– Мудрое решение, царь.

– Золота не жалей. Средств для вербовки наемников у тебя будет достаточно. Я распоряжусь, чтобы казначей дал столько, сколько ты попросишь. Но только не медли! Промедление сейчас смерти подобно.

– Знаю. Потому и назначил свой отъезд на завтра. Перед приходом сюда я попросил наварха* ускорить подготовку суден к отплытию.

– Хорошо. Я ему прикажу… – Митридат Евергет вдруг сник, ссутулился. – Но мне будет не хватать тебя, мой Дорилай. Сердце беду чует…

– Принеси жертвы богам. Наши судьбы покоятся на их коленях. Будем надеяться, что мойры* не оборвут свои нити преждевременно, по случайности.

– Иди… – царь с силой привлек к себе стратега, а затем слегка подтолкнул к выходу. – Я хочу побыть один. Перед твоим отплытием прощаться не будем – дурная примета. Надеюсь в скором времени увидеть тебя снова здесь, в Синопе.

Стратег сделал несколько шагов к двери, но вдруг резко остановился, будто натолкнулся на невидимую стену. Обернулся к царю и, от сильного волнения медленно, тяжело роняя слова, сказал:

– Прошу тебя, заклинаю всеми богами олимпийскими – остерегайся сумасбродств Лаодики. Она твоя жена, и я не вправе так говорить… Прости… Но ее приверженность Риму может принести и тебе лично, и Понту большие несчастья.

Тем более что есть не мало знатных людей в Синопе, которые думают так же, как и она. Еще раз – прости…

И Дорилай Тактик, поклонившись, стремительным шагом вышел из комнаты.

Митридат Евергет долго стоял в полной неподвижности, глядя ему вслед внезапно потускневшими глазами, словно смысл сказанного стратегом не дошел до его сознания. Лаодика… Сирийская царевна, дочь селевкидского* царя Антиоха Епифана… Из-за политических неудач она дважды была вынуждена бежать в Рим, где пользовалась покровительством Сената и имела обширные связи. Чтобы задобрить Рим, Митридату Евергету пришлось взять Лаодику в жены…

Царь, будто очнувшись, тряхнул головой и неверными шагами направился к двери. Но тут гримаса боли исказила черты его крупного скуластого лица, он судорожно схватился за сердце и с тихим стоном опустился на скамью, застеленную шкурой леопарда. Побелевшие губы царя зашевелились, послышался свистящий шепот:

– Люди… Лекаря… Митридат… Сын… Тебе царство… Ох!

Владыка Понта закрыл глаза, умолк, поникнув головой, и привалился к стене. За окнами послышались голоса, звон оружия – сменялась дворцовая стража…

Царица Лаодика вне себя от злости изо всех сил хлестала по щекам служанку-рабыню, которая нечаянно уронила на пол алабастр* с дорогими персидскими благовониями и разлила их. Служанка, стройная, смуглая галатка, старалась сдержать слезы – ее госпожа не терпела плакс.

Выдохшись, царица швырнула в голову растяпы пустой сосудик и приказала принести ларец с драгоценностями – она готовилась к торжественному приему легата Рима. Служанка, обрадованная, что так легко отделалась – даже за менее значительные проступки рабынь сажали в темный и сырой подземный эргастул* и беспощадно секли розгами, – опрометью выскочила из опочивальни царицы. И тут же возвратилась, чтобы шепнуть на ухо госпоже несколько слов.

– Пусть войдет… – Лаодика суетливыми движениями поправила растрепавшиеся волосы и отошла в тень, мельком посмотревшись в большое бронзовое зеркало.

Царица вступила в ту пору, когда прожитые годы еще не успели наложить на лицо свой безжалостный отпечаток настолько, чтобы его не могли скрыть мази и притирания. Но в ее фигуре уже появилась присущая зрелым матронам округлость и некоторая тяжеловесность, которую она тщилась скрыть под искусно скроенными и сшитыми одеждами, выгодно подчеркивающими только то, что хотела царица, и скрывающими некогда тонкую, а теперь располневшую, потерявшую гибкость талию. В молодости Лаодика была очень красива. Да и теперь большие выразительные глаза цвета перезрелой вишни, всегда влажные, как у гордой лани, сверкали остро и загадочно, заставляя мужчин не обращать внимания на едва заметные морщинки и не задумываться, сколько их еще скрыто под толстым слоем белил и румян, а только любоваться красотой, которая с годами приобрела некую откровенность, не свойственную целомудренной юности.

В гинекей* вошел высокий молодой человек с симпатичным, немного полноватым лицом. Карие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, буравчиками ввинтились в покрытые росписью стены, царапнули балдахин у ложа царицы. Увидев Лаодику, он быстро подошел к ней, опустился на одно колено и поцеловал край ее одежды.

– Приветствую тебя, о несравненная!

– Клеон… – с лица царицы окончательно схлынуло выражение гнева и раздражительности.

Она, как бы невзначай, прикоснулась узкой ладонью к мелким, густым кудряшкам на голове юноши и присела на скамью. Клеон расположился напротив.

– Почему ты уже неделю не появляешься во дворце? – спросила Лаодика с плохо скрытой ревностью.

– Прости, о лучезарная… – Клеон с мольбой сложил руки на груди. – На то были веские причины.

– Какие… причины? – в голосе царицы зазвенел металл.

– Я ездил в свой хорион*… – Юноша заерзал на скамье, стараясь уклониться от требовательного взгляда Лаодики.

– Зачем?

– Давно не был. Управляющий просил приехать… – Клеон смутился и умолк, потупившись.

– Давно? По-моему, в прошлом месяце, – царицей постепенно овладевал гнев.

– Да, но…

– Ты хочешь сказать, что твой управляющий не в состоянии сам навести порядок в хорионе? – перебила его Лаодика. – И ты настолько сведущ в земледелии, что можешь чем-либо ему помочь? Ложь! Клеон! Видят боги, мое терпение не безгранично! – Она вскочила, дрожа от негодования; поднялся и Клеон.

– Скажи, скажи мне правду! – требовала царица, все больше и больше распаляясь и наступая на юношу; под ее натиском он прижался спиной к стене и попытался поцеловать протянутую в гневном жесте руку Лаодики.

– Ты…! – неожиданная пощечина обожгла щеку Клеона.

Совершенно не помня себя, царица схватила его за плечи и стала трясти с силой, которую никак нельзя было угадать в довольно хрупкой с виду женщине.

– Неблагодарный! Неверный! – Лаодика в гневе стала похожа на эриннию*: черные длинные волосы рассыпались по плечам, бешеные глаза метали молнии, лицо исказила гримаса ярости.

Клеон в страхе рухнул на колени. Бормоча что-то нечленораздельное, он стал целовать ее украшенные драгоценными камнями сандалии, белоснежную столу*, обшитую понизу золотым аграмантом*.

– Иеродулы* храма Афродиты Пандемос* – вот настоящая причина твоего отсутствия!

– О нет, нет! – наконец к юноше вернулся дар речи. – Прости меня! О владетельница моих грез, я все тебе расскажу. Мне нужны были деньги. Очень нужны. И срочно.

– Неужто тебе недостаточно моих подарков? А если и так, то почему ты не сказал мне об этом?

– Нужна большая сумма.

– Зачем?

– Я… задолжал ростовщику.

– Кому?

– Римлянину Макробию. Восемь дней назад он предъявил мои долговые расписки и потребовал уплаты. Я просил об отсрочке, но Макробий был неумолим.

– Управляющий собрал необходимую сумму? – Царица нерешительно положила руку на плечо коленопреклоненного юноши.

– Нет. У него не набралось и трети. Я в отчаянии. Если хорион продадут с торгов за долги, я стану нищим.

– Сколько ты должен Макробию?

Клеон, немного поколебавшись, сказал.

– Так много? – удивилась царица, постепенно успокаиваясь.

– Сегодня, с заходом солнца, истекает последний срок… – Юноша обречено уронил голову на грудь. – Мне ничего иного не остается, как продать себя в гоплиты. Только так можно сохранить хорион.

– Нужно подумать… – Лаодика запустила пальцы в густые волосы Клеона и ласково потрепала. – Сядь. Нет, не туда. Рядом… – прислонилась тесно; ощутив его горячее молодое тело, затрепетала, задышала часто, прерывисто: «Клеон… Ах…»

Но юноша не обращал внимания на взволнованную царицу. Он сидел безучастно, неподвижно, хмуро уставившись в мозаичный пол. В его позе чувствовалась настороженность, смешанная с обидой.

Лаодика вздохнула про себя виновато: «Поделом мне…» Крепко сжала его руку и заговорила вполголоса:

– Не печалься. Доверься мне. Деньги у тебя будут. Завтра, – она опередила вопрос, готовый слететь с губ юноши. – Вечером прием римского посольства, и я обязана быть там.

Денежные дела я веду обычно сама. Да и Марк Север не захочет иметь дело с посредником, тем более – слугой. Обидится…

Марк Север, как и его соотечественник Авл Порций Туберон, купил в Синопе дом, обставил его с немыслимой роскошью. Все свои торговые операции он передоверил компаньону-синопцу и теперь услаждал себе жизнь пирами и гетерами*. Царица Лаодика, которой он оказывал помощь еще в Риме, пользовалась у него неограниченным кредитом.

– А Макробий подождет. Я ему напишу. Сейчас же… – Лаодика позвала служанку и приказала принести письменные принадлежности…

Второй сын царя Понта, Хрест, худощавый высокий мальчик, лицом похожий на мать, необычайно серьезный и замкнутый, пристроился возле окна просторной детской комнаты дворца с пергаментным свитком в руках. Он читал сочинение по истории Сфера Боспорского*.

Неподалеку его сестры Ниса, Роксана и Статира под надзором няньки, пожилой, степенной матроны, учились вышивать. Занятие это было откровенно скучным, поэтому девочки не столько прилежно накладывали стежки на ткань, сколько дурачились и хихикали. В конце концов няньке надоело их увещевать, и она подсела к самой младшей дочери Митридата Евергета, шестилетней Лаодике. Хрупкая и тихая нравом девочка старательно выводила остро заточенным стилосом* на вощеной дощечке пока еще не совсем красивые буквы – ее уже начали учить читать и писать.

Тем временем солнце перешагнуло полуденную черту и все больше клонилось к закату. Северный ветер пригнал облака, пока еще пушистые, светлые, но горизонт над морем потемнел, нахмурился – где-то там, в морских далях, вызревало ненастье. Дети с нетерпением стали поглядывать на дверь – ждали, когда появятся слуги с парадной одеждой, чтобы нарядиться и вместе с родителями отправиться на прием римского легата.

Наконец пришел дворцовый ойконом* со свитой из служанок, и дети с их помощью начали обряжаться в богато затканные золотой нитью наряды, в покрое которых больше просматривался персидский стиль, нежели эллинский или римский.

Вскоре в детскую зашла и царица-мать с раскрасневшимися ланитами, взволнованная и немного рассеянная. Мимоходом погладив по головке рыжеволосую сероглазку Нису и чмокнув в щечку пухленькую Роксану, она занялась Хрестом – нежно потрепала сына за ухо и что-то шепнула, от чего он растянул свои тонкие губы в торжествующей улыбке. Причина его радости стала понятна, когда в детскую внесли великолепный персидский акинак*, реликвию Понтийских царей – наследство деда Фарнака. До сих пор акинак вместе с другим оружием висел на стене андрона, но сегодня мать подарила его Хресту по случаю предстоящего царского выхода.

1.Здесь и далее значение слов, отмеченных звездочкой, см. Глоссарий.