Kitobni o'qish: «Мария»

ОТ АВТОРА

Что случилось бы с чеховским Гуровым, роди ему ребёнка Анна Сергеевна, дама с собачкой? Не знаю. Но знаю, что произошло со мной, когда я позвонил в роддом, и мне сказали, что жена родила девочку. Впервые в жизни меня охватило непонятное чувство, которое состояло из двух ипостасей: радостного возбуждения и затаившейся где-то в глубине души тревоги. Теперь я не один, у меня есть ребёнок, мой ребёнок, и я буду связан с ним навсегда. Как в своих делах, так и в своих порывах. Моё «я» обратилось в «мы», и это «мы» означало, что появившаяся на свет девочка будет всегда считать меня родным. Родным отцом.

Я мечтал о дочери. Даже имя придумал – Ярославна. Придумал задолго до женитьбы, а когда женился, и жена шепнула мне, что станет мамой, крепко обнял её и выдохнул: «Хочу Ярославну». В ответ услышал: «Ладно».

Честно говоря, создание семьи не входило в мои ближайшие планы, но, как не уставала повторять моя бабушка, от судьбы не убежишь.

Судьбоносное лето началось с вздоха облегчения: пять лет учёбы в вузе окончены. Получен диплом радиоинженера, да встречен хмельной рассвет после выпускного вечера, где всходившее над Старым Днепром солнце возвещало о начале новой, казавшейся вечной, жизни. Радость приумножил маленький земной эдем под названием пионерлагерь, в котором каждый год бессменная начальница встречала меня восторженными словами: «Не найти лучшего вожатого на всём побережье Азовского моря». Не спорил, ведь вожатыми работали сплошь девушки. Теперь чаша весов дрогнула. Получив добро у начальницы, я привёз в лагерь двух своих студенческих друзей: Володю, высокого стройного брюнета, интеллигента высшей пробы, и Михаила, носителя роскошных усов и видавшей виды гитары.

С Володей мы познакомились на вступительных экзаменах. Зашёл разговор о модернизме, с тех пор нас не разлить водой. А вот дружба с Мишей завязалась на почве кинолюбительства. Не просто дружба, родился творческий союз, оказавшийся даровитым. Снятые нами фильмы легко побеждали на институтских смотрах художественной самодеятельности. Но лично для меня кино являлось не просто увлечением. С юности видел себя кинорежиссёром и, получив аттестат зрелости, ринулся поступать в институт кинематографии. Увы, оказался недостаточно зрелым. Зрелости добавила армия, но одновременно заворожила и новейшей электроникой, азы которой я постиг ещё в школе. После демобилизации задался вопросом: гнаться за кинематографическим журавлём или иметь в руке инженерную синицу? Склонился к синице, однако не прекращал смотреть на мир через глазок кинокамеры. Впечатления накапливались, рождались образы, вызревали замыслы, и теперь, когда синица была приручена, погнаться за журавлём ничего не мешало.

О, злосчастный рок! Оказавшись с друзьями в своём пионерском рае, я потерял рассудок от выпускницы хореографического училища, приехавшей в лагерь вести танцевальный кружок. Боже мой, и она оказалась ко мне неравнодушна. Друзья считали моё увлечение блажью, мол, уедем, и всё забудется. Сам так думал, однако смена кончилась, мы растерянно смотрели друг на друга и не в силах были поверить, что расстаёмся навсегда: танцовщицу ждал дома партнёр, сделавший ей накануне предложение, а меня ждал институт кинематографии, в который ещё надо было поступить.

Обнялись на прощание, в глазах слёзы, дети потянулись к автобусам, а наши ноги словно приросли к земле.

Вдруг осенило: партнёр никуда не денется, сбежим к моей бабушке, и хоть немного, да побудем вместе.

Глянув на свою избранницу, с надеждой спросил:

– Полетишь со мной?

Она согласно кивнула, даже не поинтересовавшись – куда?

Бабушка жила в старом тбилисском дворике в двухэтажном строении с густо увитыми виноградом верандами, отчего в её комнате, расположенной в нижнем этаже, постоянно не хватало света. Именно сюда принесла меня мама после роддома.

Имя бабушки – Мария. Бабушка не всегда жила в этой полутёмной комнате с верандой. Родилась она в княжеском доме, построенном ещё её прадедом, в нём выросла, в нём стала женой, матерью, родила пятерых детей, двое из которых умерли в младенчестве. Судьба не пощадила и мужа бабушки. Человек независимый, он не приглянулся советской власти, зато представителям этой власти приглянулся дом бабушки.

Вдове оставили пристройку, но жить бок о бок с каином она не пожелала. Дворник нашёл ей пустовавшую после наводнения комнату, куда она и перебралась с двумя своими сыновьями и младшенькой Олей, моей мамой. Из вещей Мария перевезла семейный комод, сработанный краснодеревщиками ещё сто лет назад, шкаф с одеждой, стол со стульями, три сундука с книгами и свою кормилицу – швейную машинку. Бабушка обшивала богатых заказчиков, и они, к счастью, не потерялись. Дети не голодали, были одеты и обуты.

Когда моя мама встретила моего папу, её братьев в комнате уже не было. Один обзавёлся семьёй, второго забрала война. Воевал и мой папа, которого звали Вова. Молоденьким лейтенантом он оборонял от немцев Кавказ и после войны продолжил службу в Тбилиси. Познакомились мои будущие родители на физкультурном параде. Оба спортсмены, оба шагали в одной колонне. После свадьбы Вова оставил казарму и перебрался к Оле. Через год родился я, а через три года, когда мама стала носить под сердцем второго ребёнка, папа демобилизовался и повёз жену на свою родину в провинциальный украинский городок. Городок славился построенным ещё в первую советскую пятилетку дизелестроительным заводом, на котором отец папы работал начальником планового отдела. От завода он получил трёхкомнатную квартиру и жил в ней со своей женой, младшим сыном и тёщей. Теперь к ним прибавились мои родители.

Меня временно оставили у бабушки, вернее у двух бабушек. Второй была баба Лиза, младшая сестра Марии, поселившаяся у неё после возвращения из дальневосточного посёлка, где она отбывала десятилетний срок как жена врага народа. Отбывала вместе с дочерью, которая за эти годы выросла и работала медсестрой в местной больнице. Дочь на родину не поехала, боясь новых преследований из-за расстрелянного отца. Долго не выходила замуж. А когда, наконец, вышла, и у них с мужем, бывшим заключённым, родился ребёнок, дочь послала маме телеграмму. День её доставки не мог не врезаться в мою память.

Почтальон застал виновницу торжества на веранде, варившую вместе с моей бабушкой ореховое варенье. Достав из сумки телеграмму, седовласый мужчина взметнул руку вверх и артистическим голосом возвестил о радостном событии. Немедленно был накрыт стол. Почтальон произнес тост, выпил бокал вина и удалился с обязательным в таких случаях рублём. Застолье продолжилось уже с соседками: бабой Надей и бабой Олей. В разгар веселья во двор вошёл ещё один почтальон. Подражая кинто, он спел бабе Лизе куплет из какой-то оперетты и вручил ей телеграмму с тем же содержанием. Правда, уже не с приклеенными полосками, а с написанным от руки текстом. Обладателю опереточного голоса налили, дали рубль, он ушёл, а через время явился третий почтальон. К вечеру в шкатулке бабы Лизы скопилось шесть одинаковых телеграмм. Никто не удивился, пир стоял горой, и за столом сидел уже весь наш дом. Жаль только, что подгорело варенье, моё любимое.

А через день мы провожали бабу Лизу на поезд. Билет взяли в мягкий вагон. Пусть дороже, зато удобней, ехать нужно было семь суток.

Проводница попросила провожающих выйти. Все засуетились и на прощание ещё раз обняли бабу Лизу. Мне она пожелала расти здоровым и быть отличником.

На перроне сгрудились у окна и обменивались молчаливыми взглядами. Сказано было уже всё.

Раздался гудок, окно поплыло, мы дружно замахали руками, и каждый понимал, что баба Лиза уезжает навсегда.

Назад шли как с похорон, но слёз ни у кого не было.

Удивительно, я вообще не видел в доме бабушки слёз. Хотя тех же бабу Олю и бабу Надю судьба не баловала.

О жизни бабушек я узнавал во время их разговоров за ежевечерним чаем. Внимания на меня не обращали, как не обращают внимания на домашнюю собачонку.

Своей смертью умер только муж бабы Нади, но умер, не прожив и года после возвращения с войны. А вот мужа бабы Оли увезли из дома ещё во времена «ежовых рукавиц», так говорили сами бабушки.

Не находившая себе места жена металась по инстанциям, металась больше месяца, наконец, узнала, где находится её муж. С трудом пробилась к начальнику.

Войдя в кабинет, просительница наткнулась на колкий взгляд сидевшего за столом мужчины в военной форме. Не растерялась.

– Меня звать Ольга. Я жена Резо Донадзе. Хочу повидаться с мужем.

Начальник обвёл глазами стоявшую перед ним красивую, с длиной косой женщину и велел ей раздеться.

Ольга побледнела и тихо спросила:

– Потом я увижу мужа?

Начальник встал.

– Посмотрю на твоё поведение.

Ольга раздевалась, повернувшись к мужчине спиной. Услышала:

– Расплети косу.

Расплела трясущимися пальцами и, уронив руки, замерла.

Когда всё кончилось, Ольга, с трудом сдерживая слёзы, спросила:

– Теперь повидаюсь с мужем?

Мужчина, не ответив, вернулся к столу. Сев в кресло, достал из ящика толстый журнал.

– Как говоришь, фамилия мужа?

В глазах Ольги вспыхнула надежда.

– Донадзе, Резо Донадзе.

Мужчина открыл журнал, пролистнул его и стал вести пальцем по списку фамилий. Внезапно расхохотался.

– Подойди.

Ольга на цыпочках подошла к столу и заглянула в журнал через плечо начальника. Напротив фамилии мужа стояла сделанная красным карандашом надпись: «Расстрелян».

Начальник убрал палец и снова захохотал.

Баба Оля вспомнила о своём муже в связи с косой, которую она тогда срезала. Теперь, разбирая старый сундук, на неё наткнулась.

Бабушки эту историю знали, но я, десятилетний мальчик, уже всё понимавший, был настолько потрясён, что присел у тахты и, уткнувшись лицом в кружевную подушечку, тихо заплакал.

Ежевечерний чай был для бабушек отдохновением. Говорили они обо всём, но, поразительно, никогда ни на что не жаловались, даже на погоду. Размеренные речи седовласых женщин походили на былины, которые откладывались в моей памяти в виде нескончаемой антологии.

С гордостью узнал, что моя бабушка считалась одной из лучших портних Тифлиса. Её заказчиками были городские чиновники, профессора, богатые торговцы, известные актёры и певцы. А учили бабушку ремеслу сразу три женщины: её бабушка, мама и крёстная мама. Каждая из них давала ценные советы, вносила те или иные поправки, и все трое строго оценивали результат. Свой опыт бабушка пополняла, наблюдая за работой портных из азиатского ряда на Татарском майдане. Важными для неё были как раз мелочи. Сравнивала она их с гранатовыми зёрнышками в сациви: «И глаз радуют, и на вкус влияют».

Шила бабушка до глубокой старости. Однако меру в работе знала. По часам – завтрак и обед. В выходные и в праздники швейную машинку – на замок.

Для церковных праздников бабушка заранее покупала цветы. А уже утром протирала икону, передававшуюся из поколения в поколение, подливала в лампадку масло и, чиркнув спичкой, поджигала подрезанный фитилёк. Идя в церковь, брала меня с собой. После службы мы ехали на кладбище, где были похоронены близкие бабушки. Пообедав, отправлялись в городской парк, который назывался Муштаидом. Думал, это слово грузинское, оказалось, нет. Бабушка пояснила. В Персии так называли высшее духовное лицо. У Муштаида возник конфликт со светской властью, и, чтоб избежать расправы, он укрылся в Тифлисе. Городские власти встретили его с почётом. В благодарность за оказанное ему радушие он и заложил этот парк.

Муштаид был одним из моих любимых мест. Войдя в высокие ворота, мы шли к пруду, где я любовался величественными лебедями и всякий раз вспоминал сказку «Гадкий утёнок». На очереди было «чёртово колесо», стоявшее у самой пропасти. Потом я катался на детской железной дороге, потом мы заходили в кафе и ели мороженое под звуки духового оркестра, долетавшие с летней эстрады. Затем просто гуляли по парку по дорожкам из красного битого кирпича. Обязательно выходили на аллею, где вдоль густого кустарника тянулись аттракционы для взрослых. Больше всего меня привлекал аттракцион с двумя баранами, разделёнными наклонной плоскостью с рельсами. Один баран находился внизу, второй вверху. Нижнего барана нужно было толкнуть с такой силой, чтоб он ударил в лоб верхнего. Силачи попадались редко, но мы с бабушкой не уходили, пока бараны не сталкивались. Однажды к нам прицепился фотограф: «Какой мальчик! Какой костюмчик! Какая будет память!» Бабушка махнула рукой – фотографируй. Когда «птичка» вылетела, я бросил фотографу: «Костюмчик бабушка шила». В ответ услышал: «Вах! Вах! Вах!»

После парка мы гуляли по городу. Как-то бабушка показала мне здание, в котором раньше находился институт благородных девиц, где она училась в молодости. Улица поднималась вверх и называлась «Цхакая».

Показав на табличку, я спросил бабушку:

– Цхакая – случайно не «крутая» по-грузински?

Бабушка улыбнулась:

– Нет, это фамилия.

– Чья?

– Человека, который устанавливал в Грузии советскую власть, – бабушка замедлила шаг. – Но раньше эта улица назвалась Бебутовская, названа была в честь Бебутова, героя Крымской войны. Знаешь такую?

– Конечно! – ответил с достоинством. – У меня по истории пять.

– Молодец.

– Но вот Бебутова не припомню.

Голос бабушки взлетел:

– Бебутов был полководцем выдающимся, участвовал во многих боях. Когда император получил донесение о битве, где Бебутов со своим маленьким отрядом нанёс поражение шестидесяти тысячам турок, он выразился так: «Князь хочет удивить меня победой, удивлю же его наградой». И наградил Бебутова орденом Святого Андрея Первозванного.

– Это высокая награда?

– Для генерал-лейтенанта, а именно такой чин был у Бебутова, награда была беспримерной.

Удивился познаниям бабушки:

– Ты помнишь всех героев?

– Не всех, – бабушка хитро улыбнулась. – К нам в институт приходил сын Бебутова, тоже военный, и мы, молодые девушки, слушали его открыв рты. Кстати, и твой прапрадедушка сражался с турками.

Посчитал.

– Получается, это твой дед?

– Правильно.

– А папа твой воевал?

– Отец – нет. Но человеком он был воинственным. Заседал в Городской Думе и спуска никому не давал. Проверял всё лично. Однажды усмирял бунтовщиков и получил удар кинжалом.

– Ты говорила, он умер от воспаления лёгких.

– Да. Рана от кинжала была не смертельной.

Бабушка разговорилась впервые. Обычно, если я что-то спрашивал, она отвечала скупо. А за шитьём её вообще нельзя было трогать. Заявляла: не дай бог строчка уползёт. Но я нашёл выход. Задавал вопрос, когда бабушка не крутила машинку. А спрашивать было о чём.

У бабушки хранились три сундука с книгами. Доставал их, листал, позже стал читать и с годами понял, какие это сокровища.

Где я ещё мог прочесть недоступную в советское время Библию? Нигде. А богато иллюстрированные «Илиаду», «Божественную комедию», «Золотого осла», «Фауста»? Эти книги с «ятями» не только расширяли мой кругозор, но и формировали мировоззрение. Бабушка не спрашивала, что я там читаю, строчила себе и строчила.

В сундуке были книги и на грузинском языке, и на французском языке, и даже на латинском. Находил дореволюционные журналы мод, театральные программки, поразился путеводителю по Тифлису – столько информации. В отдельной коробке лежали книжки стихов с дарственными надписями авторов: Сергей Городецкий, Василий Каменский, Алексей Кручёных, Татьяна Вечорка, Тициан Табидзе. Эти имена мне тогда ничего не говорили, слышал только о поэте Табидзе. Книжки адресовались лично Марии, и я не мог не спросить бабушку об их авторах.

Отвечала она неохотно.

В молодости бабушка нередко посещала поэтические вечера, выставки художников, концерты музыкантов. Тифлис в то время называли кавказским Парижем, в город приезжало немало знаменитостей, и они надолго в нём оставались. Шумно проявляли себя и местные таланты. Со многими из них бабушка была знакома.

Говоря ровным голосом об авторах подаренных ей книг, она неожиданно воскликнула:

– Ах, как я танцевала мазурку! А как изъяснялась по-французски.

Воспользовался моментом.

– Можно показать одну книгу?

– Ну, покажи.

В сундуке лежала французская книга с длинным-длинным названием. Меня заинтересовала обложка: девушка скачет на осле.

Побежал, принёс.

– Переведи.

Бабушка бросила взгляд на книгу.

– Одно время это был очень модный роман. Называется он: «Мёртвый осёл и гильотинированная женщина».

– Да?! – удивился. – И о чём роман?

– О девушке по имени Генриетта. Она была добропорядочной, но потом постепенно опустилась на дно, совершила убийство, и за это её казнили.

– А мёртвый осёл?

– Это был ослик героини. Его отправили на живодёрню.

Хотел ещё спросить о романе, но бабушка продолжила шить, и обращаться к ней второй раз я не решился.

По-настоящему загорались глаза у бабушки, когда она разделывалась с очередным заказом. Узнавал об этом по её неизменной фразе: «Сегодня идём кутить».

Бабушка тщательно вытирала машинку, собирала обрывки ниток, лоскутки, ставила на полку маслёнку и шла мыть руки. Кран находился во дворе и был единственным на весь дом. Возвратившись, бабушка надевала специально сшитое для выхода платье, причёсывалась и душилась.

Выйдя из дома, мы спускались по булыжной улице к проспекту Руставели и шли в ресторан, в котором бабушка была завсегдатаем. Швейцар любезно открывал ей дверь и, получив рубль, кланялся. Подскакивал усатый метрдотель. Проводив бабушку к столику, оставлял её выросшему словно из-под земли официанту. Тот спрашивал: «Как всегда?» Бабушка кивала – да. На столе появлялись грибочки, сыр, лимон, лобио, сациви и маленький графинчик лучшего грузинского коньяка. Передо мной ставили моё любимое хачапури и бутылку тархуна. Потом были ещё десерты, мороженое и ореховый торт, который мы уносили с собой. Бабушка щедро расплачивалась и, выходя из ресторана, ещё раз одаривала швейцара.

К ней относились с уважением не только за щедрость. Как грациозно она шла, с какой ровной спиной сидела, как держала вилку, как держала нож. Загляденье.

С тортом мы шли на улицу Грибоедова к первой жене сына бабушки, дочери белогвардейского генерала, перешедшего на сторону советской власти, но позже арестованного и расстрелянного.

Дочь генерала проживала в малюсенькой комнате со своим взрослым сыном, внуком бабушки. Семья распалась давно, но бабушка продолжала относиться к бывшей невестке как к близкой родственнице. Сейчас сын бабушки жил в Риге с новой женой и дочерью, которая была чуть старше меня.

Попив чай с тортом и поговорив о том о сём, бабушка обнимала внука, и мы уходили.

В это время уже было темно и почему-то всегда безлюдно. Фонари светили тускло, тени еле просматривались, отчего убегавшая вдаль улица казалась нарисованной. Картина оживала, когда ярко светили звёзды. Не уставал очаровываться Большой Медведицей и каждый раз проводил от неё линию к Полярной звезде. Задумывался, есть ли там кто, а если есть, то видит ли землю? А нас с бабушкой?

Подошли к дому. Тёмный двор, тёмная веранда. Всё было как всегда. Бабушка на ощупь доставала с полочки ключ, открывала навесной замок и вешала его на гвоздь рядом с дверью. Переступив порог, она включала свет, тянула гирьку на часах-ходиках, отрывала листок календаря и, глянув на икону, говорила: «Хороший был день».

Когда мой братик подрос, папа привозил нас к бабушке уже двоих. Уезжал на следующий день. Брата родители назвали Толиком, с ним я играл в шашки, в карты, в домино, пинал мяч во дворе. К нам присоединялись две соседские девочки – сёстры, Люся и Жанна. Мы играли в жмурки, в догонялки, да во что мы только не играли. Набегавшись, пускали мыльные пузыри, а вечером смотрели диафильмы. Экраном служила глухая стена соседнего дома. Сын бабы Оли, Гиви, забил в неё гвозди, и мы вешали на них простыню. Нередко он и сам смотрел с нами диафильмы. Вызывался читать надписи, но читал их так, что мы умирали со смеху. То рычал медведем, то пищал комариком, то квакал лягушкой.

Гиви как сын врага народа воевал в штрафбате и чудом остался жив. Женатым не был. Окончив технический вуз, он работал в научно-исследовательском институте и занимался разработкой лазеров. Однажды принёс две голографии. Смотришь на тонкую пластинку и диву даёшься, за пластинкой стоит ваза, но в реальности её нет. На второй голографии красовался футбольный мяч. Ничего удивительного, Гиви был завзятым болельщиком, не раз брал меня с собой на стадион и даже познакомил с самим Метревели. По ходу матча Гиви рассказывал об игроках, но больше говорил о Месхи. От его финтов он сходил с ума, как сходил с ума и от забиваемых тбилисским «Динамо» голов. Поведал Гиви и печальную историю. Предстояла игра с московским «Спартаком». Матч был принципиальным, билетов не достать, и болельщики, сметая милицию, ринулись на стадион. Произошла давка. Сколько человек погибло, неизвестно. Тела убрали быстро, кровь смыли пожарные машины. И теперь перед матчами у стадиона дежурила конная милиция.

Однако не одним футболом был жив Гиви. С не меньшим увлечением он рассказывал о передовых достижениях науки. Показывал журналы «Техника молодёжи» и «Наука и жизнь». Стоило мне прочесть пару статей, и я уже не мог жить без этих журналов. Читал их и будто скакал по этажам мироздания.

В то же время, меня нисколько не удивлял погружённый в некое безвременье мир бабушки. Она готовила на керосинке, стирала в тазике, гладила чугунным утюгом и при этом чувствовала себя вполне комфортно.

Но что ей керосинки, что тазики, её мир покоился, как говорила сама бабушка, на трёх китах, и китами этими были три библейские фразы: «Что было, то и сейчас есть, а что будет, то уже было», «Бог даст день, Бог даст и пищу», «Бог судьбу начертал, и от судьбы не уйти».

Содержание, заложенное в этих фразах, являлось сутью бабушкиного бытия, бытия ежедневного, ежечасного. И, главное, с китами не поспоришь. В школе мы учили, что первобытное общество было коммунистическим, и будущее, как заверяли взрослые, тоже будет коммунистическим. Второе: пищу бабушка добывала шитьём, но кто давал ей работу? Что касается судьбы, то я не исключал существование некоего мирового разума, который заранее всё разложил по полочкам.

Однажды за вечерним чаем с бабой Надей и бабой Олей бабушка увлеклась воспоминанием о муже, но и здесь она не обошлась без упоминаний о судьбе.

Полный откровений рассказ бабушки я не мог не запомнить. С годами домыслил его и дорисовал.