Kitobni o'qish: «Парадокс параллельных прямых. Книга первая»

Моим друзьям, ставшими ими в трудное для меня время.

Ранняя осень.

Желто-оранжевая роскошь деревьев. Зелено-желтое кружево кустов. Пестрые охапки листьев в подворотнях. Бездонное выцветшее небо, испещренное тонкими черными линиями проводов и жирными восклицательными знаками дымовых труб.

Но налетит ветер, вывернет наружу серебристо-серые изнанки листьев, парусами вздует гардины на окнах, разгладит зеленую речную зыбь, да и утихнет, безнадежно запутавшись в каштановых дебрях Тюильри.

Ослепительным золотом вспыхнут тогда фигуры коней над розовой аркой, пронзительно ярко заголубеют фонтаны.

Но уже через минуту опять налетит откуда-то другой ветер, брат-близнец того, заплутавшего. Взметнет белесые клубы пыли на аллеях. Посеревшее небо прижмется мягким брюхом к крышам и вот, пожалуйста, уже закапал, заморосил дождь. Нудно и мелко, словно хозяйка сквозь сито муку сеет.

Город намокнет, отяжелеет. Того и гляди, не удержится он на раскисших склонах, стечет с них к сердцу своему, к Сите. Лопнут тогда тонкие ниточки мостов, и поплывет он по рябой от дождя Сене всё дальше и дальше, пока не уткнется каменным носом в радугу, расписным мостом перекинутую через реку.

А вслед за радугой блеснет между тучами солнце, рассыплется золотыми бликами по мокрому асфальту, вспыхнет искрами на стертых камнях, опрокинется отражением своим в воду, да в ней и утонет.

Осень…

По пустой улице важно прогуливаются взъерошенные после недавнего дождя голуби.

В нише окна, на широком каменном подоконнике вальяжно развалилась матерая упитанная кошка. Полосатые бока кошки ритмично раздуваются, усы слабо подрагивают. На первый взгляд, кажется, что животное мирно спит. В действительности же хитрюга бдительно следит за стаей. Иногда она не выдерживает и чуть заметно передергивает лапами.

Прохожих почти нет. Так, несколько женщин с сумками, старик. К тумбе у магазина беспечно прислонен чей-то велосипед.

Далеко внизу, на другом конце узкой крутой лестницы, заменившей здесь улицу, угадывается стена солидного городского дома, за которым разворачивается безбрежное море городских крыш. Одинаково коричневое, вспученное наростами башен, портиков, бельведеров и прочей архитектурной жути, оно скатывается с крутого холма и вольно растекается по котловине.

Здесь, на вершине холма, всё по-другому. Невысокие дома. Деревенские островерхие крыши. Темно-коричневые ставни на окнах. С подоконников свешивается густая мрачно-зеленая герань, пронизанная всполохами соцветий. В дальнем конце улицы просвечивает кусок виноградника. Там же неподвижно застыла длинная деревянная лопасть (часть мельничного крыла, венчающая похожий на сарай дом, чуть не по крышу заросший тетрастигмой). На видимой части стены намалевана вывеска, но изгиб улицы рассекает её пополам, так, что отсюда просматривается только объемистый кроличий зад, шустро удирающий из приоткрытой кастрюли.

Рестораны, ресторашки, ресторанчики…

Кажется, что здешние жители просыпаются по утрам только для того, чтобы есть. Сначала позавтракать «У матушки Катрин», затем пополдничать в «Кролике Жиля», по звуковой аллитерации прозванном завсегдатаями «Шустрый кролик». Здесь же можно и остаться, если, конечно, не боишься оглохнуть от галдежа постоянно спорящих между собой художников. Или, если есть на что, можно пойти поужинать, а заодно и полюбоваться длинноногими красавицами в «Мулен-Руж». А если не на что, то вполне устроит что-нибудь попроще. Например, прованская кухня и затянутые в ярко-зеленые трико девочки в «Сеюше», или петух в вине и подкрашенные сажей рогатые чертенята в «Преисподней».

Впрочем, в новеньком, сверкающем стеклом и дешевой позолотой «Сеюше» можно осесть уже с обеда. Когда-то, в былые добрые времена, здесь играл на аккордеоне знаменитый месье Жюно. Но перед самой войной новые хозяева вышвырнули из зала и месье Жюно, и его аккордеон и даже его стул с блестящим следом от инструмента. А вместе с ними и всю остальную мебель. Сам зал безжалостно разломали, а заодно с ним и старую закопченную кухню, и крохотную эстраду, и даже подсобку, после чего на освободившейся территории соорудили что-то сногсшибательно американское, с монументальной барной стойкой и эстрадой, способной вместить полновесный джаз-банд. Правда, с начала оккупации американский джаз пришлось убрать, заменив его вненациональным оркестром и стайкой девушек в желтых юбочках и ядовито-зеленых купальниках. Оркестр начинал играть уже с обеда, а к вечеру появлялись и девочки.

Не пожалели новые хозяева и крыльца, заменив покривевшие от времени ступени изящной крутой лесенкой, позволившей выгадать пятачок площадки перед входом. Площадку обнесли витыми металлическими перилами, а старую дубовую дверь заменили стекляно-металлической четырехлопастной вертушкой.

Старожилам новый позолочено-никелированный «Сеюш» не понравился. Туристам тоже.

Для консервативных французов он оказался чересчур уж американским, слишком чуждым и им, и городу, и аккордеону, который заменило банджо, развлекающее посетителей до прихода оркестра. А для жаждущих французской экзотики американцев «Сеюш» стал чем-то, совсем уж не пойми, чем.

Если бы не война, так, наверное, через пару лет и разломали бы всю эту несуразицу. Вернули бы старые столы. И месье Жюно с его стулом и аккордеоном, возможно, тоже бы вернули. Но…

С оккупацией Парижа в «Сеюш» зачастили боши. То ли их приманивала смесь дешевого американского шика с французским кабаре, то ли почти полное отсутствие в зале местных аборигенов, то ли настоящее эльзасское пиво, специально для них привозимое из Эльзаса. А может быть, легкие на подъем девчонки, после определенного часа легко спархивающие с эстрады…

Как бы то ни было, но с начала войны «Сеюш» стал популярен.

Теперь зачастую уже с обеда по обе стороны крыльца выстраивались черные лакированные автомобили, в которых часами изнывали дисциплинированные немецкие водители. Устав неприступно пялиться в стены, они тоже смотрели на голубей, на кошек, на равнодушных мужчин и чуть менее равнодушных женщин.

Вот и сегодня, несмотря на ранее время, недалеко от крыльца уже припарковался черный легковой автомобиль, водитель которого опустил стекло и меланхолично уткнулся глазами в асфальт.

Откуда-то издалека тихо, так тихо, что невнимательному прохожему могло показаться, что где-то назойливо зудит комар, донесся басистый вой автомобильной сирены. Такой обманчиво безобидный, в общем-то, достаточно привычный компонент городского шума…

Но…

Занятые разговором женщины удивленно замолчали, прислушались и, убедившись, что вой приближается, заторопились к лестнице, заменяющей здесь улицу. Туда же свернул и мужчина, уже по опыту зная, что ходить боши не любят, а машина по ступеням не поскачет.

Некоторое время ещё казалось, что сила звука не меняется, но внезапно вой подскочил до пронзительного визга, вслед за которым на узкую улицу вылетел широкомордый патрульный фургон.

Застигнутые врасплох голуби панически брызнули в разные стороны.

Кошка тоже вскочила, выгнулась и зашипела, приготовившись безжалостно наказать приблудного нахала, посмевшего вторгнуться на её территорию. Но, увидев несущееся на неё чудовище, перепугалась сама, шарахнулась к стене и с истерическими воплями полезла вверх по ставню, изо всех сил цепляясь когтями за поперечные планки деревянного жалюзи.

Фургон пронесся дальше, настолько плотно вписываясь в узкое полотно дороги, что его широкие рифленые шины с хрустом втирались в низкую бровку тротуара. Встречный автомобиль (темно-малиновый пигмей, едва достающий крышей до капота фургона) панически метнулся к стене дома, выскочил на пешеходную дорожку и заюлил, попав в капкан между фургоном и крыльцом, почти перегородившим узкую полоску тротуара.

Фургон пролетел мимо, но крыльцо неумолимо прыгнуло навстречу водителю.

Под днищем автомобиля что-то хрустнуло. Брызнули разбитые стекла фары и подфарника. Словно пытаясь взобраться вверх, «Ситроен» косо взгромоздился на ступени и заглох, буквально прикипев мордой к двери.

Фургон пролетел ещё метров пятьдесят, после чего тоже затормозил, с ювелирной точностью притершись передним бампером к перилам «Сеюша».

Хлопнула металлическая дверь. Затем дружно охнули ступени, и нежно пропела вертушка, пропустившая патруль внутрь ресторана.

На улице опять стало тихо.

Настолько тихо, что кошка, добравшаяся до безопасной ниши верхнего окна, с любопытством высунула оттуда голову. То же сделали и голуби, опустившиеся на карнизы.

Минут через десять двери опять провернулись, выплюнув на крыльцо патрульного, а вслед за ним высокого широкоплечего блондина в сером плаще.

Оказавшись снаружи, мужчина вскинул голову и резким движением запахнул плащ. Патрульный что-то крикнул, на что мужчина только яростно сверкнул глазами и стал застегивать пуговицы. Солдат повторил окрик, после чего второй конвойный, только что выдавленный дверью, жестко ткнул блондина автоматом в спину.

Словно теряя равновесие, мужчина качнулся вперед, раскинул руки, сгреб обоих солдат и зашвырнул их внутрь закрывающейся двери.

Дверь провернулась, заскрипела и встала.

Мужчина легко, словно играючи, перемахнул через перила, приземлился на тротуар и метнулся к узкому провалу лестницы, темневшему в конце длинного многоподъездного дома.

Сзади сухо щелкнул пистолетный выстрел.

Мужчина вскинулся, по инерции прошел ещё несколько шагов, подогнул колени и медленно лег на мокрый асфальт.

Часть первая

Глава 1

1

На белесом, выжаренном солнцем склоне шел бой.

Сражались двое. Один высокий и светловолосый. Судя по лицу и костюму, возможно, француз. Второй, пониже и посмуглее, в черном камзоле с широким гофрированным воротником, больше походил на испанца. Хотя с таким же успехом он мог оказаться провансальцем, ломбардцем или аквитанцем. Впрочем, нет, всё-таки испанцем, если судить по тяжелому четырехгранному эспадрону, которым он отбивался от наседавшего на него француза.

В настоящий момент француз уверенно загонял его на узкий пятачок между грудой камней и обрывом.

На половине дороге испанец вывернулся, отбил очередной выпад и отбросил француза к отвесной скале, ограничивающей площадку справа. Несколькими точными движениями он сначала заставил его прижаться к скале боком, а затем и вовсе развернуться спиной к обрыву.

Понимая, что влип, француз попытался прорваться обратно. Но размер пространства, на котором они сражались, не оставлял ему никакой возможности для маневров.

Некоторое время они топтались на месте, яростно взбивая клинками воздух. Потом испанец дрогнул.

Француз рванулся вперед. Испанец выманил его почти в центр площадки, откуда, орудуя эспадроном, как дубиной, отшвырнул обратно к обрыву.

Почувствовав за спиной пустоту, француз закачался, упал на одно колено и вцепился свободной рукой в траву.

Теперь рванулся вперед испанец, собираясь последним, завершающим ударом смести противника в пропасть.

Француз успел отклониться и выставить перед собой шпагу.

Клинок прошил испанца насквозь. Мужчина согнулся, выронил эспадрон и обеими руками схватился за основание клинка. Ещё не успев сообразить, что произошло, француз машинально потянул оружие на себя. Испанец качнулся следом, разжал руки, соскользнул со шпаги, сделал ещё несколько шагов, споткнулся и исчез за обрывом.

Еще не успев сообразить, что произошло, француз качнулся следом, но задел коленом за камень и плашмя растянулся по площадке.

В лицо пахнуло ветром. А там… внизу… где-то далеко внизу… так бесконечно далеко, что мозг отказывался воспринимать увиденное, были скалы, до нестерпимого блеска отлизанные ветром.

– Арман!

Всё ещё глядя вниз, он медленно оттянул своё тело назад. Потом пополз. А когда пятки уткнулись в стену, то встал на колени и ошалело потряс головой.

– Арман!!

От застрявшей между камней кареты к нему спешила очаровательная женщина, жгучая брюнетка с пышной гривой растрепанных кудрей.

– Анна!

Мужчина вскочил и протянул руки.

– Стоп! Снято!

Мужчина опустил руки.

– Как?

– Нормально.

– Ещё дубль?

– Солнце ушло.

– Хорошо, – сняв шляпу, режиссер промокнул голову носовым платком, – на сегодня хватит.

Взмокший от пота оператор медленно отлип от глазка камеры и бесконечно усталым жестом вытер лицо.

Глядя на него, помощник оператора торопливо сложил полотняный зонт, прикрывающий киноаппарат от солнца, а помощник режиссера также поспешно захлопнул один блокнот и тут же раскрыл другой.

– Завтра снимаем… – уже потеряв интерес к съёмкам, режиссер медленно направился к фургону, на ходу диктуя распоряжения помрежу, – …и гоните отсюда всех…

Начало и конец фразы утонули в пронзительном скрипе лебедки, поднимающей из-за обрыва люльку с испанцем.

Закончив писать, помреж захлопнул блокнот, заложил за ухо огрызок карандаша и метнулся к кучке мужчин, праздно ожидающих окончания съемок.

– Всё! Съемки окончены!..

Рабочие торопливо побросали папиросы. Оператор кивнул и опять уткнулся в камеру.

– Быстрее!

Теперь заметались все. Кто тащил застрявшую между камней карету, кто широкую деревянную платформу, укрепленную под обрывом. Несколько человек сматывали провода. Ещё двое катили бобину с толстым полосатым кабелем.

Рабочие с грохотом обрушили платформу на камни и тут же накинулись на лебедку.

Замелькали костюмерши. Одна забрала у француза шпагу, другая – шляпу. Откуда-то опять вывернулся помреж.

– Быстрее! Грузите аппаратуру в третий фургон. Доре!

Не останавливаясь, помреж крепко хлопнул ладонью по спине француза.

– Ты свободен. Сдашь своё барахло и можешь убираться. Деньги получишь в конторе. Оставь свой адрес на случай пересъёмки… Какого черта!

Размахивая на бегу руками, мужчина ринулся вниз по склону, туда, где несколько человек пытались закатить карету в грузовой фургон.

Неподалеку, в высушенной беспощадным летним солнцем долине приткнулись кургузые жилые фургончики, внутри и вокруг которых разместился временный актерский лагерь. Около восьмисот квадратных метров пыльной травы, ставших на какой-то срок единственным прибежищем всего состава съемочной группы.

Несколько составленных буквой «П» фургонов образовали тесный, открытый в сторону долины, дворик, на котором разместились крохотные, чисто символические закутки раздевалок.

В фургонах слева приютились женщины. В правом и центральном мужчины. Все, кроме режиссера, для которого установили отдельную полотняную палатку с личной койкой, столиком и шезлонгом.

Всё свободное от раздевалок пространство двора заняли столы. Самые разнообразные столы, начиная с аккуратных гримерных и заканчивая грубо сколоченными козлами, доверху заваленными одеждой. Между ними стояли широкие квадратные ящики из-под аппаратуры, полностью заставленные посудой.

Центр площадки заняла деревянная бадья с водой.

С внешней стороны каре, под огромным полосатым тентом сгрудились такие же полосатые шезлонги.

Траву вокруг фургонов давно уже вытоптали, а образовавшиеся белёсые проплешины залили водой и утрамбовали до зеркального блеска.

Днем здесь постоянно сновали люди. У столиков гримерши колдовали над актерами, под тентами на бесполезных шезлонгах костюмеры проветривали одежду. С теневой стороны каре рабочие готовили аппаратуру, а повариха – еду, время от времени громко проклиная и солнце, и жару, и нахальных мужчин, норовящих ущипнуть её за локоть именно в тот момент, когда в её руке оказывался половник.

Здесь всё подчинялось съемкам. Поэтому обедали поздно вечером, когда долина расчерчивалась причудливыми линиями теней. А завтракали на рассвете. (Если вообще завтракали, так как в такой жаре все без исключения долго засиживались вечерами, после чего настолько отчаянно хотели спать по утрам, что ради нескольких лишних минут сна готовы были послать к черту не только завтрак, но и всё остальное.) Днем же перебивались теплой минералкой, которую осторожно тянули накрашенными губами через трубочку, и бутербродами. (Бутерброды тоже употребляли крайне неохотно, всеми правдами и неправдами дотягивая до жары, когда, даже при патологическом голоде, есть уже абсолютно не хотелось. И дело здесь не в диете, а в элементарном профессионализме. Актер должен сохранить наложенный на него грим до конца съемок, а съесть в жару бутерброд и при этом не испортить тщательно прорисованный гримером рот практически невозможно. Оставалась минералка.)

Сейчас часть труппы уезжала, поэтому лагерь гудел, как потревоженный улей. Те, кто не участвовал в погрузке съемочной аппаратуры, с лихорадочной скоростью собирали со столов вещи. Освободившиеся столы тут же безжалостно разламывали, сразу же раскладывая на отдельные штабеля крестовин и столешниц. С громким щелчком сплющивали шезлонги. Один в другой составляли стулья. Один из фургонов (тот, в котором во время съемок жил технический персонал) бесстыдно распахнули, из уютного домика снова превратив его в грузовой прицеп.

Всем вдруг нестерпимо захотелось как можно скорее убраться отсюда, от этой жары, от работы, от постоянной пыли, солнца, цикад и комаров. Перед глазами уже замаячили окна гостиницы. Любой нормальной гостиницы, где будут отдельные комнаты, умывальники и ванные, до краев наполненные водой.

Те, кто оставались, с нескрываемой завистью поглядывали на уезжающих. А уезжающие в немом исступлении лихорадочно паковали вещи. Если они успеют до темноты, то уже сегодня доберутся до города. Даже не города, а захолустной деревни, где отработавшие свои роли актеры смогут пересесть на местный автобус, а фургон со вторым оператором поедет дальше, до следующей деревни, вокруг которой режиссером были запланированы пейзажные съемки.

Шумный бестолковый и довольно удачный съемочный день постепенно скатывался к теплому ленивому вечеру.

На съемочной площадке ещё продолжались сборы. Отсюда было слышно, как там что-то тащили, кричали, ругались, посылали кого-то за запасными канатами… обещали спустить шкуру, если не успеют вовремя закончить…

Но уже наплывала благословенная вечерняя лень, незаметно приглушая все дневные звуки и давая долгожданную передышку перед оглушительным концертом ночных цикад.

Съемочный день закончен. Всё. Баста!

У актерского фургона Доре скинул камзол. Затем отцепил хвост парика и выпростал руки из рукавов сорочки. Теперь оставалось только протащить через широкий кружевной ворот загримированную голову.

– Черт… ну, хоть бы раз…

Как обычно, бдительно следя за тем, чтобы не смазать на рубашку грим, он забыл про прическу и опять зацепился кружевом за шпильку.

– Хоть бы раз… – наощупь выдергивая из волос шпильку, привычно пробурчал Доре.

– Помочь?

– Не надо. Уже.

Избавившись от рубашки, мужчина бросил на столик шпильку и всласть потянулся.

– Осторожней, кретин!

– Ладно…

Он убрал руки и с удовольствием расправил плечи, казавшиеся ещё более широкими на фоне узких бедер и длинных ног, идеальную форму которых не могли скрыть даже короткие штанишки, пузырями вздутые над высокими ботфортами.

– Ну и жара!

– Давай, поторапливайся.

– Отстань.

Он вытряхнул из волос остальные шпильки, отколол бант и запустил пальцы в шевелюру, безуспешно пытаясь расслоить спаянные лаком пряди.

– Это не лак, а цемент…

– Не стони! В парике ещё хуже.

Склонившийся у стола испанец стянул со стриженой головы черный кудлатый парик и небрежно нахлобучил его на стоящего на столе болвана. Затем оценивающе прищурился, слегка взбил пальцами локоны и смачно щелкнул болвана по лбу.

– Молодец, малыш!.. А вы, месье, подвиньтесь! – оттирая Доре от зеркала, весело заявил он.

Доре переместился к баку, зачерпнул кружкой воду, нагнулся и опрокинул кружку себе на затылок. Струя воды скользнула по прическе, двумя ручейками скатилась с волос на шею, с шеи по щекам на нос…

– Черт!

Жан замотал головой и громко чихнул.

– Будь здоров! – стирая с лица грим, нахально усмехнулся испанец.

– Буду!.. Если не облысею от этой дряни.

Второй раз актер сначала попытался приподнять волосы, а уж затем вылить под них воду. Жидкость просочилась сквозь щели между прядями и опять стекла в таз.

– Дрянь, ничего его не берет!

– Ты просто патологически ленив. Или глуп, что почти одно и то же, – швыряя на столик тряпку с гримом, спокойно резюмировал испанец, – вот уже почти три месяца, как ты ежевечерне повторяешь одно и то же. Держи!

Он подцепил со столика флакон шампуня и, не оборачиваясь, метнул его Доре в руки.

– Спасибо. Иначе эту немецкую заразу ничем не отмоешь.

– Насчет заразы поосторожней, – проходя мимо, негромко бросила брюнетка, бывшая прекрасная дама, за прошедшее с момента окончания съемок время уже успевшая переодеться в малиновое кимоно.

– А разве тут кто-то что-то сказал? – невинно округлил глаза испанец, – прекрасный лак… наипрекраснейший! Ничего его не берет, кроме наипрекраснейшего немецкого шампуня, после которого вся голова чешется, – закончив говорить, он нежно улыбнулся брюнетке и ткнул Доре кружкой, – ведь так?

– Угу, – облепленный хлопьями пены, нечленораздельно промычал мужчина, – лей, давай!

Из двери фургона высунулась костюмерша.

– Быстрее сдавайте костюмы.

– Пардон, мон шер, – испанец всунул кружку Жану в руку, – но это меня.

– Ты что?! – попытался выпрямиться Доре, – не можешь?…

– Нет! Никогда и ни за что! – пылко воскликнул испанец, – если женщина ждет… Сам лей!

– Черт! Мерзавец!..

Не разлепляя глаз, Жан бестолково ткнул кружкой мимо бадьи.

– Давай, – женщина забрала у него кружку, – нагнись пониже.

– Спасибо.

Испанец подхватил с лавки одежду и скрылся за полосатым полотнищем, закрывающим вход в раздевалку.

– Ты когда домой собираешься?

Закончив мыться, Доре вслепую нащупал полотенце.

– Завтра, ночным.

Женщина повесила кружку на место, присела к столу и кокетливо подправила короткие, черные как смоль волосы.

– А билет уже взял?

– Нет, конечно. Разве с нашим можно что-нибудь знать заранее…

– А если билетов не будет?

– Будет… уж один-то всегда найдется. Я не гордый, могу и третьим классом. В крайнем случае, поеду с пересадкой.

Промокая полотенцем волосы, мужчина краем глаза наблюдал за вышедшим из кабины испанцем. Теперь вместо рейтуз и бархатных штанишек на нем красовались серые чесучовые брюки, а на ногах – такие же серые, в тон брюкам, летние ботинки на толстой желтой подошве.

– Тебе слить?

– Давай.

Дождавшись, когда испанец нагнется, Доре поднял бадью и молча опрокинул её содержимое ему на спину.

Испанец придушенно взвыл, нырнул головой вниз и уперся руками в днище таза.

– Вы что?!.. – накрытая веером брызг, неожиданно тонким визгливым фальцетом заорала брюнетка, – ненормальные! Халат намочили! Нет, вы только посмотрите! – она возмущенно взмахнула в воздухе намокшими салфетками, – кретины!

Доре аккуратно поставил опустошенную бадью на землю.

– Ты, … … …! – вмятый в таз испанец попытался выпрямиться, но хлынувшая за пояс вода согнула его обратно, – … …!

– Да ладно тебе.

Жан широким жестом накрыл спину испанца полотенцем.

– Идиоты! – брюнетка раздраженно стряхнула с халата воду, бросила на землю испорченные салфетки и опять присела к гримерному столику, – и шутки у вас идиотские.

– Согласен, – перегнувшись через её плечо, Доре попытался выудить расческу, кончик которой высовывался из-под коробки с гримом.

– Ты что в Париже делать будешь? – забыв о своем раздражении, низким грудным контральто (тем самым, который так безотказно действовал на всю мужскую часть зрительного зала) поинтересовалась брюнетка.

– Не знаю… – занятый тем, чтобы исхитриться подцепить расческу ногтем, хрипловато протянул Доре, – у меня контракт с киностудией ещё на один фильм…

– О-о-о… – завороженная голосом, брюнетка слегка отклонилась назад и на мгновение прижалась к его груди затылком, – и когда же этот фильм будет?

– А черт его знает. Пока глухо… – Жан вытащил расческу и выпрямился, – ничего… в крайнем случае, вернусь в свой балаган на старую роль.

– Если она ещё не занята, – старательно скрывая своё разочарование, мило улыбнулась брюнетка.

– А кому она нужна? – расчесывая перед зеркалом влажные волосы, невесело усмехнулся Доре, – хорошо, сейчас хоть прилично заплатят. В любом случае, на пару месяцев мне хватит. А там, может быть, опять съемки начнутся.

– Едва ли. Дюпон говорит, что в ближайшие полгода здесь ничего нового не будет.

– Тогда, труба…. – подвел итог Доре, – хорошо, что от полиции я прикрыт.

– Да… – женщина слегка поддалась вперед и впилась глазами в зеркало, в котором отразилась запрокинутая голова актера.

На солнце волосы быстро высыхали, приобретая тот странный светящийся светло-каштановый оттенок, обладатель которого уже не блондин, но ещё и не шатен.

– У Валера намечается что-то новенькое…

Проходя мимо столика, испанец картинно метнул полотенце на вешалку. Мокрая тяжелая ткань неуклюже обмоталась вокруг перекладины, отчего вешалка опасно закачалась и накренилась, грозя обрушиться на хлипкий столик.

– Тише ты! – испуганно рванулась в сторону брюнетка.

Вешалка ещё раз обиженно скрипнула, качнулась и медленно, словно бы нехотя, восстановила своё равновесие.

– Вы что? – возвращаясь к столу, женщина невольным жестом слегка распахнула воротник халата, – сдурели сегодня?

– Хорошая работа! – игнорируя раздражение брюнетки, то ли себя, то ли вешалку похвалил испанец, – так как на счет Валера?

– А ну его к чертям, гомика, – собирая костюм, раздраженно скривил губы Доре.

– Да уж, – весело заржал испанец, – тебя он вряд ли пропустит.

– У Дюпона… – привлекая к себе внимание, брюнетка гибким змеиным движением протянула руку и взяла со столика коробочку пудры, – намечается один сценарий…

– Какой?

Жан бросил костюм и заинтересованно уставился в зеркало.

– Так… – делая вид, что она полностью поглощена собой, равнодушно протянула брюнетка, – кажется, что-то вроде этого. Дюпон сказал, что там есть выигрышная роль для меня. На главного героя он хотел пригласить Омона…

– Но я же лучше! – Жан наклонился ещё ниже, так низко, что почти коснулся щекой её волос, – Омон старше, капризней, да и съемки у него расписаны по минутам. Кроме того, учти, – тщательно смодулированным бархатным баритоном промурлыкал Доре, – он наверняка попытается перетянуть одеяло на себя, а я… – он пригнулся ещё, так, чтобы зеркало смогло отразить их обоих, – на моем фоне ты будешь просто неотразима!

– Возможно… – брюнетка слегка приподняла голову и томно прищурилась, – Дюпон ещё не решил…

Пользуясь моментом, она осторожно провела волосами по его шее и легко прижалась затылком к горлу.

– А мой контракт? – Жан положил ладони ей на плечи.

Брюнетка выразительно пожала плечами и слегка изогнула в улыбке подрагивающие губы.

– Марго, – опустив голос ещё на октаву ниже и почти касаясь губами её уха, интимно прошептал Доре, – ты просто прелесть, – после чего скользнул глазами по зеркалу и легко коснулся её щеки губами.

– А ну тебя, – вроде бы отмахиваясь, но в действительности, прижимаясь к нему ещё больше, хрипловато засмеялась Марго, – если ты, действительно, хочешь, – тщательно выделяя второй смысл фразы, она, почти не скрываясь, прильнула к нему телом, – я могу замолвить словечко.

– Отлично!.. – опуская голос ещё ниже, нежно пробормотал Доре, – я тебя обожаю…

Всё ещё продолжая косить глазами на своё отражение в зеркале, актер нежно, как по струнам, прошелся пальцами по её предплечьям и, мягко сжав ей локти, потянул женщину на себя. Марго поспешно, даже более поспешно, чем требовалось, откинулась назад и чуть приоткрыла тщательно прорисованные губы, обнажая мелкие, ослепительно белые зубы.

– Везет же некоторым светловолосым красавчикам, – словно не замечая двусмысленности происходящего, испанец бесцеремонно влез в мизансцену и тоже заглянул в зеркало, – Марго, лапушка, а как у твоего Дюпона с черноволосыми злодеями? Со мной ему даже контракт выкупать не придется.

Жан спокойно убрал руки и выпрямился.

– Тебя и без контракта никто не возьмет, – разъяренная Марго зло сверкнула на испанца подведенными глазами, – таких, как ты, на любой киностудии как собак.

– Не скажи! – словно не замечая её раздражения, жизнерадостно оскалился испанец, – я уникален! Я красив, молод, талантлив. Я – гений! Или что-то около этого. Я виртуозно дерусь на шпагах и великолепно падаю с обрыва. Помяни моё слово, детка, сегодняшняя сцена войдет в историю кинематографа! Вы все прославитесь благодаря моему бесстрашию!

Понимаешь теперь, что твоему Дюпону я просто необходим? Тем более, что я обожаю сниматься в его фильмах!

– Трепло, – негромко фыркнул Доре.

– Отвянь!.. Ну, так как? – теперь уже испанец интимно склонился к плечу Марго, – учти, королева Марго, я считаю, что на экране ты просто неотразима. Хотя в жизни ты ещё лучше.

Несколько секунд они, молча, изучали друг друга в зеркале.

– Ладно. Черт с тобой, – Марго нервно сморгнула и бросила на столик пудру, – только съемки начнутся не раньше декабря.

– Ничего. До декабря мы как-нибудь продержимся.

Собрав свои вещи, Доре направился к раздевалке.

– Не сомневаюсь…

Женщина отвернулась от испанца и, почти не скрываясь, проводила спину актера долгим голодным взглядом.

– Не советую.

– Что?!..

– Просто не советую, – неожиданно спокойно заговорил испанец, – с ним эти номера не проходят.

– Он что, гомик?

Мужчина придушено фыркнул.

– Не больше меня.

– Тогда почему?

Испанец выразительно пожал плечами.

– Только не говори мне, что он не может.

– Ну что ты, моя прелесть, конечно может. И лучше всего со шлюхами. Да и с теми ведет себя почти по-приятельски. Увы, малыш, но зажигает он только на сцене.

– Ну, это поправимо.

Испанец склонился ниже, нежно улыбнулся отражению.

– Марго, брось. Поверь старому другу, что здесь рыбы нет. Хоть он и красив, как греческий бог, но пыла у него больше, чем на две недели, еще, ни для кого не хватало. Да и с воображением тоже слабовато. В Париже он всех приглашает в один и тот же ресторанчик на Монмартре, потом провожает домой и…

– Слушай, ты! – окончательно выведенная из себя, бешено прошипела Марго.

– Ладно, не злись, моё дело предупредить. Хотя… – испанец склонился ещё ниже, почти щека к щеке, – ты настолько неотразима, что я, возможно, не испугался бы твоего Дюпона…

– Дурак! – Марго резко встала, – отцепись же ты, наконец, и дай мне переодеться!

– Браво, о, несравненная! – проваливаясь ниже, испанец чуть ли не распластался перед ней в глубоком поклоне, – ты неповторима! Не иметь мне больше ни одного контракта, если вру!

Марго одним махом смела с лавки ком вещей и скрылась в ближайшей раздевалке.

– Везет же дуракам! – выпрямляясь, сообщил зеркалу испанец, – только хотел бы я знать, а кто же здесь дурак, а?

2

За окнами вагона проносилась ночь. В сгустившемся сумраке мелькали черные бесформенные массы деревьев, матово поблескивала трава. Поезд прогрохотал по мосту, и внизу промелькнула серебристая лента реки.