Kitobni o'qish: «Черчилль и Оруэлл»

Переводчик Наталья Колпакова

Редактор Владимир Потапов

Руководитель проекта Д. Петушкова

Дизайн обложки Ю. Буга

Корректоры И. Панкова, С. Чупахина

Компьютерная верстка М. Поташкин

© 2017 by Thomas E. Ricks

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2019

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Посвящается всем, кто борется за сохранение наших свобод

Глава 1
Два Уинстона

13 декабря 1931 г. 57-летний английский политик, парламентарий, не пользующийся расположением руководства собственной партии, вышел из такси¹ на Пятой авеню в Нью-Йорке. С этого города начиналось его лекционное турне по Америке, которым он надеялся поправить свое финансовое положение, пошатнувшееся два года назад во время биржевого краха 1929 г. Англичанин, видимо погруженный в свои проблемы, переходя улицу, машинально взглянул направо и не заметил приближавшегося слева со скоростью почти 50 км/ч автомобиля. Машина сбила его и протащила по мостовой, однако он отделался несколькими сломанными ребрами и ссадиной на голове. Погибни он тогда, сегодня его имя было бы известно лишь горстке историков, специалистов по Британии начала XX в. Но он выжил. Его звали Уинстон Черчилль.

Почти шесть лет спустя, 20 мая 1937 г., другой англичанин, проснувшись до рассвета, выбрался из неудобного блиндажа в окоп. Линия фронта проходила по северо-западу Испании, южнее Пиренеев. В стране шла гражданская война, и этот солдат-иностранец на самом деле был писателем, малоизвестным автором посредственных, плохо расходящихся романов. Он считал себя левым, но его последняя, можно сказать, нашумевшая книга, в которой в жанре журналистской социологии исследовалась бедность в Англии и критиковались социалистические идеи, вероятно, оттолкнула некоторых его друзей. Тем не менее в Испании он воевал в рядах проправительственных сил социалистов-республиканцев. Он был высокого роста, и, когда двинулся на запад по траншее, чтобы проверить бойцов своего отделения, восходящее солнце четко высветило его голову. Заметивший его снайпер-националист² прицелился и выстрелил с расстояния 160 метров. Пуля калибра 7 мм с оболочкой из медного сплава пробила основание шеи и чудом не задела сонную артерию. Англичанин упал. Он осознавал, что его ранило, но из-за шока не мог понять, куда именно. Услышав разговоры солдат, что пуля пробила шею, он подумал, что жить ему осталось несколько минут, поскольку никогда не слышал, чтобы с такой раной выживали. Умри он тогда, сегодня о нем не помнил бы никто, кроме разве что литературоведов, знатоков второразрядных английских романистов середины XX века. Однако он не умер. Его звали Эрик Блэр, литературный псевдоним – Джордж Оруэлл.

На первый взгляд между этими двумя людьми не было ничего общего. Отличавшийся во всех смыслах большей жизнестойкостью Черчилль родился на 28 лет раньше Оруэлла и пережил его на 15 лет. Однако в главном это были родственные души. Самые плодотворные их годы пришлись на середину ХХ в., когда оба они искали ответы на главные вопросы эпохи: Гитлер и фашизм, Сталин и коммунизм, Америка и ее превосходство перед Британией. Они подходили к ним во всеоружии интеллекта, убежденности в своих суждениях, даже если те отвергались большинством современников, и выдающегося мастерства обращения со словом. Оба верили в ключевые принципы либеральной демократии: свободу мысли, слова и собраний.

Их пути ни разу не пересеклись³, но они восхищались друг другом на расстоянии, и когда Джордж Оруэлл начал писать роман «1984», он назвал главного героя Уинстоном. По свидетельствам очевидцев, Черчиллю книга так понравилась, что он прочел ее дважды⁴.

Несмотря на все различия, они служили общему делу, считая главной для себя верность принципу свободы. В остальном это были действительно совершенно разные люди, которые прожили очень разные жизни. Бросающаяся в глаза экстравертность Черчилля, его ораторский талант и приоритетное значение вопросов национальной обороны в годы Второй мировой войны вознесли его на вершину публичной политики, во многом предопределившей характер современного мира. Флегматичный и интровертивный характер Оруэлла в сочетании с непримиримым идеализмом и стремлением к точности наблюдений и описаний заставлял его бороться за сохранение личного пространства в современном мире.

Рассматривать их параллельно мешает шумное и вездесущее присутствие Черчилля. Какое ключевое событие 1940-х гг. ни возьми, он тут как тут: участвует в нем, ораторствует о нем, а несколько лет спустя пишет о нем. Дебатировать с Черчиллем было все равно, что «спорить с духовым оркестром»⁵, как посетовал один член Кабинета министров. Политический философ Исайя Берлин заметил⁶, что Черчилль воспринимал жизнь как карнавальное шествие, которое возглавлял он лично. «Должен сказать, я люблю яркие цвета, – писал Черчилль. – Не могу притязать в этом отношении на беспристрастность. Меня радуют ослепительно яркие краски, а тусклые коричневые оттенки по-настоящему расстраивают»⁷.

В середине XX в. эти два человека дали политический и интеллектуальный ответ на двойную тоталитарную угрозу фашизма и коммунизма. В день вступления Британии во Вторую мировую войну Черчилль заявил: «По своей внутренней сути это война за то, чтобы установить на нерушимом фундаменте права личности, война за то, чтобы утвердить и возродить достоинство человека»⁸. Оруэлл выразил ту же мысль в свойственном ему более простом стиле, написав два года спустя: «Мы живем в эпоху, которая грозит покончить с независимой личностью»⁹.

Оруэлл и Черчилль поняли, что ключевой вопрос их столетия состоит не в том, кто контролирует средства производства, как считал Маркс, и не в том, как функционирует психика человека, чему учил Фрейд, а в том, как сохранить свободу личности в эпоху, когда государство со всей мощью вторгается в частную жизнь. Историк Саймон Шама назвал их архитекторами своего времени¹⁰ и «самыми невероятными союзниками»¹¹. У них имелась общая цель – не допустить дальнейшего подъема убийственной государственной машины, начавшегося в 1920–1930-х и достигшего пика в 1940-е гг.

* * *

Как-то раз в 1950-е гг. в кабинет старика-Черчилля заглянул один из его внуков и спросил, правда ли, что он величайший человек в мире. Черчилль ответил в своем стиле: «Да, а теперь убирайся»¹².

В наше время теория о том, что историю творят «великие люди», практически дискредитирована. Однако порой от одиночек зависит очень многое. Черчилль и Оруэлл оказали огромное влияние на то, как мы сегодня живем и мыслим. Конечно, не они создали процветающий либеральный послевоенный Запад с его устойчивым экономическим подъемом и последовательным распространением равных прав – на женщин, чернокожих, гомосексуалов и социально притесняемые меньшинства, но их усилия помогли создать политические, физические и интеллектуальные условия, в которых такой мир стал возможен.

Я давно восхищался ими, каждым в отдельности, но в одно неразрывное целое они превратились для меня, когда после освещения хода войны в Ираке я погрузился в изучение гражданской войны 1936–1939 гг. в Испании. Тогда я осознал, что и Оруэлл, и Черчилль были в свое время военными корреспондентами, как и я в тот момент. Оруэлл освещал гражданскую войну в Испании и участвовал в ней, Черчилль выступал в той же двойной роли в Англо-бурской войне 1899–1902 гг.¹³

* * *

Кем были эти люди, какими аргументами пользовались, чтобы отстоять место отдельного человека в современной жизни, и как пришли к своим взглядам?

Эта книга сосредоточивается на главном отрезке их жизней – на десятилетиях 1930–1940-х. Самый плодотворный период обоих приходится на один и тот же определяющий исторический промежуток – с прихода нацистов к власти в Германии и до первых лет после Второй мировой войны. В это время, когда многие их современники утратили веру в демократию, сочтя ее бессильной, ни тот ни другой ни на миг не усомнились в ценности личности для мира и следующих из этой ценности прав – права расходиться во взглядах с большинством и даже упорствовать в своем заблуждении, права сомневаться в правоте большинства, права (и необходимости) допускать, что власть может ошибаться, в особенности если облеченные ею уверены в своей непогрешимости. Оруэлл однажды написал: «Если свобода вообще что-нибудь значит, она означает право говорить людям то, чего они не хотят слышать»¹⁴. Для него это прежде всего были факты, которые люди не хотели признавать. Это особое право он отстаивал всю жизнь.

Черчилль помог обрести свободу, которой мы располагаем. А то, что писал Оруэлл, влияет на наши представления о ней. Поэтому жизнь и труды этих двух людей заслуживают понимания. В свою очередь, мы лучше поймем мир, в котором живем, и, возможно, будем решать его проблемы так же успешно, как они решали проблемы своего мира.

Давайте познакомимся с ними в молодости, в момент, когда они только вступали в жизнь.

Глава 2
Черчилль: Искатель приключений

В обычный для декабря на юге Англии промозглый день 1884 г. Уинстон Черчилль, десятилетний рыжеволосый новичок в школе мисс Томсон в Брайтоне, развлекался на уроке по искусству, дергая одноклассника за ухо. Наконец жертва перешла в контратаку, ткнув своего мучителя в грудь перочинным ножом.

Черчилль спокойно признавал, что был «проблемным ребенком»¹⁵. Тем не менее он умолчал об этом случае в своих автобиографических сочинениях, возможно, потому, что даже собственная мать позже во всем обвинила его. «Я не сомневаюсь, что Уинстон отчаянно задирал мальчика – и пусть это станет для него уроком»¹⁶, – написала Дженни Черчилль отцу Уинстона в Индию. В конце концов, рассудила она, лезвие вошло в тело всего на полсантиметра – достаточно глубоко, чтобы остался след, но недостаточно, чтобы серьезно ранить. Через месяц, когда новости дошли до Индии, его беспутный отец лорд Рэндольф Черчилль беззаботно ответил: «Надеюсь, больше поножовщины не будет».

Родителей, обращающихся с сыном так, как Черчилли, в наше время могли бы обвинить в преступном небрежении. Его отец, восходящее светило Консервативной партии, оказывается, почти не разговаривал с отпрыском. Несколько десятилетий спустя Черчилль сумел вспомнить всего «три или четыре задушевные беседы с ним»¹⁷. Учившийся в школе в Брайтоне, прибрежном городе почти в 100 км от Лондона, юный Черчилль был обескуражен, узнав, что отец приезжал выступить с речью, но не остался повидаться с ним. «Вы ни разу не навестили меня в воскресенье, когда были в Брайтоне»¹⁸, – упрекнул он отца в письме. Позднее, уже в школе Хэрроу, Черчилль развернул настоящую кампанию, чтобы залучить отца на вручение специального приза. «Вы никогда не приезжали увидеться со мной»¹⁹, – пенял он, меланхолически добавляя, что до школы всего 30 минут на поезде от Лондона: «Если выехать в 11:07 с Бейкер-стрит, вы будете в Хэрроу в 11:37». Написал и матери: «Постарайтесь все-таки убедить папу приехать. Он ни разу не был». Лорд Рэндольф не приехал.

Матери Черчилля хватало собственных дел. Дженни Джером Черчилль, «красивая, пустая, увешанная бриллиантами женщина-пантера», по определению одного из биографов Черчилля, блистала в поздневикторианском обществе. По скромной оценке, у нее было 19 любовников²⁰. Высказывались мнения, что она переспала, в общей сложности, с двумя сотнями мужчин, но добросовестные биографы считают это преувеличением. «Подозрительно круглое число»²¹, – пишет один из лучших, британский политик Рой Дженкинс.

Как бы то ни было, заключает Кон Кафлин, специалист по раннему периоду жизни Черчилля, леди Рэндольф Черчилль вела «как бы выразиться помягче, активную жизнь в обществе»²². Во времена, когда татуировки можно было увидеть разве что у обитателей самых подозрительных портовых кварталов, она щеголяла со змеей, набитой на левом запястье²³. После ранней смерти первого мужа, отца Уинстона, шокировала лондонское общество браком с молодым щеголем, сверстником своего сына. Мало того, разведясь с ним, она нашла третьего мужа, также одних лет с Уинстоном. Уже на склоне лет она, по слухам, сетовала: «Я никогда не привыкну быть не самой красивой женщиной в комнате»²⁴.

Однажды в рождественские каникулы занятые родители Черчилля подбросили его бабушке, герцогине Мальборо. Через несколько недель она с облегчением написала им: «Сегодня Уинстон возвращается в школу. Entre nous²⁵, я не сожалею об этом, поскольку он сущее наказание»²⁶.

В первой школе, где учился Черчилль, часто применялись телесные наказания – до слез и крови. «Как же я ненавидел эту школу»²⁷, – вспоминал он. Позже родители перевели его в маленькую прогрессивную академию в Брайтоне, где Черчиллю, вероятно, страдавшему от чего-то вроде синдрома дефицита внимания, мудро позволили изучать только предметы, которые его интересовали – «французский, историю, много поэзии, которая заучивалась наизусть, а главное, верховую езду и плавание»²⁸. Однако и там он, хотя и был счастливее, умудрился стать худшим по поведению²⁹.

Позже его школьный воспитатель отмечал, что Черчилль отличался «забывчивостью, нерадивостью, непунктуальностью и беспорядочностью во всех отношениях»³⁰. Несмотря на эти пороки, подростком он все-таки выучился писать. «В мою плоть и кровь вошли принципы построения обычного английского предложения, а это вещь благородная»³¹, – писал он. Способности к английскому языку станут его главным активом на обоих поприщах, политическом и литературном, за свою жизнь он опубликует сочинения объемом около 15 млн слов³². Однако его формальное образование на этом закончилось, оставив на всю жизнь большие пробелы в знаниях.

Черчилль, по собственным воспоминаниям, окончил школу «весьма разочарованным»³³. Родители сочли его недостаточно умным для карьеры юриста и отправили в армию, обычное прибежище бездарных отпрысков британских аристократических семейств. При умственной ограниченности служить было проще в пехоте, чем на флоте, который считался более важным для обороны островного государства и потому предпочитал меритократический принцип подбора кадров. Даже при весьма низкой планке Черчилль лишь с третьего раза пробился в Сандхерст, военную академию пехотных войск и кавалерии³⁴. Его приняли в кавалерию, куда был ниже конкурс, поскольку немногие молодые люди могли себе позволить расходы на содержание лошадей и конюхов. «Тем, кто был внизу списка, – писал Черчилль, – предлагался упрощенный доступ в кавалерию»³⁵. Этот выбор отвечал любви Черчилля к комфорту и пышности. Мало того, что можно было ездить, а не ходить, к тому же, как он замечает, «кавалерийская форма была намного великолепнее, чем у пехотинцев»³⁶.

Письмо отца к нему, написанное в августе 1893 г. по поводу долгожданного зачисления в Сандхерст, стоит привести полностью, чтобы ощутить невыносимый груз родительского разочарования, который Черчилль будет нести всю жизнь. Лорд Рэндольф писал сыну:

При всех преимуществах, что Вы имели, при всех способностях, которые по глупости себе приписывали и которые как будто подтверждались некоторыми Вашими знакомствами, несмотря на все усилия сделать Вашу жизнь легкой и приятной, а Вашу работу необременительной и непротивной, вот он, выдающийся результат, – Вы оказываетесь среди учеников второго и третьего списка, которые годятся лишь на службу в кавалерийском полку…

Я не стану больше писать об этом предмете, и Вам незачем трудиться отвечать на эту часть моего письма, поскольку я более не придаю ни малейшего значения ничему, что Вы можете сказать о своих достижениях и деяниях…

Вы станете заурядным прожигателем жизни, одним из сотен неудачников, выходцев из публичных школ, и впадете в жалкое несчастливое и бесплодное существование. Во всех этих бедствиях Вам придется винить лишь самого себя³⁷.

Лорд Рэндольф Черчилль в это время умирал, вероятно, от сифилиса, что, возможно, объясняет несколько безумный тон письма. «Он находился в тисках прогрессирующего паралича, от которого обречен был умереть»³⁸, – писал его внук Рэндольф, сын Уинстона Черчилля. Но и при смерти ему хватило энергии, чтобы продолжать унижать сына, с тоской написавшего матери, что, по мнению лорда Рэндольфа, он «ничего не может сделать как следует»³⁹. Отец умрет в январе 1895 г., когда Уинстону будет 20 лет.

С кончиной отца в Уинстоне словно зажегся запал. Сын, который пережил такое обращение, должен вырасти совершенно уничтоженным или, при некотором везении, исключительно уверенным в себе. Черчиллю очень повезло. Смерть отца, похоже, освободила его. Следующие несколько лет он будет стремительно перемещаться – Англия, Индия на границе с Афганистаном, снова Англия, Судан, опять Индия, опять Англия, затем Южная Африка – все это время строя блестящую карьеру.

* * *

Позднее Черчилль заявит: «Я добился многого потому, что не перегружал ум, когда был молодым»⁴⁰. Обычно он пытался превратить этот минус в плюс, утверждая в 1921 г.: «Это ошибка: читать слишком много хороших книг, когда еще молод… Молодые люди должны с такой же осмотрительностью подходить к тому, что они читают, как старики к тому, что едят. Не следует есть слишком много. Нужно хорошо пережевывать пищу»⁴¹.

Он не учился в университете. Судя по всему, настоящее образование Черчилля началось, когда он стал практически взрослым человеком, молодым кавалерийским офицером в индийском Бангалоре. Там, вдали от дома, зимой 1896 г., им «овладело желание учиться»⁴² и он неутомимо штудировал Аристотеля, Платона, Маколея, Шопенгауэра, Мальтуса и Дарвина⁴³.

В списке прочитанного Черчиллем особо отметим «Историю упадка и крушения Римской империи» Гиббона. «Меня сразу же покорили как повествование, так и стиль. Долгие ослепляющие часы индийского полудня, с момента, когда мы покидали конюшни, до тех пор, пока вечерние тени не объявляли час игры в поло, я посвящал Гиббону»⁴⁴. Влияние Гиббона на стиль прозы Черчилля бросается в глаза. Это предложение, взятое практически наугад из недр третьего тома «Истории» Гиббона, могло бы быть написано Черчиллем: «Когда их длинные копья были закреплены в упорах, воины яростно гнали коней на врага; легкая кавалерия турок и арабов редко когда могла выстоять против их прямого и стремительного натиска»⁴⁵. Сравните его с фрагментом описания Черчиллем битвы при Омдурмане под Хартумом в 1898 г.: «Когда потомки сарацин спускались с длинных пологих склонов, ведущих к реке и их врагу, они наткнулись на винтовочный огонь двух с половиной отделений обученной пехоты, выстроенной в два ряда сомкнутым строем и поддержанной по меньшей мере 70 ружьями с берега реки и канонерками, стрелявшими с равнодушной точностью»⁴⁶. Черчилль назначил себе прочитывать ежедневно 25 страниц из Гиббона и в два раза больше из пятитомной «Истории Англии» Томаса Маколея⁴⁷.

Джордж Оруэлл однажды заметил: «Хорошая проза – как оконное стекло»⁴⁸. Если бы проза Черчилля стала стеклом, это был бы витраж, сияющий в торце трансепта в соборе. Временами он писал цветисто, даже вычурно, но хорошо знал, что делает. Черчилль был отравлен языком, опьянен оттенками и звучанием слов. «Он любит использовать четыре или пять слов с одним значением, так старик показывает вам свои орхидеи – не из хвастовства, а потому что они ему нравятся»⁴⁹, – заметил его врач в годы войны Чарльз Уилсон.

Исайя Берлин заключает: «Язык Черчилля – это посредник между ним и миром, он создал его, потому что нуждался в нем. Его язык отличает мощный, тяжеловесный, довольно свободный и узнаваемый ритм, удобный для пародирования (в том числе самого себя), как удобен для этого любой ярко индивидуальный стиль»⁵⁰. Однако его стиль одобряли не все. Романист Ивлин Во, пожалуй, единственный человек, предпочитавший Рэндольфа, озлобленного, пьющего сына Черчилля, самому Черчиллю, с насмешкой называл его «мастером псевдоавгустинской прозы»⁵¹.

Как многие самоучки, Черчилль отличался глубочайшей уверенностью в своих знаниях и счастливым неведением пробелов в них. То, что он знал, он знал хорошо, но при этом упускал из виду огромный массив литературы, о чем, похоже, и не догадывался. В 1903 г. он был приглашен на ланч вместе с Генри Джеймсом, но, что объяснимо, проявил к рассуждениям Мастера меньше внимания, чем к другой персоне из Америки – сидевшей за тем же столом, красивой молодой актрисе Этель Барримор⁵². Через 12 лет он вновь встретился на обеде с Джеймсом и вновь его проигнорировал. У знакомой Черчилля, также бывшей в числе гостей, сложилось впечатление, что «он никогда не слышал о Генри Джеймсе и не мог понять, почему мы все с таким благоговейным вниманием и таким терпением слушаем этого весьма многоречивого старого человека. Он пренебрегал им, возражал ему, прерывал его, не выказывая совершенно никакого уважения»⁵³.

Когда его приятельница Вайолет Асквит, впоследствии Вайолет Бонэм Картер, в то время 19-летняя девушка, на званом обеде процитировала ему «Оду соловью» Китса, оказалось, что Черчилль о ней и не слыхивал, хотя ода входит в сотню самых знаменитых стихотворений на английском языке⁵⁴. Черчилль, видимо, заметил изумление девушки, поскольку к следующей встрече выучил эту, а заодно, на всякий случай, и остальные пять од Китса, которые продекламировал ей одну за другой. Его врач однажды написал, что Черчилль, оказывается, не читал «Гамлета» до 80 лет, но это остается неподтвержденным, поскольку в более ранние периоды жизни он цитировал фрагменты шекспировской пьесы другим людям⁵⁵. Как бы то ни было, заключил его консультант в годы войны сэр Десмонд Мортон, фактологические знания Черчилля в совокупности «были колоссальными»⁵⁶.

Бывая на публике, Черчилль редко молчал, – а публикой для него были почти все. Единственное в жизни, чем он, по воспоминаниям Вайолет Асквит, занимался молча, была живопись, которой он увлекся в зрелые годы, когда лишился должности и очутился в своего рода политической ссылке⁵⁷. В беседах, исчерпав собственные мысли, он продолжал говорить, цитируя огромные поэтические фрагменты, часто из Байрона или Поупа⁵⁸.

Как многие писатели, особенно зарабатывающие на жизнь своим ремеслом, Черчилль выработал профессиональное отношение к работе. «Писать книгу – все равно что строить дом»⁵⁹, – заметил он однажды. Нужно собрать материалы и выстроить их на надежном фундаменте. Он подолгу размышлял о важности крепкого предложения и о том, что абзацы «должны соединяться, как автоматические сцепки железнодорожных вагонов»⁶⁰.

* * *

Научившись писать и решив задачу самообразования, Черчилль почувствовал, что готов свернуть горы. Он начал искать войны, чтобы писать о них, рассчитывая снискать определенную славу и использовать ее как основу для политической карьеры. В течение нескольких лет он лихорадочно гонялся за боевыми действиями. В 1897 г., когда на афгано-индийской границе произошла малозначительная стычка англичан с местными пуштунскими племенами, Черчилль преодолел от места службы в Бангалоре до театра боевых действий на северо-западной оконечности субконтинента около 2400 км. Однако получить назначение в Афганистан не удалось, и мать выбила ему работу – освещать ход конфликта для лондонской The Daily Telegraph, с чего началось длительное сотрудничество Черчилля с этой газетой. Когда армейская вакансия открылась, он перешел на обычную офицерскую службу. Его должны были зачислить в 31-й Пенджабский пехотный полк.

На деле Черчилль наблюдал не настоящую войну, а несколько недель перестрелок. Операция сентября 1897 г. теперь памятна лишь тем, что Черчилль был там и попал под обстрел. «Ничто в жизни так не бодрит, как когда в тебя стреляют безрезультатно»⁶¹, – заметил он тогда.

Сослуживцам казалось, что риск доводит его до состояния эйфории. Лейтенант Дональд Маквин, недолго деливший с ним палатку в период столкновений на афганской границе, писал в дневнике, что единственное, чего боялся Черчилль в схватке, – получить ранение в рот⁶².

Стычки с афганскими племенами оказались единственной войной, в которой участвовал Уинстон, и он уцепился за эту возможность, ухитрившись за два месяца раздуть считаные недели мелких столкновений, очевидцем которых стал, в небольшую «Историю Малакандского полевого корпуса». Напиши ее любой другой автор, она вряд ли увидела бы свет, но у молодого человека имелся мощный тыл в Лондоне. Его мать обратилась к литературному агенту и издателю⁶³ с предложением превратить заметки Черчилля в книгу. Через несколько месяцев она была издана, и мать пообещала сыну: «Я буду методично “продвигать” ее»⁶⁴, – что и сделала, расхваливая ее лондонским рецензентам и редакторам газет.

«История Малакандского полевого корпуса» – незрелое сочинение, несколько злоупотребляющее назойливым остроумием при описании событий краткой наступательной операции британцев. О войне христиан с мусульманскими племенами Черчилль с тяжеловесной иронией замечает: «К счастью, миролюбивая религия обычно лучше вооружена»⁶⁵. В этой прозе чувствуется рисовка крутого парня: «Около полудюжины выстрелов в сторону лагеря имели единственный результат – потревожили чуткий сон»⁶⁶. Тот, кого будил неприятельский огонь над головой, сочтет это высказывание неправдоподобным, хотя бы потому, что неизвестно, сколько продлится стрельба и не усилится ли она.

Сам автор не испытывал сомнений насчет своей книги: «Мой стиль хорош, отчасти даже классичен»⁶⁷. Это преувеличение, но и в нем проглядывает будущий Черчилль.

Возможно, самым важным для Черчилля было то, что его книга удостоилась лестных упоминаний. После двух десятилетий игнорирования, пренебрежения и унижения одобрение оказалось для этого молодого человека желанным и непривычным удовольствием. «Чтение положительных рецензий невероятно тонизировало его, – утверждал Саймон Рид в своем исследовании. – Никогда прежде Черчилля не хвалили так. Он вырос, привыкнув в школьные годы слышать выражение недовольства от отца и учителей»⁶⁸.