Kitobni o'qish: «С войной не шутят»
Баку – город ветров. Бывает, откуда-то с небес, из неведомой глубокой дыры, сваливается жестокий, сильный, способный перевернуть автомобиль ветер и начинает куролесить, носиться с воем и грохотом по улицам, пугать старух и детей, подбрасывать в воздух бродячих псов и шмякать их об асфальт, гоняться за людьми, оказавшимися на открытом пространстве, и засыпать окна домов песком.
Дурные это ветры – бакинcкие, дурнее не бывает.
Зато после их разбойных налетов хорошо клюет рыба. Удочку можно забрасывать даже в лужу – обязательно что-нибудь зацепится.
Впрочем, для капитан-лейтенанта Мослакова все едино: когда ловить, на какую наживку, – он мог ловить даже на голый крючок и вытаскивать рыбу по заказу. Если кто-то на берегу заказывал добыть окуня, он ловко выхватывал из воды колюче-глазастого окуня, если просили зеленуху, извлекал ее из морской пены, со змеиным шипением подкатывающейся под деревянные сваи причала, если же на берегу оказывался гурман и просил поймать царь-рыбу, то Паша Мослаков принимал и такой заказ.
Он был настоящим богом по части рыбалки. И, пожалуй, не было в пограничной морской бригаде более неунывающего человека, чем Мослаков.
Но сейчас он сидел на причале грустный, рыбу, вопреки обыкновению, не ловил и с неким нехорошим изумлением оглядывал лица своих бывших земляков.
Причал был густо забит рыбаками. Все – азербайджанцы. Ни одного русского среди них не было. Впрочем, об этом факте надо было задумываться не сейчас, а раньше, когда все они – и Мослаков, и эти люди – были советскими и о национальности своей никто никогда не думал. Сейчас же национальное «я» вылезло на первое место.
Все сидящие на причале люди были «випами» – «очень важными персонами», первым сортом, «цимесом», как говорил тезка Мослакова капитан-лейтенант Павел Никитин, а Паша Мослаков, по их мнению, – третьесортным человеком, приравненным к собаке.
Однако публика, занявшая причал на манер кур, устроившихся на отдых на насесте, тоже особо не веселилась. Не потому, что неожиданно свалившаяся на них государственная независимость чем-то им грозила, – совсем наоборот, она тешила их самолюбие, наполняла сознание гордостью: наконец-то они бакинскими вышками будут распоряжаться сами, – хмурились бывшие земляки потому, что море не хотело радовать их.
Кепки-«аэродромы», на которые можно было запросто сажать вертолетный полк, недоуменно посматривали друг на друга и пожимали плечами: интересно, с какой это стати дедушка Каспий повернулся к ним задом?
Русский мужик давным бы давно поднялся и покинул мол, пошел бы куда-нибудь пить пиво, но только не местные рыбаки. Местные рыбаки – ребята упрямые, упрямство родилось раньше них. Они просидят здесь до вечера. Даже если не будет ни одной поклевки, все равно не уйдут. Паша Мослаков сожалеюще вздохнул и окинул критическим взором снасти, которыми были вооружены здешние рыбаки.
Каких только удочек здесь не было! Длинные, сверхдлинные, короткие, с пластмассовыми надставками и рогульками-трезубцами, в виде латинской «S» и немецкой «W», квадратные и ромбовидные, кривоколенные и эллипсоподобные – по части придумок здешний народ не сравнить ни с кем… Но толку от этих сложных конструкций не было никакого – рыба все равно не клевала.
«Ладно, – подумал Паша Мослаков с усмешкой, – сейчас я вам покажу, как надо варить борщ из гаек. Правда, урок может плохо закончиться. Впрочем, что главное в профессии пулеметчика? Главное вовремя смыться с поля боя».
Он достал из кармана куртки небольшой моток лески – рыболовные причиндалы он всегда носил с собою, – привязал к нему пару крючков, следом достал грузильце – заранее надсеченную свинцовую дробину, затем плоскую пластмассовую коробку. Из коробки он извлек двух радостно извивающихся червячков – ожили «звери», почуяв свежий воздух, засуетились, думая, что наконец-то пришла свобода. Мослаков, хмыкнув, насадил «зверей» на крючки и, намотав конец лески на палец, зашвырнул червячков в море.
Сидевшие рядом «аэродромы» в едином презрительном порыве повернули к нему головы, один даже гадливо сплюнул в воду и пробурчал:
– Привыкли эти русские… море засорять… Тьфу!
Сами они ловили на наживку изысканную – на слабосоленую кетовую икру и личинки жуков короедов, на сочную клейкую кашу, сдобренную пахучим кедровым маслом, и жареное тесто, на лепешечки, нарезанные из черной паюсной икры, и привезенную из Ирана рыбью вкуснотень – диковинных сухих гусениц, сто граммов которых тянули на месячный заработок капитан-лейтенанта Мослакова, – в общем, у каждого были свои секреты и своя закуска, любовно приготовленная для обитателей здешних глубин и мелей.
А у капитан-лейтенанта были лишь обычные навозные червяки, выкопанные на задах огорода одного русского дедка, выращивавшего помидоры величиной с коровью голову и редкостные, сладкие как сахар персики, – одни только червяки, и больше ничего.
Рыбаки в кепках-«аэродромах» отвернулись от Паши Мослакова, будто его здесь и не было. Паша в ответ только губы раздвинул в легкой усмешке. «Ладно, выдам вам концерт на память. С ватрушечным боем, салатом из рубленых гвоздей и пирожными с селедкой. Будете знать, как русские офицеры умеют договариваться с морскими богами».
Тут Мослаков поспешно вскинулся – забыл поплевать на червяков, вот незадача-то, проворно выбрал леску из воды, изловил ее конец и азартно поплевал вначале на одного червяка, потом на другого и вновь закинул леску в море.
На этот раз рыбаки даже не пошевелились.
Настроение у Павла Мослакова было препоганым. Пограничная бригада уходила из Баку в Астрахань, с места обжитого, насиженного, перемещалась в неизвестность, на место совершенно голое. В Астрахани, на полосе берега, выделенного морской бригаде, не было ни причалов, ни топливной площадки, ни грузового мола – один лишь мусор.
Жилья тоже не было. Часть имущества уже переброшена туда. Тезка Мослакова капитан-лейтенант Никитин, вернувшись из Астрахани, молвил уныло:
– Как бы нам там не пришлось жить в камышовых шалашах. Вместе с семьями да с детишками.
А здесь, в Баку, у бригады был свой городок с прекрасным жильем: у каждого офицера – отдельная квартира. «Цимес!» – восхищенно произносил Паша Никитин. И все это надо бросать.
Льстивые азербайджанские чиновники успокаивали пограничников:
– Мы вам компенсацию выдадим. В твердой валюте.
– В долларах, что ли?
– Зачем же в долларах? – обижались чиновники. – У нас есть своя твердая валюта – манат. Выдадим в манатах.
– И на что же потянут наши прелестные квартиры?
– Один квадратный метр – сорок манатов.
В пересчете на русские рубли это было тьфу – калоши только можно было купить. А к ним – пачку гвоздей. Калоши прибивать к полу. Чтобы не украли.
Леска, обернутая вокруг пальца, натянулась, Паша почувствовал, что к наживке подошла рыба. Паша приподнял одну бровь, правую: та-ак, что это за рыба? Похоже, жирная сонная зеленуха. Очень хорошая штука в жареве. Масло на сковородку даже бросать не надо, зеленуха жарится без всякого масла, на собственном жире.
Он обратился в чутье: больно уж экземпляр осторожный. Крупная зеленуха, не иначе. Рыба опытная, на своем веку повидала много, вот и осторожничает.
За первой, едва приметной поклевкой последовала вторая, такая же, едва ощутимая. Паша ждал.
Именно этот момент, когда зеленуха соберется с духом, и надо уловить.
Капитан-лейтенант почувствовал, как в ушах у него что-то сжалось, потом раздался тонкий звон, словно внутри включился некий радар. Мослаков улыбнулся тихо, едва приметно и в следующий миг сделал резкую подсечку.
Тяжелая рыба бултыхнулась на леске, стремясь уйти на дно. Мослаков чуть отпустил леску, чтобы она не обрезала ему пальцы, сделал вторую подсечку, вгоняя крючок поглубже в пасть рыбе.
Через пару минут зеленуха уже звучно хлопала мокрым хвостом по молу.
– Не осетр, конечно, но и не пескарь, – произнес Мослаков довольно.
«Аэродромы», как один, дружно повернулись к нему. Порыв был общим, на лицах – недоумение, страдание, боль, зависть, ненависть, обида, онемение, еще что-то, чему нет названия: повезло, мол, Ивану-дураку…
Мослаков ухмыльнулся, поправил на крючке червяка, которого зеленуха так и не успела «оприходовать», звучно поплевал на него и забросил снасть в море.
«Аэродромы» начали тревожно переглядываться друг с другом: этот малоразвитый русский случайно сел на добычливую яму, так он может и обловить их…
Рядом с мослаковской леской в воду звучно шлепнулся яркий, по-попугайски волнисто раскрашенный поплавок. Следом – другой, такой же яркий, потом – третий. Мослаков досадливо крякнул и несколькими резкими движениями выбрал леску из воды. Если не вытащить, от лески останутся одни ошметки.
Скрючив рогулькой пальцы, Мослаков намотал на них леску, чтобы она не запуталась и не образовались противные «бороды», поддел под жабры зеленуху и переместился на пятнадцать метров правее.
Освободившееся место заняли сразу три человека. Еще двое сделали отчаянный спортивный рывок, но опоздали: в борьбе побеждают сильнейшие. Трое победителей, издав торжествующий орлиный клекот, уставились неподвижными глазами на поплавки, болтающиеся в пене. Поплавки были мертвыми – ни одного живого вздрога.
Заняв одно из брошенных мест, капитан-лейтенант сдернул с рогульки пальцев леску, расправил ее, поплевал на заскучавшего червячка, сидевшего на верхнем крючке, потом сменил того, что сидел на крючке нижнем и забросил снасть в море.
Минуты через три он почувствовал, как леска, намотанная на палец, осторожно натянулась и тут же ослабла, затем вновь натянулась и опять ослабла, натяг был незначительным, очень аккуратным, и Паша невольно почесал пальцами затылок – что-то он не знает такой деликатной рыбы в Каспийском море. Кто это?
Может, окунь? Вообще-то окунь хамоват по натуре, наживку он хватает по-собачьи, хапком, будто голодный двор-терьер, а здесь налицо повадка интеллигентная, деликатная, больше зеленушечья, чем окуневая. Только о червяка терлась губой совсем не зеленуха.
Мослаков чуть потянул леску на себя, она свободно подалась, и Паша перестал ее тянуть: будь что будет! Если тянуть дальше, можно все испортить.
Он замер.
Минуты две леска «молчала» – ни стука, ничего, будто она была мертвая, потом все-таки вновь раздался осторожный стук, уже знакомый – та же самая рыбеха вновь начала тереться губой о червяка.
«Тут я тебе, голуба, и разрисую зенки розовой краской, – подумал Паша, замерев, – чтобы не посещали худые мысли о сковородке».
Скосил глаза в сторону: как там «аэродромы»?
«Аэродромы» сосредоточенно замерли, взглядов со своих поплавков не сводили. Поплавки по-прежнему мертво лежали на воде.
«Ну-ну», – Мослаков усмехнулся и в ту же секунду сделал резкую подсечку.
Через полминуты он выволок на причал крупную рыбу. Это был окунь. Старый, тертый жизнью окунь, который уже побывал на крючке, но благополучно сошел. Потому он и вел себя так осторожно.
«Аэродромы» дружно ахнули. А один из рыбаков-кепочников, небритый, с крупными мочками ушей, похожими на два пышных лаваша, вздохнул громко и произнес с откровенным презрением:
– Везет же дураку!
«Аэродромы» задвигались вновь, нацеливаясь на точку, которую сейчас занимал Мослаков. Капитан-лейтенант вздохнул и, привычно раздвинув два пальца левой руки рогулькой, указательный и большой, намотал на них леску, подцепил окуня с зеленухой и покорно отошел в сторону, освобождая место.
Сделал он это вовремя, иначе бы его сбили с ног. Через минуту на его месте уже сидели шесть человек.
Мослаков вновь занял освободившуюся точку, глянул с причала вниз – что там за вода? Вода была мелкая, светлая, ошпаривающе-злая, она даже шипела по-гусиному яростно, предупреждающе, но в озлобленности ее Мослаков не нашел ничего враждебного для себя.
Не в воде были сокрыты причины его жизненных неудач, и осознание того, что самое совершенное творение природы – человек проявляет такое преступное несовершенство в отношениях друг с другом, откровенно стремится загрызть, повалить на землю, вонзить зубы в глотку, повергало его в непроходящую печаль. Люди, неужели это вы? Или вам замутили голову речи разных политиков и вы берете себе столько суверенитета, а значит, власти, воли, бесстыдства, возможности угнетать других, сколько хотите?
Были вещи, которые никак не укладывались в голове капитан-лейтенанта Мослакова. Впрочем, они не укладывались не только в его голове.
Он вновь размотал леску и бросил ее вниз, под черную, в густой мшистой налипи сваю. Мослаков понимал, что все, что он сейчас делает, вся эта показуха – от некой беспомощности, от внезапно наступившего и уже прочно впитавшегося в кровь осознания собственной ненужности: был человек нужен, нужен, нужен, а потом сразу, в один присест, оказался вдруг не нужен. И это ощущение оглушало его, слепило, оно все перевернуло внутри и из здорового сделало капитан-лейтенанта больным.
Все, что он сейчас совершал, было обычным ребячеством, и надо бы остановиться, но он, ощущая собственную беспомощность, скованность, схожую с беспомощностью человека, у которого связаны руки, остановиться не мог.
Он не мог совершить большой, продуманный поступок, который можно было приравнять к акту мести, а мелкий – совершить мог.
Через несколько минут он вытащил из-под черной сваи двух зеленух – рыбы обирали жирный подводный мох, в котором в изобилии плодились разные морские козявки, жучки, червячки, рачки, пиявки, так что взять зеленух не составляло особого труда. Следом он вытащил серенькую, похожую на откормленную селедку, колючку.
Для ухи или для шкары колючка – рыба столь же необходимая, как и розовая, тающая во рту султанка. Паша засунул рыбу в полиэтиленовый пакет, украшенный надписью «Кэмел» с изображением хмурого верблюда, бредущего по пустыне, встряхнул пакет, укладывая рыбу на дне в рядок, и поспешно смотал леску на два растопыренных пальца.
Рыбы набралось как раз на хорошую шкару. Сегодня на шкару надо будет собрать бакинских друзей. Это будет прощальное застолье.
Что такое шкара? Мослаков узнал, что такое настоящая шкара, в Крыму у своего приятеля Володи Веселика, ялтинского водолаза. Шкара – особое блюдо, которое только в Крыму да еще в Баку, у Паши Мослакова, и можно отведать.
Для блюда этого обязательно нужна свежая рыба, специи и противень с завышенными бортиками. В противень плотными рядками укладывается рыба, заливается водой, между укладками рыбы распихиваются специи – лавровый лист, перец, сушеная трава, если дело происходит зимой, и свежая, если дело происходит летом. Затем противень определяется в печь либо в духовку. Там любимое блюдо капитан-лейтенанта Мослакова и созревает. Времени оно требует немного, но вкуснее шкары нет ничего на свете, в этом Паша был уверен твердо. Может быть, только другая шкара. Например, из мидий, которую Веселик готовит лучше, чем рыбную шкару. Но когда ешь шкару из мидий, одно бывает плохо: все время надо остерегаться за зубы: в мидиях попадается жемчуг. Много жемчуга. Темноватый, без особого сверка-блеска, без таинственного тумана и розовины, он ценности особой не представляет, но тем не менее это настоящий жемчуг, из него запросто можно собрать нитку бус или слепить браслет на запястье.
Отменным бывает бульон, собирающийся на дне противня, – густой, одуряюще вкусный, язык проглотить можно. Если запивать им водку – никакой алкоголь не возьмет.
Первым пришел Магомед Измайлов, журналист из местной газеты. Был Магомед когда-то нефтяником, в море ставил вышки. Однажды чуть не утонул, сорвавшись с платформы в воду и сильно грохнувшись о волну, но Магомеда быстро выловили, вытряхнули из него макрель, которой он успел нахлебаться, налили полный стакан водки и дали выпить, после чего Магомед покрутил головой ошалело, словно бы соображая, на каком свете находится, на том или этом, и улегся спать.
На следующий день он подал заявление об уходе. Его спросили, зачем он это делает? Ответ был простой:
– Существует закон парности случаев. Сорвавшись один раз с платформы, я обязательно сорвусь и во второй. И никому не ведомо, останусь я жив или нет.
– Помолись Аллаху – и все будет в порядке.
– Аллах в таких делах не помощник.
Магомед достал из кармана бутылку коньяка, запечатанную кукурузной кочерыжкой, поставил на стол, из сумки извлек большой, килограмма на три, кусок осетрового балыка, положил на стол рядом с коньяком и молча уселся в кресло.
– Ты чего такой молчаливый? – встревожился Мослаков. – Не заболел ли?
– Нет, не заболел.
– Тогда чего? Случилось что-нибудь?
– Случилось.
– Что?
– Ты уезжаешь!
Мослаков почувствовал, как у него само по себе задрожало левое веко, он поморщился, веко задергалось сильнее, во рту образовалась горечь. Мослаков улыбнулся печально, положил руку на плечо Измайлова:
– Если бы я уезжал по своей воле…
– У меня такое впечатление, что мир взбесился. То, что происходит, не укладывается в голове… Думаю, мы недолго будем жить в отрыве друг от друга. Народ очень скоро поймет, что происходит. Народ не захочет так жить и вновь объединится, Паша.
Квартира у Мослакова была хоть и холостяцкая, но уютная. У него были даже картины, настоящая живопись, не репродукции: два натюрморта, два пейзажа и один портрет.
Все картины он приобрел в Баку, в мастерских художников. И вообще Паша создавал тот самый уют, который может создать только хорошо организованный человек. А флотскому офицеру плохо организованным быть нельзя – с флота выгонят.
Следом пришел Санечка Зейналов, телевизионный мастер, выдумщик, картежник, выпивоха. Санечка на спор мог запросто выдуть бочонок красного вина объемом не менее тридцати литров. Санечка сам походил на бочонок, только не на тридцатилитровый, а на солидную емкость, близкую по объемам к автомобильной цистерне. За Зейналовым пришел худой, аскетического вида, Алик Самшиев – первоклассный портной, лучше его никто в Баку не шил мужские костюмы. Через двадцать минут квартира капитан-лейтенанта Мослакова оказалась полна гостей.
Мослаков достал из духовки два противня со шкарой, выставил на стол. Противни обставил потными холодными бутылками с белым вином. Бутылки окружили шкару, будто солдаты. Улова, сделанного днем на причале, на шкару не хватило, пришлось добавлять из ранних запасов, хорошо, что запасы эти у Мослакова были, – в холодильнике лежал целый пакет розовой султанки и кусок осетра.
– Скажи, Паша, а уезжать тебе обязательно? – спросил Санечка Зейналов, когда выпили по стакану вина и отведали шкары. – В Баку остаться нельзя?
– Я же военный человек, Саня.
– Ну и что? Азербайджану тоже будут нужны военные люди.
– Я – русский человек.
– Второй раз говорю: ну и что? В Азербайджане останется очень много русских, вот увидишь.
– Для того чтобы остаться, мне, Саня, надо будет уйти с военной службы в запас, на гражданку, а уж потом снова наниматься на военную службу. Сама мысль о том, что надо минут пятнадцать пробыть без погон на плечах, мне противна.
– Э-эх! – Зейналов огорченно махнул огромной крепкой рукой. – И почему это правители наши не спрашивают нас, что можно делать, а что нельзя?
– Не спрашивают до тех пор, пока не спрашивают с них. А ведь с них спросят, и им придется ответить.
На шкару заглянул тезка Мослакова капитан-лейтенант Никитин, он жил в этом же доме, только в соседнем подъезде.
– Что за шум, а драки нет?
– Какое вино пить будешь, красное или белое? – спросил у него Мослаков.
– С утра пью красное. Вещи упаковал?
– А чего мне их упаковывать? Зубную щетку, пару форменных брюк, ночные шлепанцы на липучках. Все это вмещается в одном чемодане. Чемодан под мышку и – привет, буфет! Картины еще со стен сниму, на память о милом солнечном Азербайджане, да два рога из кладовки надо будет достать – в Астрахани обрамлю их металлом, чтобы водку было из чего пить… Вот и все имущество.
– У меня барахла побольше будет, – Никитин вздохнул, принимая стакан красного вина.
– Ты человек семейный, тебе положено.
– Что с нашими квартирами? Выдадут за них компенсацию или нет? – голос Никитина налился звонкой пионерской обидой, в глазах возникла досада. – Не то ведь в Астрахани высаживаться придется в чистом поле.
– Выдадут, – губы у Мослакова насмешливо дрогнули, – столько выдадут, что больше не захочешь. А потом добавят. Догонят и еще добавят. Чтобы не раскатывали губы…
Мослакову хотелось произнести другие слова, хотелось поддержать своего тезку – ведь у того было двое детей на руках, но поддержать – значит, соврать. А вранье Мослакову претило. Он вздохнул. Пауза была красноречивой.
Никитин отпил из стакана вина. Похвалил:
– Цимес!
На следующий день Мослаков с Никитиным пошли вместе в контору, прозванную «медресе», расположенную в старом, еще царской поры особняке, обсаженном тенистыми кипарисами. Их принял чиновник, наряженный в парадный черный костюм и белую рубашку. «Как в похоронном бюро», – отметил про себя Мослаков.
Во рту у чиновника призывно поблескивали несколько золотых зубов. Он, доброжелательно улыбаясь, повертел в руках бумаги, протянутые ему офицерами, стал улыбаться еще доброжелательнее, еще шире.
– Кое-каких справочек не хватает, – сообщил он.
– Каких?
– Ну, к примеру, справки из вашего жэка, что у вас нет задолженности по квартплате.
– Во, блин! – не выдержал Мослаков. – У нас же квартиры отнимают. От-ни-ма-ют. Скоро, похоже, вообще потребуют, чтобы мы за них заплатили.
– Рад бы помочь, но не могу, – чиновник улыбнулся так, что у него стали видны сразу все зубы. – Иначе эту справку потребуют с меня!
Он умолк, давая понять, что аудиенция закончена.
Через два часа нужные справки лежали перед чиновником. Лучезарно улыбаясь, чиновник повертел их перед глазами, положил на стол, провел по ним рукой, будто утюгом.
– Это еще не все, – сказал он.
– Чего не хватает?
– Справки о том, что у вас нет задолженности по оплате электроэнергии.
– И газа тоже?
– И газа тоже, – с прежней подкупающей улыбкой подтвердил чиновник. Прижал руку к груди, там, где сердце.
Потеряли еще два часа, добывая нужные справки. Вновь появились в особняке.
В тенистом дворе невидимые в густых кипарисовых ветвях печально гукали горлицы. Солнце уже поползло к закату. Рабочий день чиновника заканчивался.
Выложили справки об оплате электричества и газа на стол.
– Ну что, теперь все? – с надеждою спросил чиновника Никитин.
Тот взял справки в руки, привычно повертел.
– Нет, еще не все, – с доброжелательной улыбкой, намертво приклеившейся к губам, произнес он, – еще далеко не все.
– Чего же не хватает? – в один голос произнесли Мослаков и Никитин.
– На телефонной станции побывали? – ласково спросил чиновник. – Не побывали. А побывать надо обязательно.
Пришлось тащиться на телефонную станцию. Но расчетная контора станции уже была закрыта – рабочий день окончился. Никитин затравленно вздохнул, у него даже в горле что-то нехорошо пискнуло, будто он целиком проглотил ракушку и та возмутилась, выругался…
До отхода бригады оставалось два дня.
Впрочем, в таком положении находились не только они – находилась вся бригада. За редким, естественно, исключением. Например, медик майор Киричук все предусмотрел и начал оформлять компенсацию за квартиру еще тогда, когда и приказа об отводе бригады не было, получил манаты, обменял их на доллары и сейчас сидел на чемоданах, довольно улыбаясь и жмуря глаза – он и в ус не дул, только поглаживал толстый бок своей жены Клары да прикидывал, какую квартиру купит себе на вырученные доллары, двухкомнатную или трехкомнатную.
Утром взяли справки на телефонной станции. Потом принесли бумагу о том, что воинская часть, в составе которой они служили, уплатила в бюджет города Баку дорожный налог – эту справку требовали от каждого сдающего квартиру, затем чиновник потребовал еще несколько заверенных печатью, с четкой подписью, формуляров, квитанций, справок, расписок, корешков и вершков, но и этого оказалось мало.
Чиновник сложил все это в папки – на каждого отъезжающего он завел по папке, не поленился – и сказал, улыбаясь еще более лучезарно и ярко, чем раньше:
– А теперь нужна еще одна бумага, последняя – из райисполкома. О том, что бывшая советская власть не имеет к вам никаких претензий.
И хотя райисполком не был закрыт, заведующий общим отделом, который выдавал справки, уехал на свадьбу к племяннику.
До отхода бригады из Баку остался один день.
На месте заведующего сидел благообразный старичок в больших летах – не менее ста годков, с лиловым сливоподобным носом и слезящимися глазами.
Был старичок небрежно выбрит, из носа, из ноздрей у него росли густые черные усы. В ответ на просьбу выдать справку он отрицательно помотал головой:
– Нэ могу. Это делает только завэдущий.
– Когда он вернется?
Старичок красноречиво приподнял одно плечо, потом его опустил и приподнял другое:
– Свадьба плэмянника бывает одын раз в жизни. Когда он вэрнется – нэ ведает даже сам Аллах.
Пришлось потревожить начальство. Через час нужные справки были выбиты. Вернулись к чиновнику. Тот удовлетворенно потер руки, прочитал справки и подшил их в папки: мослаковскую справку – в мослаковскую папку, никитинскую – в никитинскую.
– Вот теперь все в порядке! – чувствовалось, что эту фразу чиновник произнес с нескрываемым удовольствием: дело сделано.
– Ну что, имеем полное право получить наши манаты? – неверяще спросил Мослаков.
– Имеете полное право, – чиновник меленько, по-птичьи закивал. – Сейчас я вам выпишу кассовые ордера – пожалуйте к окошку.
– Неужто нам выдадут деньги? – голос Паши Никитина даже дрогнул от некого внутреннего потрясения.
– Выдадут, выдадут, – чиновник, выписывая кассовые ордера, даже кончик языка высунул от напряжения.
– Сегодня?
– А вот этого я не знаю. Кассой, понимаете ли, занимаюсь не я.
До отхода бригады оставалось несколько часов.
– Пожалуйте в кассу! – сказал чиновник, вручая им розовые, с плохо отпечатанными линейками и незрячим текстом бумажки. Улыбался чиновник широко и сердечно, были видны все его зубы, все до единого, даже золотые коренные пеньки.
Касса была открыта, в зарешеченном окошке виднелась милая мордашка с черными глазами-маслинами. Мослаков с Никитиным понеслись к зарешеченному оконцу кассы, будто к последней своей надежде, у решетки тормознули, сунули милой восточной девушке свои ордера.
Та посмотрела на них, как на последних идиотов: и чего, спрашивается, разбежались? Чего потеряли в кассе? Щелчком тонко отточенного лакированного ногтя отбила ордера обратно, произнесла неприязненно:
– Занимались бы лучше делом, чем носиться с этими паршивыми бумажками.
– Чего так? – опешили друзья-офицеры. – Какой-то подписи не хватает?
– Всего хватает. Кроме денег.
– Как так?
– А так!
– Когда будут деньги?
– Когда напечатают, тогда и будут, – собственный ответ показался девушке остроумным, она засмеялась.
– Вот блин! Давно я не чувствовал себя таким бараном! – Никитин выругался.
Девушка в кассовом окошке засмеялась снова. Смех был торжествующим.
Офицеры поняли, что денег своих они не получат никогда.
– И когда же прикажете нам явиться сюда снова? – быстро взяв себя в руки, спросил Мослаков.
– Приходите через полгодика, не раньше, – сказала девушка и захлопнула окошко кассы.
Новое, только что образованное государство Азербайджан – то ли демократическая республика, то ли федеральная исламская джамахирия, то ли соединенные штаты нефтяного полуострова – отобрало у них квартиры и взамен не выдало ничего.
– За что мы с тобой, друг Паша, боролись, на то и напоролись, – сказал Мослаков Никитину, когда они вышли на улицу.
Никитин промолчал.
На душе было паскудно.
Астрахань встретила бригаду жарой.
Над городом висело огромное желтое облако, в котором, будто в бане, парилось солнце, из облака на землю летели мелкие колючие брызги, очень похожие на жидкий металл, ошпаривали людей и собак, загоняли в подворотни все живое.
Лишь одни цыгане, черные, как уголь, словно бы никогда не мывшиеся, бродили по городу, блестели зубами и белками глаз, предлагали жителям дешевые золотые кольца. Но астраханские жители были не столь наивны, как предполагали сыны степей, – мало кто попадался на цыганскую удочку: знали люди, что цыгане делают эти кольца из обыкновенной меди, а точнее, из латуни, которую тоже почему-то принято называть медью.
Естественно, цыгане – по принципу «Кто на новенького?» – навалились на новеньких, на офицеров-пограничников, прибывших из Баку.
– Купи, дарагой, колечко своей суженой, – прилипла к Мослакову длинная проворная цыганка в выгоревшем платье, вольно обвивающем ее ровные стройные ноги, – век благодарить тебя женщина будет. В доме всегда покой будет, никакой ругани. Я вижу по твоим глазам, что у тебя дома часто бывает ругань…
– Да уж, – не выдержав, засмеялся холостяк Мослаков, – раз в неделю обязательно ухожу из дома.
– Вот видишь, – назидательно произнесла цыганка, – купишь колечко – и из дома тебя никто выгонять не будет. Жена век тебя станет благодарить…
– Да уж, – вновь засмеялся Мослаков. – Один век – этого мало…
– То, что нас встретили цыгане, – хорошо, – сказал командир пограничной морской бригады капитан первого ранга Папугин. Худое подтянутое лицо его дрогнуло в печальной улыбке, но глаза его были хмуры.
– Лучше бы нас встретили американцы с бутылками виски, – проговорил майор медицинской службы Киричук, неожиданно подошедший к ним.
– В другие времена нас встретил бы первый секретарь обкома партии со свитой.
– Хрен редьки не слаще.
– Хрен как раз слаще редьки, Киричук, – командир бригады посмурнел еще больше, но тему продолжать не стал – майор был демократом, а демократов Папугин побаивался.
Киричук сжал губы, неодобрительно смерил глазами комбрига с головы до ног.
Место, которое им отвели под базу, раньше принадлежало нефтяному складу. Земля на добрых полтора метра вглубь была пропитана соляркой, некоторые места были такими жирными, что из них можно было выжимать горючее, всякая, даже малая травинка имела стойкий радужный цвет.
Нефтяной склад поспешил приватизировать какой-то шустрый «жучок», от горючего он избавился, от массивных нефтяных емкостей – тоже, продал их на металлолом, а помещения сдал в аренду мелким коммерческим структурам. Под склады. В общем, устроился он неплохо – и производить ничего не надо было, и денежки текли. Главное – вовремя подставлять шайку под золотую струю, не давать шайке переполняться.
Но не все еще было до конца разворовано и приватизировано на Руси – нашлись люди, которые территорию бывшего склада передали выводимой из Баку морской пограничной бригаде. Комбриг пробовал выбить у астраханских властей что-нибудь получше – не удалось.
