Kitobni o'qish: «Рысья Падь»

Виктор Сенча

Shrift:

* * *

Моему брату, Александру Николаевичу, посвящаю…

Повести

Рысья Падь

Пролог

Падь – резко очерченная, глубокая, неширокая долина, обычно заросшая лесом… Урочище – местность, выделяющаяся среди окружающего ландшафта естественными границами, признаками…
Из толкового словаря Ефремовой

…Мороз ударил такой, что даже частый в эту пору снегирь – и тот, обессилев, падал на лету. Вятка, ещё накануне пестревшая чёрными пятнами промоин, за две лютых ночи побелела и, засверкав на солнце мириадами бриллиантовых искорок, наконец окончательно заснула. Лес на крутых увалах безмолвно затих, покрывшись солидной сединой. От небывалой стужи с лёгкостью от верхушки до корневищ лопались вековые сосны; и если б градусы перевести на джек-лондоновские Фаренгейты, показалось бы, что началось светопреставление.

Январь 1922 года оказался трескучим и малоснежным. Зимний солнечный диск был румян, напоминая масляный блин. Быть летом хорошему урожаю, улыбались, кутаясь в овчину, местные старожилы, не забывая добавлять, что до хлебной страды ещё дожить надо бы. Ведь с таким неурожаем, какой случился в минувшем году, недолго и ноги протянуть…

Вчерашний курсант седьмых Борисоглебских кавалерийских командных курсов, а ныне младший командир Рабоче-крестьянской Красной армии Алексей Озерков возвращался домой, в родную деревню Озерки, что в урочище Рысья Падь. На душе было светло и радостно. Грудь переполняла гордость – и за себя, и за Страну Советов, одолевшую-таки и белогвардейцев, и белополяков, и всяких там империалистов и иностранных наймитов. Но и это ещё не всё. За себя же гордость распирала потому, что где-то там, глубоко под шинелью, на Алёшкиной груди красовался главный секрет для всех родных и деревенских – орден Красного Знамени. Раньше такую награду красноармеец Озерков видел разве что на груди своего командира да у товарища Котовского; у прочих же его сослуживцев ничего подобного не было и в помине.

Нет, награждать-то, конечно, бойцов награждали, но только не орденом. Вон, товарища Топоркова за бой под Каховкой прямо перед строем облагодетельствовали «революционными шароварами»; а пулемётчика Ваську Речкина за срыв махновской кавалерийской атаки премировали трофейным серебряным портсигаром. Васька раньше и не курил вовсе, теперь вот пришлось держать марку. А как же? Все на привале потянутся, бывало, за кисетами с махрой, ну а для Речкина – тот самый случай блеснуть драгоценной вещицей. Не спеша достанет, степенно раскроет, подденет уже приготовленную загодя самокрутку, предложит одному-другому сослуживцу. Потом все затянутся, и он вместе со всеми – для блезиру, так сказать. Знает, что кто-нибудь из бойцов обязательно подойдёт и скажет:

– Покажь партсигару, браток…

– Держи, – ответит Васька, не в силах сдержать улыбки. – Сам товарищ Будённый вручил. Из рук, понимашь, в руки. Спасибо, грит, товарищ Речкин, что благодаря вам, Махно, значится, досталось по сопатке…

– Так и сказал? – не верили красноармейцы.

– Именно так, да ещё и руку крепко пожал, аж до боли…

– Красивый, – качали головами, рассматривая подарок, бойцы. – Офицерский, видать…

– Пожалуй, – подтверждал Речкин. – То ли графский, либо князя какова аль самого генерала. Однозначно – трофейный. Вот так-то, братцы…

Были на памяти у Алёшки и другие примеры того, как поощрялись бойцы его полка. Кузьму Артамонова командир полка, расцеловав, отпустил до родного хутора на целых десять суток. Потому как – заслужил. Во-первых, у Кузьмы одиннадцать дитёв, половина из которых, считай, семеро по лавкам, мал мала меньше. А супруга у него, как сказывал, уж слишком хворая; да двое стариков, да и семья-то безлошадная… Но не это главное, этим отпуск не завоюешь. Артамонов в бою с антоновцами пленил самого Яшку Санфирова, командира Особого повстанческого полка, по сути, антоновской гвардии. За ним ещё с зимы гонялись, а Кузьма – нате вам, товарищи, этого бандита, живого и пленённого. Вот за такое-то дело и отпустили Артамонова на побывку.

Алёшка Озерков отличился совсем в другой операции – там же, на Тамбовщине. Вызывает его как-то командир, товарищ Остроухов, и начинает с ним прямо на совещании доверительный такой разговор. Так, мол, и так, красноармеец Озерков, теперь вы уже младший командир, и на вас возлагается ответственное боевое задание государственной важности. Бандитский отряд Васьки Карася в триста штыков и сабель засел в Воронцовском лесу, километрах в тридцати отсюда. Люди в банде отчаянные и крайне опасные. Боевая задача: с группой красноармейцев, возглавить которую поручается вам, товарищ Озерков, отвлечь противника, постараться оттеснить на открытую местность, где бандитов будут ждать наши пулемётные команды.

– Для успешного исхода операции, – обратился комполка к собравшимся, – предлагаю отряд Озеркова увеличить до семидесяти человек. У бандитов должна возникнуть иллюзия, что против них выдвинуты все силы нашего полка. Вопросы есть?

– Есть, – привстал контуженный накануне командир взвода Пеньков. – Не совсем понял, товарищ комполка, что должно появиться у бандитов-то – профузия? Понос иль чё?

– Иллюзия, товарищ Пеньков, – нахмурил брови командир, – ощущение такое обманчивое, будто наших тьма-тьмущая, а на самом деле – совсем мало. Ясно, да?

– Уху…

– А насчёт «профузии», предупреждаю всех, чтоб яблок зелёных не грызли, да и воду где попадя не хлебали… Все свободны, Озерков останьтесь.

Комполка ещё битый час, тыча карандашом в оперативную карту, инструктировал Алёшку, где лучше устроить засаду, а куда вообще не соваться.

– Надеюсь на тебя, Озерков. Потому как от твоих грамотных действий зависит, понимашь, весь исход операции. Не подведи уж…

– Никак нет, не подведу, товарищ Первый!

– Ну и лады, сынок. А сейчас обойди бойцов, успокой. Да и сам, слышь, выспись хорошенько. Завтра ба-а-альшая заварушка намечается…

Поспать так и не удалось, а заварушка и впрямь выдалась ещё та. Отряд Васьки Карася отчаянно отбивался, не желая из густого леса выскакивать под пули. Тут-то и пригодилась Алёшкина молодецкая смекалка. Разделив по ходу боя красноармейцев на три группы, он приказал одной остаться в центре, а двум другим зайти во фланги. Потом поочерёдно организовывал атаки то с одной стороны, то с другой, то с третьей. Тогда-то у бандитов и создалась та самая «иллюзия», по вине которой они постепенно стали выходить к открытой опушке леса. Заметив, что карасёвцы совсем растерялись, Алёшка первым закричал «ура!» и, минуя густой ельник, повёл красноармейцев в решающую атаку.

В том бою отряд Васьки Карася потерял две трети личного состава, а ещё через несколько дней был полностью уничтожен; главаря же изрубили кавалеристы. Не уберёгся и Алёшка: бандитская пуля, попав в грудь, застряла глубоко под рёбрами. Ничего, сказал ему тогда товарищ Остроухов, были бы кости – мясо нарастёт…

Орденом красноармейца Озеркова наградили уже в госпитале. Приехал комполка, какие-то важные военачальники и сам товарищ Тухачевский. Он-то и прикрутил награду прямо к Алёшкиной пижаме. Будем посылать учиться в Академию, заверил красноармейца товарищ Тухачевский. Нам, сказал, такие командиры страсть как нужны…

Занятый мыслями, Алёшка шёл по заметённой снегом просёлочной дороге уже который час. От железнодорожной станции до Лебяжьей Слободки тридцать вёрст он проехал на нанятых крестьянских санях; потом, перейдя Вятку, заночевал у старого знакомого. А наутро, чуть свет, отправился в дорогу пешком. Пройти до родных Озерков ему предстояло ещё шестнадцать километров. Ох, велики вы, вятские просторы…

Мысли в молодой голове роились, словно пчёлы в июльском улье. Он вспоминал, как находясь в госпитале, закрутил нешуточный роман с медсестричкой Дашенькой. Правда, из затеи сделать ей предложение ничего путного не вышло, так как оказавшийся в том же госпитале по причине ранения руки Алёшкин командир Николай Григорьевич Остроухов, в отличие от младшего командира Озеркова, времени даром не терял и вскорости женился на этой самой Дашутке. Медсестричка уехала вместе с Остроуховым в Москву, в Академию, а Алёшка… Алёшка остался с носом.

За радужными мыслями красноармеец едва не заплутал. Засмотревшись на ровную верёвочку крупных следов, он как заворожённый шёл за этой цепочкой. Снег был неглубокий, иссиня-белый, искристый. Несмотря на то что сверху жарился солнечный блин, холод проникал, казалось, до самого сердца. «Молодец, что вместо обмоток валенки захватил», – мысленно похвалил себя парень. На душе было легко, а ноги сами несли к дому. В этом «дремучем» лесу для него всё было родным – и ели с соснами, и непроходимые заросли вересковника вдоль овражистых впадин, и засыпанные снегом пирамидки муравейников.

Алёшка решил немного срезать. «Если пойду по следам, как раз удачно обойду кряж, – подумал красноармеец. – Тем более, снег неглубокий, а под ёлками и вовсе замёрзшая трава просвечивает…»

Солнце ярко светило, деревья от мороза дружно трещали, а на душе было светло-светло – почти так же, как в бездонном небе. Впереди Алёшку ждал родной дом, тятя с маманей, братья и сёстры, куча родных и знакомых. Хорошо было Алёшке Озеркову, а потому и шлось ходко.

Здесь, в родных кущах, вдали от полей сражений и опасностей, красноармеец, несмотря на зимнюю стужу, настолько оттаял душой и настолько расслабился, что, будь он не здесь, а где-нибудь на войне, обязательно заметил бы те два глаза, что внимательно наблюдали за ним – с того самого момента, когда паренёк по неосторожности пошёл по следам лесного жителя…

Всё произошло мгновенно. Он лишь успел почувствовать сильный удар по затылку, сопровождаемый чьим-то до жути страшным рыком. Резкая боль в горле, звёздочки перед глазами, темнота и… светлый вход в конце длинного тоннеля.

Когда через час над лесом неожиданно занялась январская скорая вьюга, обещая долгожданное потепление, первая снежинка, всё ниже и ниже кружась, наконец упала куда-то под дерево. Туда же, под старую сосну, вскоре надуло тысячи искромётных снежинок. Многие из них, мягко ложась на расширенные зрачки красноармейца, уже не таяли…

Часть первая

Война никогда не проходит бесследно. Она – как старый шрам: кого-то калечит, кого-то делает краше. Но лучше, чтобы этих шрамов не было вовсе…
К. Симонов

I

…«Дух» оказался на редкость смелым, и в своей бесшабашной наглости показался Егору в оптическом прицеле где-то даже отважно-пижонистым. Боевик не гнулся под вжикающими над ухом пулями, не суетился, не вздрагивал от мерзких разрывов мин. Он двигался подозрительно спокойно, пытаясь пересечь широкий переулок, и так же спокойно вынимал из дорогих ножен сверкавший смертельно-матовым блеском прямой кинжал. И лишь звериный, нечеловеческий оскал смазывал картинку, обнажая всю сущность этого «смельчака»: позабыв об опасности, с раздутыми от будоражащего запаха крови ноздрями он, как хищный зверь, шёл убивать.

Егорка где-то читал, что даже африканская гиена бывает отважна, когда, зажатая со всех сторон львами и будучи обречённой, грызётся до конца – до того самого момента, пока её агонизирующее тело «царь зверей» со товарищи не раздерёт в разные стороны. На этом для льва вся охота и заканчивается. Чуть-чуть покуражившись и недолго поиграв крупным мослом, он бросает его, брезгливо косясь на пропахшее падалью мясо. Но чаще встречается другая гиена – хитрая, наглая, беспощадная – та, что в составе дикой бандитской оравы, загнав в густые заросли зазевавшегося несмышлёныша-львёнка, резко вонзается в жаркое мягкое горло, победно визжа и призывая к кровавому пиру всю ненасытную свору.

Этот, который с оскалом, напоминал именно гиену: уж слишком торопился поглумиться над безусым солдатиком-федералом, сбитым на мёрзлую землю бесшумной пулей снайперши-«белоколготницы». Засев в проёме окна дома напротив, наёмница безжалостно выбивала солдат, делая после каждого выстрела очередную насечку на прикладе.

От боли паренёк, слабо ойкнув, упал, ненадолго потерял сознание, а когда вновь открыл глаза, оказалось, что на том злосчастном перекрёстке он остался один-одинёшенек. К счастью, от опасных глазниц многоэтажки, в которой засели «духи», его по-матерински заслонила громада подбитого ещё прошлой ночью бэтээра. Обидным было другое: его, пожалуй, уже списали к «двухсотым», совсем не подозревая, что вот он, живёхонек! Только левая рука, залитая кровью, повисла плетью; да онемело всё от шеи до кончиков пальцев.

Заслышав приближающийся топот, солдат вздрогнул, вскрикнув от внезапно пронзившей всё тело страшной боли, и заскользил беспокойным взглядом по земле в поисках своего «калаша». Автомата нигде не было. «Видно, ребята, подумав, что меня убили, прихватили с собой, – догадался раненый, с облегчением нащупав на правом боку надежную «лимонку». – Если «духи», – живым не дамся…»

Эта кажущаяся простой фраза, не раз звучавшая в голове паренька, в эту минуту неожиданно обожгла и испугала его. «Неужели всё? А стук чьих-то шагов и есть мой конец? – с беспокойством думал он. – Ерунда, ещё поживём, повоюем! – старался успокоить он вдруг зашедшееся от частых ударов сердце. – Лишь бы сейчас мне отсюда выбраться. А там… Лишь бы сейчас…» Он не успел додумать уйму мыслей, вороньем облепивших контуженную при падении голову: прямо на него, тяжело ступая ботинками с высокими берцами, спокойно вышагивал одетый в федеральный камуфляж «дух», крепко сжимавший в правом кулаке смертоносный клинок…

Внимательно следя сквозь прицел снайперской винтовки Драгунова за «пижоном» в камуфляже, идущим к раненому солдату, Егор отметил, что сейчас поведение врага изменилось. Чем ближе он был к своей цели, тем больше лицо убийцы начинало походить на звериное; в нём уже не осталось ничего людского, – по сути, это было нечто, напоминающее гримасу мясника; а наполненные ненавистью глаза и по-кошачьи ловкие движения мускулистого тела ещё больше придавали этой фигуре черты хищного, осторожного зверя. Он не спеша подошёл к мальчишке, безропотно глядевшему на врага снизу вверх; когда же солдат потянулся к поясу, резко наступил тяжёлым ботинком на кисть. Потом внимательно, как все палачи, заглянул в лицо обречённой жертвы, что-то прогорланил и, свирепо оскалившись, схватил пленника за волосы. Далее отогнул голову и… взмахнул кинжалом.

Лезвие клинка вспыхнуло одновременно с Егоркиным лёгким движением пальца на спусковом крючке. Чпокнувшая посредине лба «духа» грязно-вишневая клякса напугала обезумевшего солдатика больше, чем кинжал: он рывком скинул с себя рухнувшее тело и от резанувшей резкой боли в левом плече вновь провалился в спасительное забытье…

* * *

Вятский паренёк Егор Озерков никогда не думал, что станет снайпером. И хотя на Вятке лесов предостаточно (а если забраться чуть севернее, можно набрести и на совершенно дикие медвежьи пади), на охоту он ходил не часто. Уходя же, брал с собой лишь старую отцовскую двустволку, которая, впрочем, и ружью помоложе могла дать фору: как отец в Егоркины годы отрегулировал винтовочный прицел, так за всё это время тот ни разу и не сбился. Вот что значит «школа», начавшаяся для его отца в трудные военные годы. Тогда обнаглевшие волки целыми стаями забегали в опустевшие без мужиков деревни, напоминая разбойничью лихую братию, резавшую всех подряд – собак, коров, людей. Именно это и заставило однажды баб да пацанов постарше взяться за ружьишки и самим осадить-таки волчью прыть. Правда, сказывали, не всегда те поединки с дикими сворами заканчивались победами: бывало, ружья находили, а люди пропадали бесследно. Тут поневоле научишься и заряжать, и пыж как надо вставлять, и метко стрелять, и порох завсегда сухим за печкой держать.

Но Егор по стопам отца не пошёл и заядлым охотником не стал, потому как, если честно, больше любил рыбачить – в тишине, наедине с успокаивающим шорохом волн и ласковым ветром, пропахшим рыбой и терпким дымком шипящего костра. Тем не менее до армии на его счету было десятка три косых и с пяток рыжих лисиц. Хороша матери позапрошлой зимой вышла лисья шапка, да ещё и роскошный воротник на шубу! Но не это главное. Он надолго утёр нос отцу: тот, хоть и охотник, ни разу лисьей шапкой мать не порадовал, а Егор-рыбак – вот вам, дорогая матушка, богатый головной убор из Лисы Патрикеевны…

Служить Егор шёл с большим желанием, придерживаясь устоявшейся догмы: парень – не парень, если не познал армейской лямки. Тем более что в райвоенкомате, на зависть многим, его заверили: служить пойдёшь в воздушно-десантные войска.

Одно огорчало: оставлял он дома, в родном Вятске, зазнобу – девушку Наташу, с которой пару лет просидел за одной школьной партой. Хоть и были они с Наташкой не разлей вода, при расставании тоска крепкой хваткой сжала сердце: а вдруг не дождётся? А потому, крепко обняв, посмотрел ей в глаза и прямо сказал:

– Любишь – дождёшься, разлюбишь – что ж, сердцу не прикажешь. Одно скажу: измену не прощу…

…В десантной «учебке» Егору досталось по полной. И хотя он никогда не считался хлюпиком и маменькиным сынком (и даже имел первый взрослый разряд по лыжным гонкам), очутившись в армии, окончательно убедился, что ВДВ – для самых сильных, упорных и выносливых. С трудностями помогали справиться частые письма из дома да дружеская поддержка товарищей по роте, которые были в той же шкуре, что и сам Егор.

К концу «учебки» стал курсант Озерков отличным заместителем командира разведвзвода. За трудолюбие, смекалку и добрый нрав парня в роте полюбили, и после окончания обучения комбатом было принято решение оставить его в постоянном сержантском составе роты.

Однако вскоре всё полетело кувырком…

* * *

…Новый 1995-й год ознаменовался трагическими событиями в Грозном. Наспех заваренная недальновидными политиками солёная от слёз, пота и крови каша стала остро попахивать пережжённым варевом. Когда же авантюра стала очевидной, за просчёт бездарных «стратегов» пришлось платить слишком высокой ценой и большой кровью. Началась Первая Чеченская война.

Младший сержант Озерков сидел без дела недолго, внезапно очутившись в охваченной огнём чеченской столице. Каждый дом, каждый камень и закоулок огрызались свинцовой тирадой. «Десантуру» бросили на подмогу захлебнувшимся в первые же дни уличных боев общевойсковикам. Растерянность, хаос, окружение, прорыв, мясорубка рукопашной…

Основные бои развернулись за железнодорожный вокзал, ставший для боевиков мощным оборонительным рубежом. Федеральные войска несли неисчислимые потери. В тех зимних боях девяносто пятого за омытый кровью грозненский вокзал были выбиты почти все командиры войскового звена – от взводных до комбатов. «Духи»-снайпера, засевшие в оконных проёмах и разных щелях, цинично били прямо в яркие кокарды офицеров, что заставило каждого быстро натянуть на головы безликие чёрные шапочки. Тогда снайпера стали бить всех подряд…

Больше всех досталось их «коллегам» по ту сторону окопов. Именно за ними, ребятами, замерзавшими в укрытиях в обнимку со снайперскими винтовками, боевики устраивали настоящую охоту. Практика ведения боевых действий в условиях многоэтажного города показала, что самым грозным оружием является снайперская винтовка Драгунова – так называемая эсвэдэшка, способная бесшумно, незаметно и быстро вывести из строя взвод, роту и даже батальон. Всё дело в количестве: чем больше снайперов, тем быстрее наступает победный исход боя. И пусть «калаши» поливают свинцовым дождём всё окрест, – слишком много от них шума и суеты. Снайперка бьёт редко и «в точку»: лёгкое нажатие пальца на послушный курок – и готова очередная зарубка на деревянном прикладе. Не случайно, что с первыми же выстрелами в Чечню потянулись привлеченные заокеанской «зеленью» прибалтийские чемпионки по стрельбе, прозванные с чьей-то легкой руки «белыми колготками». Какая тут совесть и мораль, если за пролитую кровь обещают пресловутые «баксы»! Поэтому и отношение к снайперам было адекватным: в плен их не брали…

Бои за Грозный на деле оказались настоящим кровавым месивом, своей жестокостью и беспощадным цинизмом порой доводившие до ступорного оцепенения. Только через неделю боёв свыкся Егор с мыслью, что отрезанные «духами» головы боевых товарищей нужно было собирать, а не отворачиваться, борясь с муторной тошнотой и головокружительной слабостью. И становилось совсем невмоготу, когда из глубоких глазниц на тебя немигающе смотрели мёртвые глаза убитого друга, с которым сутки-двое назад спина к спине сдерживал вражескую атаку…

Добрый и отзывчивый по натуре, однажды Егор поймал себя на мысли: в нём что-то изменилось. Нет, не сам он, а именно что-то в нём: то ли зачерствело, то ли окаменело. Незнакомое доселе чувство, дремавшее раньше где-то глубоко внутри, неожиданно пробудившись, оказалось востребованным в боевой обстановке. Он стал жесток, осторожен, беспощаден; желание выжить в бою заслонило собой жалость, сентиментальность и человеколюбие. Именно эти животные качества, данные человеку от рождения природой и тщательно маскируемые в обыденной жизни, – эти черты, как понял Егор, помогают выжить на войне.

Потому-то, вопреки смертоносному движению военного хаоса, Егор один из немногих продолжал оставаться в строю. Только ему, сержанту Озеркову, комбат доверял проведение сложной разведки, отправлял на ликвидацию «гнезда», а порой – и на опасный захват «языка». Вот где пригодились привитые в «учебке» навыки рукопашного боя: раз-два-три – и страшный в своей жестокости «дух» замирает, трусливо моргая глазами в ожидании последнего для него в этой жизни удара. «Аха, струхнул – значит, хороший будет «язык». Жить захочет – всё расскажет…»

Снайпером он стал случайно. Когда во второй раз отбивали здание вокзала, был наповал убит Толик Данжиев. Забайкальский бурят, «на гражданке», рассказывали, он без промаха бил соболя в глаз, не говоря уж о белке. На войне эти качества меткого стрелка пригодились как нигде. Но слишком высокий урон, нанесенный снайпером противнику, заставил «духов» вплотную заняться его поиском. Данжиев не ожидал, что боевики так озабочены его присутствием, поэтому, когда началась «охота», без труда вычислив двух снайперов, снял обоих, совсем не предполагая, что сам уже на мушке у третьего…

Его осиротевшую снайперку, которую мёртвый Толик, как невесту, продолжал прижимать к груди скрюченными пальцами, доверили Озеркову. В роте «драгуновка» была единственной.

В последнее время в Егоркином сердце надёжно поселилась месть. Он мстил за погибших друзей, за русые головы, одиноко лежавшие на битом асфальте, за убитых накануне ротного и комбата. Да, он изменился, но оставаться прежним не было никакой возможности. Он «снял» убийцу Толика уже через день. Но за этот несчастный день снайперша успела дел наворотить – будь здоров. Зато и сама наследила, торопясь, видимо, нахапать «зелени» на всю оставшуюся жизнь. Только зря старалась: погнавшись за лёгкой кровавой наживой, увлеклась и подставилась…

Сержант Озерков зарубок на прикладе винтовки не делал, потому как они, зарубки эти, навсегда оставались в нём, окончательно изматывая зачерствевшее, словно примороженное первым инеем, сердце. Но Егор верил – дай срок, и он отойдёт. А вот с сердечными зарубками сложнее: не привык вятский парнишка людей убивать, пусть и лютых врагов. А если и убивал, то не для зарубок: так требовали военные будни.

Война для Егора закончилась так же внезапно, как и началась. Они выбили «духов» из привокзальной диспетчерской, а когда туда прибыл слегка разомлевший и радостно-возбуждённый новый комбат, Егоркино сердце вновь сжала тоска: краем глаза парень заметил знакомый оптический блик в доме напротив. Инстинктивно подавшись вперед, он навалился на удивлённого комбата, и лишь потом всё его тело пронзил страшный по силе удар. Боли он не почувствовал.

* * *

…Едва отошли запоздалые майские заморозки, и оттаявшую землю забеленило прозрачными лепестками отцветшей душистой черёмухи, случилось невероятное: Наташка влюбилась. Неожиданно, самозабвенно и, что называется, вразнос.

Насколько она знала, ничего подобного у её подружек и близко не было. Да, влюблялись; да, крутили романы, дружили, целовались, порой доводя свои отношения чуть ли не до свадебного «горько!». Потом вдруг всё рушилось, и выяснялось, что бессонные ночи и страдания были всего лишь «глупым увлечением»; а тот, которого ещё совсем недавно называли умным и «не похожим на прочих», на самом деле оказывался не более чем тупицей и губошлёпом, каких ещё поискать!

У Наташки тоже был парень – Егор, с которым дружили со школы. Поначалу он просто доносил до дома её портфель; по дороге обычно долго болтали о том о сём – в общем, ни о чём. Любила ли она его? Вряд ли. Гораздо интересней был одноклассник Вовка Синицын – вихрастый мальчишка с глазами «в пол-лица», который не мог не нравиться. А если уж Вовка заговаривал, то не наслушаешься; любил, кстати, стихи поэтов Серебряного века, которые читал почти как Бродский – неспешно, нараспев, так и выбивая девичью слезу. Всем был хорош Вовка, но только с девчонками особо не водился, считая всю женскую половину этаким приложением к мужской. А потому большую часть времени проводил в библиотеке или в шахматном кружке.

– Не дозрел ещё наш Вовчик до серьёзного романа, – прыскали девчонки вслед Вовке, который, проходя мимо них с задумчивым лицом, как всегда, обдумывал очередной шахматный гамбит.

Егор, в отличие от болтливой Наташки, много не говорил. Он вообще больше молчал, хотя подружку свою понимал с полуслова: и когда приходилось ждать её после уроков, и на какой фильм следует брать билеты, и как лучше провести выходные. Постепенно рядом с ним Наташа стала чувствовать себя словно за каменной стеной. Озерков всегда был под рукой – как в школе, так и в свободное от занятий время. Егор, к слову, неплохо учился и даже помогал Наташе с домашними заданиями по алгебре и геометрии, с которыми у девушки были нелады.

И всё же любила ли она своего Егорку? Скорее, убеждала внутренне себя, привыкла. Как привыкают к повседневности или… к собственному отражению в зеркале.

И вот Егора забрали в армию. В отличие от большинства ребят, призванных вместе с ним и отметивших «провожанки» широко и лихо, он отнёсся к этому событию на удивление спокойно:

– Что за праздник такой? Обычное дело – отслужить и с честью вернуться…

В те дни Наташа с Егором были неразлучны; взявшись за руки, они подолгу гуляли, смеялись, да и, вообще, радовались жизни. Возвращались домой далеко за полночь, когда всё живое вокруг замирало. Лишь где-нибудь в прибрежном кустарнике у Вятки никак не мог угомониться местный виртуоз – соловей, бравший за душу заливистой трелью. Замолчит вроде, этак съёжится у воды, высматривая на ветках серую подружку, и вдруг, встрепенувшись, вновь засвистит-защёлкает, готовый тут же умереть в певческом экстазе.

Егор любил соловьёв. Ещё будучи мальчишкой, когда с ребятами ставил силки на всякую перелётную мелюзгу, соловьёв он жалел. А потому, передержав в руках почти всех пичуг – от синиц и снегирей до ястреба-кобчика, – не держал в руках лишь самой мелкой, серой птахи – соловья, к которому питал самую настоящую слабость. И даже не слабость, а искреннее удивление: как такая кроха, пожимал плечами Егор, способна издавать поистине божественные мелодии? Истинное чудо, подлинная загадка и подарок природы. А «подарок» обижать нельзя, считал мальчишка, разве что… слушать и восторгаться.

Именно под соловьиную трель Егор однажды, набравшись храбрости, признался Наташе в любви.

– А ты? – поинтересовался он у подруги. – Ты любишь меня?

– Да, люблю, – кивнула Наташка и жадно прильнула к его сухим губам.

Егорка ликовал! Ему было так легко и радостно, будто он вновь очутился в детстве, когда под Новый год мама доставала из русской печи праздничного ароматного гуся с хрустящей корочкой. В такие дни, сияя от счастья, Егор мечтал лишь об одном – чтобы эти радостные мгновения длились как можно дольше и, достигнув своего пика, не заканчивались никогда. Вот и в случае с девушкой, которой объяснился в любви, парень, убедившись в обоюдности своего чувства, наконец понял, что по-настоящему счастлив. И лишь где-то на донышке сознания он жадно ждал от судьбы нечто большего – того самого дня, когда Наташа станет окончательно его. И это непременно будет, ничуть не сомневался он: вот вернусь из армии – и…

– Когда приду, поженимся? – спросил как-то Егор девушку незадолго до отправки.

– Ишь, какой прыткий! Время покажет, – загадочно кивнула подруга. – Ты только вернись…

– Я обязательно вернусь, а вот ты дождись. Измену не…

– Опять заладил своё: «измену не прощу!», – перебила Егора Наташа. – Я разве подала повод, чтобы мне сто раз на день талдычить одно и то же?!

– Да нет, конечно. Просто я… слишком ревнивый. От отца это у меня, по наследству, так сказать.

– «По наследству», – передразнила его Наташа. – Ещё раз такое услышу, обижусь надолго и всерьёз, ясно?

– Ясно. Значит, будешь ждать?

– Буду, – ответила девушка. – Только возвращайся поскорее…

– Вернусь. А ты – пиши, ладно?..

– Ладно, ладно, – чмокнула его в нос Наташа.

Накануне расставания Егор был немногословен; больше болтала она – так, обо всём и ни о чём, лишь бы отвлечь друга от грустных мыслей. А Егор и в самом деле загрустил, словно предчувствуя, что слишком долгой окажется их разлука.

В день отправки, когда их выстроили на перроне, и уши резанули, помимо звуков «Прощания славянки», женские причитания, Егор, напрягшись всем телом, словно застыл. На миг вдруг показалось, что его оплакивают; потом, справившись с чувствами, закрутил головой, высматривая среди толпы родные силуэты матери и отца. Мама стояла с полными слёз глазами, но молодцом, держалась; отец был серьёзен. И в его грустных глазах сын прочёл строгое назидание: «Держись, сынок, не подведи фамилию. На таких, как Озерковы, вся Россия держится…»

Егор молча кивнул обоим, после чего заприметил на батиной щеке скупую слезу.

– Пиши, сынок! – крикнула мама, едва поезд тронулся. – Береги себя…

Он долго махал старенькой кепкой, пока старший вагона, молоденький лейтенант, не приказал всем покинуть тамбур и войти в глубь вагона. Занятые своими мыслями, ребята не сопротивлялись, один за другим исчезая в душном нутре плацкартного вагона.

Чем дальше поезд увозил от станции, тем сильнее стучало сердце. Егор выскользнул в противоположный тамбур, который, к счастью, оказался пуст (каждый, рассаживаясь, был занят тем, что занимал места для себя и товарища). «Отлично, никого, – радостно подумал Егор. – Теперь бы она не подвела…»