Kitobni o'qish: «Оборотная сторона полуночи-2. Как феникс из пепла»

Shrift:

* * *

Посвящается Заку

Пролог

Пригород Афин, Греция

С террасы своей элегантной, с ослепительно белыми стенами виллы бывший президент Димитрий Манцарис смотрел на простиравшиеся за берегом курортного городка Вулиагмени чистые синие воды Средиземного моря. Теперь он постарел и растолстел, поскольку не отказывал себе в сыре, вине и пахлаве – сладком сдобном кушанье, которое всегда обожал, но которого в молодые годы, когда неуемный аппетит постоянно сражался с тщеславием и самолюбием, старался избегать. В его восемьдесят лет война закончилась. Последние остатки былой привлекательности давным-давно исчезли вместе с политической карьерой. Все порывы и желания, что некогда двигали им, выделяя его среди остальных: неприкрытая жажда власти, ненасытное либидо и вошедшая в легенду алчность, – обратились в прах, словно стены Парфенона. Для Димитрия Манцариса еда оставалась последней телесной радостью, которой он каждый день предавался от души.

И вот сегодня впервые за многие десятки лет у Димитрия Манцариса пропал аппетит.

Этим утром Ставрос Александрис, бывший министр внутренних дел в его правительстве и близкий друг, приехал к нему и показал фотографию на третьей странице «Авги», самой популярной газеты в Греции.

– Я глазам своим не поверил, когда это увидел. – Руки у Ставроса Александриса заметно тряслись. Шестидесятилетний живчик, гибкий и поджарый в противоположность своему безобразно растолстевшему бывшему шефу, Александрис пользовался репутацией безжалостного жестокого функционера, обладателя железной выдержки, но в этот момент все его спокойствие улетучилось. – Ты же не думаешь?..

– Что она жива? – закончил за него Манцарис. «Боже, как же я на это надеюсь».

Афина Петридис. Его заклятый враг. Его сообщница. Его муза. Его ангел. Предавший его. Вот только Афина никогда не была «его». Афина Петридис никогда никому не принадлежала, даже своему мужу, воплощению злодейства Спиросу Петридису. Как и ее бессмертная тезка с горы Олимп, Афина время от времени соблаговоляла вмешиваться в дела мужские, но лишь тогда, когда это доставляло ей удовольствие, и только для достижения своих целей.

Во время их романа Димитрий Манцарис был президентом и самым могущественным человеком в Греции, и все же ни одного дня, ни одной минуты не играл главенствующей роли в их отношениях. Афина Петридис владела им, как другие, не столь известные женщины могут владеть собачками, и до сих пор не отпускала его, пусть даже и она, и ее муж ушли в мир иной двенадцать лет назад.

Манцарис снова взглянул на фото, являвшее собой трагичную, но, к сожалению, ставшую уже привычной картину: тело утонувшего ребенка, на этот раз мальчика, прибившегося к берегу острова Лесбос. Каждый день наблюдая перегруженные до последней степени катера и лодки, отходившие от берегов Ливии, греки становились все равнодушнее к неумолимо увеличивавшемуся количеству погибших среди мигрантов. Во многих местах действительность воспринималась уже со злобой и возмущением, а не просто с равнодушием. «Почему эти люди всё едут и едут? Зачем подвергают своих детей такому жуткому риску? Разве они не знают, что Греция едва может прокормить своих граждан, не говоря уже о том, чтобы распахнуть двери перед тысячами иностранцев?»

Димитрий Манцарис не разделял подобных взглядов. Фотографии по-прежнему вызывали у него жалость. Он не был, вопреки уверенности многих, бессердечным, и все же вовсе не утонувший мальчик пробудил в нем бурю эмоций. Причиной волнения стала метка, вытатуированная на пятке ребенка, словно клеймо раба: древнегреческая буква «лямбда». Ученые видели в ней знак, украшавший щиты спартанских воинов в честь их родины – Лаконии, но для Димитрия Манцариса, как и для многих мировых лидеров своего времени, этот знак означал совсем иное: это была личная метка Спироса Петридиса, неграмотного крестьянина из Лагониссии, а также мужа Афины и самого популярного лидера преступного мира со времен Карло Гамбино.

– Это наверняка газетная «утка», – нервно пробормотал Ставрос Александрис.

Димитрий Манцарис кивнул.

– Или совпадение.

– Да.

– Не может быть, что это она.

– Нет.

– Она погибла. Они оба погибли.

– Вот именно.

– Даже в этом случае, думаю, нам с Дафной нужно ненадолго уехать. За границу. Возможно… в Чили? Пока все не уляжется. У нас там друзья…

Александрис уехал, а Димитрий Манцарис доковылял до террасы и опустился в любимое кресло. Он знал, что Ставроса никогда больше не увидит. Метка на пятке ребенка никакая не случайность: они оба это понимали, – а весть, причем послать ее осмелился один-единственный человек.

Закрыв глаза, Димитрий Манцарис позволил себе окунуться в воспоминания. Гладкая кожа Афины, терпкий запах, грудной смех. С гнетущей тоской он вспомнил доводившее его до сладостного безумства ее божественное тело, сотворенное для секса, так же как «феррари» создана для скорости.

– Афина…

Слово замерло у него на губах.

У Манцариса тоже были друзья, а также должники, которые могли бы помочь ему исчезнуть, пока еще не поздно, но он слишком стар, чтобы пускаться в бега.

Нет, будь что будет: он не тронется с места и дождется, когда Афина придет за ним.

Это же счастье – увидеть ее лицо, пусть даже на мгновение, прежде чем она всадит ему пулю в голову.

Осака, Япония

Профессор-литературовед Норико Адачи увидела фотографию лишь два дня спустя. Татуировка на пятке утонувшего ребенка заполняла монитор ее офисного компьютера словно раковая опухоль на рентгеновском снимке. Ужасно, отвратительно, и тем не менее невозможно отвести глаз.

Не успели находившиеся на берегу работники благотворительных организаций заметить необычную татуировку в виде лямбды, как Интернет засыпали версии, что бы она значила. Одна-две, по мнению профессора Адачи, имели право на существование, и то скорее в силу удачи, нежели как результат здравых суждений. И никто еще даже не намекнул на фамилию Петридис.

А все потому, что люди по-прежнему ничего не знают, с горечью подумала профессор Адачи. А те, кто знает, боятся открыть рот.

Она с нежностью взяла стоявшую на почетном месте фотографию в позолоченной рамке и провела пальцем по стеклу. На фото ее единственный сын Кико в футболке с логотипом Калифорнийского университета стоял у входа в общежитие и гордо улыбался в объектив. У него над головой синело, словно на киноэкране, бескрайнее калифорнийское небо. Это фото было сделано накануне его пятнадцатилетия. Какой же дивный тогда был день, полный надежд и ожиданий!..

А через год Кико Адачи умер. Прилежный студент-отличник, великолепный спортсмен, в котором родители души не чаяли, скончался от передозировки нового, убивавшего наповал сорта кокаина, определяемого по букве Л на пакетиках, который специально доставлялся в университетские городки США и распространялся там Спиросом Петридисом.

Через год после этого события супруги Адачи развелись – Изуми, муж Норико и отец Кико, не смог выдержать одержимости супруги Петридисом и его эффектной женой Афиной, к тому времени уже спецпосланника ООН и знаменитой на весь мир благотворительницы, обаяние и красота которой настолько поразили сильных мира сего, что ее муж управлял их огромной империей практически без оглядки на законы.

Изуми не преувеличивал: Норико действительно охватила одержимость. Она писала бесчисленные статьи о криминальной деятельности четы Петридис, которые никто не решался опубликовать, даже сочинила роман о смерти сына с минимально измененными именами и описаниями персонажей, но его тоже никто не захотел напечатать, несмотря на известность автора в научном мире. После двух с половиной лет бесплодных усилий в жизни профессора Норико Адачи настал самый счастливый день, когда она проснулась и в «Новостях» услышала, что вертолет Спироса Петридиса рухнул в отдаленном районе штата Юта: вместе с женой он погиб в раскаленном добела пламени. От Спироса Петридиса осталось всего несколько обугленных костей, которых оказалось достаточно для проведения ДНК-экспертизы. Что же до Афины – леди Макбет, – она сгорела без остатка, дотла, в прах.

За минувшие двенадцать лет Норико Адачи вернулась в университет Осаки, восстановила свою карьеру и то, что осталось от жизни. Спирос и Афина отняли у нее семью, но она по-прежнему находила утешение в книгах, в рассказах о трагедиях, утратах и возрождении, составлявших ее духовный мир еще со студенческих времен.

До нынешнего дня.

Она вновь взглянула на экран: одно фото, один знак – и буря воспоминаний.

Еще один погибший мальчик, чей-то сын.

В той катастрофе никто бы не смог уцелеть, твердила себе Норико, призывая разум возобладать над эмоциями. В таком пламени невозможно выжить.

Но что, если Афина Петридис вовсе не человек? Вероятно, она и впрямь чудовище, дьявол, злой дух вроде японского Кама-итати, мифической ласки с острыми как бритва когтями, отрезавшими ножки у детей. Может, она ведьма?..

Профессор Норико Адачи сидела за столом, дав волю ненависти, словно яд хлынувшей по ее жилам.

«Если Афина Петридис все-таки жива, я убью ее…»

Лос-Анджелес, штат Калифорния

Ларри Гестер прижался к обочине на Малхолланд-драйв. Его серебристый «бугатти-вейрон» ослепительно сверкал на солнце. На пассажирском сиденье лежал айпад Ларри с меченой пяткой ребенка во весь экран.

Стало трудно дышать. Протянув руку, легендарный голливудский продюсер открыл бардачок, вытащил пузырек с антидепрессантом, сунул в рот три таблетки и с мрачной обреченностью раскрошил их зубами с фарфоровыми коронками.

Глубоко тщеславный человек, Ларри Гестер благодаря самым одаренным в Лос-Анджелесе пластическим хирургам, подпитывавшим свои таланты безграничными финансовыми возможностями пациентов, выглядел намного моложе своих шестидесяти пяти лет: с гладкой кожей, ясными карими глазами и едва тронутыми сединой роскошными каштановыми волосами. В отличие от большинства голливудских знаменитостей Ларри Гестер не довольствовался тем, что молоденькие актрисы выстраивались в очередь к нему в постель лишь оттого, что он был богат и влиятелен: ему хотелось, чтобы его еще и желали, физически жаждали. Теперь, несмотря на все усилия, достигать этого становилось все труднее. Кто-то мог отнести это за счет его возраста, но Ларри Гестеру была известна истина: причина в ней, в Афине, Афине Петридис.

Если бы она не попалась ему на глаза!

Тогда, в свои сорок семь лет, Ларри Гестер стал одним из самых востребованных людей в Голливуде, когда согласился выступить продюсером биографического фильма о жизни знаменитой греческой красавицы. Афина приняла его приглашение пообедать и приехала в отель «Беверли-Хиллз» в белом воздушном платье, похожая на ангела. Это стало для Ларри началом конца. Он моментально влюбился в нее, и хотя они ни разу не переспали, ни разу даже не поцеловались, одержимость женой Спироса Петридиса сделалась для Ларри движущей силой всей его жизни.

Афина, красавица, само совершенство, была жертвой, оказавшейся в цепях страшного брака с чудовищем. Именно об этом Ларри Гестер и рассказал в своем фильме, страстно желая спасти Афину, оставить в Америке, построить ей дворец в Голливуд-Хиллз, где она могла бы жить под его защитой, навеки благодарная Ларри за доблесть и благородство, словно королева Гвинерва – сэру Ланселоту.

Но судьба распорядилась иначе. На следующий день после завершения работы над фильмом Ларри Гестера среди бела дня похитили у дверей его офиса на бульваре Сансет. Никто не знал, что произошло за неделю, пока продюсер пропадал неизвестно где, и никогда не узнает. Ларри ничего не сказал ни полиции, ни семье – никому. Он просто однажды утром появился у ворот своего поместья в Беверли-Хиллз в состоянии шока. Безымянный палец левой руки был сильно поврежден, а на пятке правой ноги красовалась выжженная буква Л.

Всем, кто потом замечал эту метку и спрашивал, что она значит, он говорил: «Ларри».

Фильм так и не вышел на экраны, а Ларри Гестер никогда больше не видел Афину Петридис.

После катастрофы с вертолетом Ларри мало-помалу вернулся к своей карьере, вновь набирая обороты с того места, где рухнул. За прошедшие десять лет он выпустил четыре фильма-суперхита и дважды женился. Жизнь шла прекрасно. До сегодняшнего дня.

Опустив оконное стекло, он взял айпад и вышвырнул из машины за край обрыва, уходившего склонами в раскинувшуюся внизу долину, и вдруг разрыдался, словно маленький ребенок.

Лондон, Англия

Петер Хембрехт закрыл глаза и погрузился в музыку. Дирижерская палочка рассекала воздух с грациозностью и плавностью, что и выделяло его из самых великих дирижеров мира. Хембрехт, бесспорно, лучший из лучших, был Маэстро с большой буквы. Каждый музыкант, сидевший в тот вечер в лондонском «Альберт-холле», чувствовал, что ему выпала великая честь, поскольку быть вознесенным гением Петера Хембрехта, пусть даже на мгновение, означало играть в полную силу, сиять как звезда.

«Благодарю вас, Маэстро!»

«Великолепное исполнение, Маэстро!»

После концерта Петер, как обычно – охотно и любезно, – пожимал руки и раздавал автографы, затем надел теплое кашемировое пальто и отправился пешком домой, на Куинсгейт-стрит, что находилась в нескольких кварталах от концертного зала.

На следующее утро, в день публикации, он увидел фотографию. Старый друг прислал ее по электронной почте с припиской: «Решил, что тебе захочется это увидеть».

Это показалось Петеру очень странным. Кому в здравом уме захочется смотреть на фото утонувшего ребенка? Но, разумеется, друг имел в виду не ребенка, а лишь выжженное у него на теле клеймо, словно это животное или мясная туша. Петер содрогнулся, вообразив себе, какую боль, наверное, испытал бедный малыш.

Чуть позже позвонил его друг.

– Ты думаешь, Афина?..

– Нет.

– Но, Петер…

– Афина погибла.

Петер Хембрехт знал Афину Демитрис (тогда она носила эту фамилию) с самого детства и любил ее всю свою жизнь. Она была его лучшим другом, хранительницей тайн, заменяла сестру. В крохотной деревушке Органи, где они выросли, светловолосую синеглазую Афину обожали все. С другой стороны, темноволосый застенчивый, женоподобный Петер, единственный сын немца и гречанки, говоривший со странным акцентом и везде носивший с собой маленькую флейту, был изгоем и излюбленной жертвой местных озорников.

– Эй, немчура! – дразнили его. – Что ж юбочку не носишь, чтобы танцевать под свою голубую классическую муть? Хочешь, юбочку подарим? У моей сестренки можно позаимствовать.

– По-моему, ему и юбочку носить не надо: лучше флейту себе в задницу вставить. Тебе ведь это нравится, немчура?

Петер никогда не реагировал на их насмешки, зато Афина бросалась на обидчиков словно львица, пылая праведным гневом.

– Почему ты позволяешь им так с тобой обращаться? Надо дать сдачи! – пеняла она потом Петеру.

– Зачем? – лишь пожимал плечами тот.

– Они тебя голубым обзывают!

– Я и есть голубой.

– Нет! – протестовала Афина со слезами на глазах. – Нет, нет и нет! Не говори так. Ты бестолковый. Поймешь, когда мы поженимся, вот увидишь.

– Афина, мне не головой понимать нужно! – смеялся Петер.

Но остановить Афину было невозможно. Они поженились, когда им едва исполнилось по двадцать, и переехали в крохотную квартирку в Лондоне, где Петер прошел по конкурсу в Королевский колледж музыки.

– Ты ведь счастлив, да? – каждое утро спрашивала Афина, когда он в крохотной кухоньке склонялся над нотными тетрадями.

Петер признавал, что счастлив до полного блаженства. Хулиганы исчезли, он круглые сутки играл свою любимую музыку и возвращался домой к лучшему другу, самому волшебному, общительному и живому человеку из всех, кого он знал. Отказ от секса с мужчинами казался ничтожной ценой за все это.

Он стал еще счастливее, когда через несколько месяцев Афина забеременела их первенцем, мальчиком, и убежденно заявила:

– Назовем его Аполлоном, в честь бога – покровителя искусств.

Младенец был и правда красив, как божественный юноша с кифарой в руках, красив… все двадцать минут своей недолгой жизни.

Врожденный порок сердца, сказали врачи Афине. Но он совсем не страдал.

В тот день разбились сразу три сердца, и за всех страдала она, Афина. Позднее Петер понял, что девушка, которую он знал всю жизнь, умерла вместе с их сыном. Афина стала совсем иной. Недели немого потрясения сменились месяцами глубокой депрессии. Отчаянно пытаясь ей помочь, Петер перепробовал все: вытаскивал ужинать в ресторан и гулять в парк, водил по врачам, психоаналитикам и гипнотизерам. Он до сих пор помнил, как обрадовался, когда однажды вечером после очередного неудавшегося ужина, прошедшего в молчании, Афина посмотрела на него и вдруг сказала, что хотела бы съездить в Грецию.

– Есть одно место на острове Миконос, о котором мне рассказывала мама. Это крохотная деревушка между Калафарисом и Элией. Там лечат покоем по программам помощи выхода из депрессии. Это недешево…

– Неважно, – заверил ее Петер. – Поезжай. Обязательно поезжай. Деньги я найду, об этом не беспокойся.

Это была первая здравая мысль, которую Афина высказала за все время после смерти Аполлона, и Петер ухватился за нее словно утопающий за соломинку, поскольку не мог знать, что это начало конца.

Именно во время той поездки Афина встретила Спироса Петридиса, или, вернее сказать, во время острейшего кризиса подпала под его злодейские чары. Она написала Петеру два письма: странных, сухих и натянутых, совсем не похожих на ее стиль, – в которых призналась, что встретила другого человека, влюбилась и больше не вернется. Петер был геем, а она нуждалась в отношениях, выходивших за рамки платонических. Их брак все равно бы не выдержал испытания временем.

Лишь в самых последних строчках Петер услышал настоящий, подлинный голос Афины: «Каждый раз, когда смотрю на твое лицо, я вижу его личико. Такую боль я не в силах вынести».

И он не стал ей препятствовать. Это случилось тридцать лет назад. С тех пор Петер Хембрехт пережил не одну большую любовь, не говоря уже о том, что сделал головокружительную музыкальную карьеру, но Афину никогда не забывал. Все эти годы, пока ширилась ее известность и дурная слава ее мужа, Петер наблюдал за ней по телевизору, как ребенок изо дня в день смотрит мультик с любимым героем, точнее сказать – героями: за блестящей светской дамой и хозяйкой фешенебельного дома; за праведным послом доброй воли; за недоступной и недосягаемой красавицей; за самой сексуальной женщиной, по версии журнала «Пипл», – но ни одна из них не была настоящей Афиной.

Ходили слухи о криминальных деяниях Спироса Петридиса, его многочисленных наемных убийцах, бандах наркодилеров и торговцев людьми, но ничего так и не удалось доказать. Ослепительное сияние и магия Афины, похоже, настолько затмевали взоры, что люди не замечали темных дел, которые в своем мире проворачивал ее муж.

Петер подозревал, что в слухах есть доля правды, но никогда не винил Афину – ни тогда, ни теперь. Как бы сильно она ни изменилась, он знал, что его Афина никогда не будет в ответе за смерть или страдания ребенка. Даже будь она жива, ничто в мире никак не связало бы ее с тем, что случилось с несчастным ливийским малышом, никак.

Но среди живых ее не было.

Она погибла, сгорела заживо вместе со своим мужем чудовищем.

Да упокоит Господь ее душу…

Ист-Хамптон, штат Нью-Йорк

– Вот черт!

Марк Радмейн прикрыл глаза от солнца и посмотрел на мяч для гольфа, который резко вильнул влево от одиннадцатой лунки, прежде чем с громким всплеском плюхнулся в озеро. Марк замер. Черт побери!

Чрезвычайно успешному, но беспринципному бизнесмену Радмейну было чуть за пятьдесят, хотя внешне он выглядел гораздо моложе. В сочетании с несколько по-солдатски жесткой манерой держаться его спортивная фигура помогала сохранять ореол едва сдерживаемого буйного нрава, постоянно сопровождавший его и вызывавший страх и у врагов, и у друзей. Марк Радмейн был не из тех, кому захочется перейти дорогу.

Сегодня он играл как любитель. Строго говоря, он и был любителем, но лишь потому, что не располагал временем, дабы выучиться профессиональной игре, а не из-за небрежности. Управление компанией, входившей в рейтинг пятисот крупнейших мировых корпораций, требовало полной отдачи. А еще Марк Радмейн, конечно же, никогда не забывал о другом своем поприще. Это был его долг, его крест, его призвание. И поприще это отнимало даже больше сил и времени. Особенно в такие дни, как сегодня.

Чтобы попытаться развеяться, он приехал на площадку для игры в гольф, но отвлечься не получалось. У Марка не шел из головы состоявшийся несколько часов назад разговор с Габриелем, одним из лучших сотрудников службы безопасности компании.

– Это она, сэр, – без обиняков доложил тот по телефону. – Она жива и хочет, чтобы мы об этом узнали.

– Это невозможно, – возразил Марк, словно произнесенные с нажимом слова могли убедить в их правдивости. – Мы же ее убили.

Потирая переносицу в попытках унять бушующую головную боль, он посмотрел в окно своего кабинета. Внизу распростерся Манхэттен, похожий на дивную мечту, на завоеванное им прекрасное королевство. Марку Радмейну досталось от отца скромное полиграфическое предприятие, но под его руководством оно превратилось в империю с многомиллиардным доходом. Просто невероятно, как трудное детство могло повлиять на амбиции человека и выработать в нем стремление добиваться успеха любой ценой. Успехи в бизнесе, однако, не значили для Марка Радмейна почти ничего по сравнению с тем, что он видел. Его «Группа» и проделанная ею под руководством Марка работа – вот реальность, только это и имело значение.

– Мы убили их обоих, – пробормотал он скорее самому себе, нежели подчиненному на другом конце провода.

– Возможно, нет, – возразил Габриель.

– «Возможно»? Вот только не надо! – взорвался Радмейн – Я лично там был и видел, как рухнул вертолет.

Большинство сотрудников «Группы» приходили в ужас от вспышек ярости шефа, чему были веские причины. Марку Радмейну не свойственно было сострадание и сочувствие: если месть в нем зарождалась, то была беспощадной, – но Габриель относился к тем немногим, кто никак не реагировал на гневные выволочки босса. Ничто не могло заставить его закрыть глаза на факты.

– Останки Афины Петридис ведь так и не были обнаружены, сэр.

У Марка Радмейна задергался уголок рта.

– Потому что все сгорело.

– А останки ее мужа нет, – возразил Габриель, – хотя они сидели в пилотской кабине бок о бок. Как вы это объясните?

– Не знаю, – неохотно сдался Радмейн, – но уверен, что она мертва. Все. Разговор окончен.

Он оборвал разговор, как истеричная дамочка, но у него не было ни сил, ни терпения выслушивать доводы своего агента по большей части потому, что и у него имелись сомнения. Как только увидел фотографию погибшего ребенка с меткой на пятке, Марк сразу понял, что Афина Петридис, эта сучка, эта ведьма, это неуязвимое чудовище, жива.

Марк Радмейн долгие годы ненавидел чету Петридис. В его сознании обидчики и убийцы детей занимали особое место. Ужасная тайна его детства, одно-единственное жуткое происшествие, превратившее его в того, кем он стал, и сделавшееся главной причиной его вступления в «Группу», превратила огонь его ненависти в бушующее, безумное и смертоносное, пламя, которое не могла погасить ни одна из земных сил.

Но что, если Афине Петридис каким-то образом наперекор судьбе удалось выжить в катастрофе, где погиб ее муж? И вот теперь она где-то там, смеется над ними, и над ним в частности, из-за того, что дерзнул подумать, будто победил. Двенадцать лет она притворялась мертвой, внушая «Группе» и всему миру обманчивое ощущение безопасности, но теперь этой жуткой и страшной меткой в виде лямбды на теле изувеченного ребенка дала знать, что вернулась.

– Я привезу вам новые мячи, сэр, – настороженно посмотрел на хозяина ассистент.

Мистер Радмейн не привык проигрывать и обычно вымещал гнев на первом попавшемся под руку подчиненном, однако сегодня, к великому облегчению ассистента, выглядел до странного спокойным.

– Не надо, Генри: со старыми мячами все нормально. Просто нужно помнить, что они у меня есть.

– Сэр?

– А потом играть получше.

Закончив партию, Марк Радмейн расположился в салоне своего личного бизнес-джета «бомбардир челленджер» и сделал звонок, который откладывал с самого утра.

– Допустим, что ты прав, – начал он без предисловий.

– Сэр? – несколько обескураженно отозвался Габриель.

– Предположим, что она жива.

– Она жива, сэр.

– По твоим словам. Но какие у тебя доказательства?

– Пока никаких.

– Так найди их, если хочешь, чтобы я воспринимал твои слова всерьез, – распорядился Марк Радмейн и отключился.

Открыв дипломат, он снова посмотрел на фото погибшего мальчика. Имени нет. Лишь изувеченное детское тельце, выброшенное на берег словно морской мусор. Именно так Спирос Петридис обращался с бедными и беззащитными: как с никому не нужными отбросами, – а его жена дьяволица ему в этом помогала.

Ни у одного из правительств не хватило духу прижать Петридисов к ногтю и сделать то, что должно: искоренить зло, найти, где бы оно ни скрывалось, и уничтожить любой ценой, предоставили им, «Группе». Они действовали вне законов, вне границ, вне национальных интересов и невзирая на политические или религиозные принадлежности, рисковали так, как никто другой, и никогда не оставляли следов.

Убить Афину Петридис когда-то было для Марка Радмейна долгом, а теперь станет удовольствием.

Остров Сикинос, Греция

Сестра Магдалина, настоятельница монастыря Пресвятого Сердца Иисусова, наклонила седую голову и принялась молиться. Сумерки уже сгустились, и в окнах построенной в византийском стиле часовни, затерянной в глубине пустынного острова, можно было видеть, как лучи закатного солнца, словно кровь, стекают в гладь моря.

«Прости мне прегрешения мои, – шептала пожилая монахиня, перебирая скованными артритом пальцами висевшие на шее четки. – Господи, наставь меня на путь истинный. Проведи меня сквозь тьму».

Почти все монахини в трапезной вкушали незатейливый ужин: томаты, оливки и виноградные листья, фаршированные вареным рисом, – но сестра Магдалина всегда в этот день, в годовщину послушничества сестры Елены, постилась.

Кроме нее в часовне была сестра Елена и прибывший с пастырским визитом отец Георгиу. По ту сторону выложенного камнем нефа, в небольшой средневековой исповедальне из резного дерева, сестра Елена получала причащение.

– Благослови меня, святой отец, ибо я грешила.

Настоятельница слышала лишь голоса: сначала певучее контральто сестры Елены, а затем густой баритон отца Георгиу, – хотя, разумеется, знала обряд наизусть.

– Назови грехи свои, дочь моя.

Какие вообще могут быть грехи у сестры Елены, этой доброй, нежной, бесконечно терпеливой души, у этой стоической и даже веселой страдалицы, перенесшей такие мучения, что сломили бы любого человека? Бедная сестра Елена так многого лишилась: молодости, красоты, семьи. Даже теперь, столько лет спустя, врачи утверждают, что она постоянно испытывает физические страдания. И вопреки всему, вера ее осталась столь же непоколебимой, сделавшись сияющим маяком надежды среди полной отчаяния темной ночи.

«Она должна быть нашей путеводной звездой, – в тысячный раз подумала сестра Магдалина. – Она, а не я». И тем не менее сестра Магдалина воспринимала это как Промысел Божий. Елена приплыла к ним на катере с острова Иос беспомощной беженкой, словно младенец Моисей в своей тростниковой корзине. И хоть она никогда не рассказывала, от чего или от кого спасалась, никто не сомневался в том, что она и вправду оказалась в безвыходном положении. Тогда она была слишком слаба, чтобы возглавить общину сестер, а теперь стала слишком смиренна, погружена в свою духовную жизнь, посвященную чистоте и жертвенности.

Сестра Елена вышла из исповедальни, увидела коленопреклоненную мать-настоятельницу и, почтительно поклонившись, поспешила к себе в келью для покаянной молитвы. Но могут ли слова молитвы и посты исправить давнее зло? Или зло нынешнее, если на то пошло? Прекрасная мысль! Добро и зло, существующие, словно числа в балансовом отчете, которые можно произвольно перемещать по кругу. Если бы так было на самом деле.

Уединившись в своей аскетической келье, она первым делом избавилась от одежды: тяжелой шерстяной ризы, пояса, наплечника, двух черных покрывал, одного белого и, наконец, белой камилавки, какие носили принявшие постриг монахини с острова Сикинос. Аккуратно сложив все это на кровать, она наконец вздохнула с облегчением: вечер выдался удушающе жарким.

В келье не было ни зеркала, ни прочих атрибутов гордыни, но вечером пятидесятилетняя монахиня ясно видела свое отражение в оконном стекле. Фигура ее все еще оставалась стройной, с полной высокой грудью и узкой талией, округленными бедрами и длинными, прекрасной формы ногами. Что касается тела, оно сохранило женскую красоту, да и лицо не избавилось от печати греха.

«Мое лицо – моя кара».

Но в жизни вообще много привлекательного и кроме внешности – например, власть.

Сунув руку в карман ризы, аккуратно сложенной на кровати, она вытащила газетный листок, который дал ей отец Георгиу, и развернула его медленными и изящными движениями пальцев. Газеты в монастыре были запрещены, как и прочие контакты с внешним миром. Через много лет увидев вверху страницы слово «Авги», сестра Елена испытала легкое волнение, но еще больший трепет у нее вызвал снимок: погибший ребенок, метка, чтобы видел весь мир!

Там их было много, детей и взрослых, заклейменных, как этот малыш, братьев и сестер, связанных огнем. И болью. Опустив руку вниз, сестра Елена провела пальцами по бороздкам клейма, выжженного когда-то у нее на внутренней поверхности бедра, прямо у вагины: буква «лямбда», такая же метка, как и у мальчика-мигранта. Какая же ирония судьбы: этот ребенок, безымянный беженец – то есть никто, – своей гибелью выставил их клейма напоказ всему миру благодаря появлению на первых страницах газет и в теленовостях.

«Да благословит тебя Господь, невинное дитя».

Сестра Елена разжала пальцы и, уронив листок на пол, поднесла ладони к лицу. Ощущение, которое она сейчас испытывала, казалось смутно знакомым.

И тут ее вдруг осенило…

Сестра Елена сделала то, о чем не помышляла больше десяти лет: улыбнулась.