Kitobni o'qish: «Когда велит совесть. Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России»

УДК 340(091)«1864»

ББК 63.3(2)522-36

Б82

Редакторы серии «Интеллектуальная история»

Т. М. Атнашев и М. Б. Велижев

Исследование осуществлено в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ

Рецензенты:

Д. А. Бадалян, кандидат исторических наук

В. С. Парсамов, доктор исторических наук

Д. Ю. Полдников, доктор юридических наук

Д. В. Руднев, доктор филологических наук, кандидат исторических наук

Татьяна Борисова

Когда велит совесть: Культурные истоки Судебной реформы 1864 года в России / Татьяна Юрьевна Борисова. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – (Серия «Интеллектуальная история»).

Судебная реформа 1864 года стала попыткой радикальных преобразований российского общества, причем не только в юридической, но и в нравственной сфере. Начиная с 1830‑х – 1840‑х годов в публичном дискурсе человек, государство и его законы стали связываться сложной сетью различных понятий и чувств, а «долг совести» и «чувство истины» стали восприниматься как доступные всем сословиям средства этической ревизии русской жизни. В центре исследования Татьяны Борисовой – понятие совести, которое вступало зачастую в противоречивые отношения с понятием законности. Почему законность и судопроизводство в Российской империи стали восприниматься значительной частью образованного класса как безнравственные и аморальные? Как совесть получила большую преобразовательную силу, действие которой оказалось непредсказуемым для самих реформаторов? И почему порожденная переменами судебная практика стала ярким явлением русской культуры, но в то же время замедлила формирование правового самосознания и гражданского общества? Татьяна Борисова – историк, доктор права, доцент НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге.

В оформлении обложки использована фотография статуи Юстиции над входом в здание суда округа Скотт в Джорджтауне, Кентукки. Фото: Carol M. Highsmith, 2020. Carol M. Highsmith Archive. Library of Congress.

ISBN 978-5-4448-2815-1

© Т. Борисова, 2025

© Д. Черногаев, дизайн обложки, 2025

© OOO «Новое литературное обозрение», 2025

Введение

Книжечка всеобщей истории, не знаю кем составленная, была у нас едва ли не в двадцать страничек, и на обертке ее было обозначено: «Для воинов и для жителей». Прежде она была надписана: «Для воинов и для граждан» – так надписал ее искусный составитель, – но это было кем-то признано за неудобное, и вместо «для граждан» было поставлено «для жителей».

Н. С. Лесков. Кадетский монастырь.

Государство права и государство совести

В истории России есть прекрасная страница – золотой век русского суда. Этот краткий век начался и закончился в царствование Александра II (1855–1881) вместе с одной из самых радикальных из его реформ – Судебной реформой 1864 года. До сих пор эпоха Великих реформ считается самым либеральным временем в истории Российской империи. Их масштаб был поистине грандиозным: отмена крепостного права, радикальное ослабление цензуры, политика гласности, институты самоуправления – и над всем этим независимый суд. В нем судьи получили автономию от административной власти, были введены открытый для публики состязательный процесс и суд присяжных. У прогрессистски настроенных современников складывалось впечатление, что впервые в российской истории судебная власть проектируется как независимая ветвь самодержавного правления, что представлялось им необходимым и закономерным.

Действительно, реформы Александра II воспринимались современниками как реальная и вполне осуществимая программа мирного переустройства старого имперского порядка в современное «культурное», как тогда говорили, государство. Независимая печать и независимый суд должны были сыграть ведущую роль в этом постепенном переустройстве, привлекая к нему читающую публику. Печать должна была объективно показывать, какие явления общественной жизни требуют внимания, а обновленная система правосудия – обеспечить «скорые и правые» судебные решения.

Предусмотренная законами открытость и гласность прессы и суда должны были стать средствами достижения справедливости и если не согласия, то гражданского мира после тяжелой Крымской войны (1853–1856). Понятие «гласность», почти забытое сегодня со времен Перестройки 1985–1991 годов, было центральным и для программы Великих реформ. В нем выразилась основная идея преобразований: власть и подданные, услышав друг друга¹, должны прийти к некоторым «согласным» действиям, направленным на эффективное управление в условиях модернизации, которой неизбежно сопутствовал рост самосознания образованных подданных.

Многочисленные покушения на императора-освободителя и его убийство в 1881 году показали, что не все подданные хотели согласия на предложенных условиях. Согласие² подразумевало взаимное доверие и взаимную ответственность, но в условиях опасности для престола на первый план выступала демонстрация эффективной и неограниченной самодержавной власти. Репрессии против радикалов с начала 1860‑х годов, усиление цензуры и постепенное распространение с 1879 года военного положения на большинство российских губерний вели к усугублению кризиса согласия. Был ли он неизбежен? Какую роль в этом кризисе сыграл новый суд, на который возлагали большие надежды?

Внимательный наблюдатель и активный участник следующего кардинального перелома в истории России – юрист по образованию, философ, один из учредителей Союза освобождения в 1903 году Семен Людвигович Франк – сформулировал оригинальные ответы на эти вопросы. Свое эссе по поводу 40-летия Судебных уставов, написанное накануне революции 1905 года, он назвал «Государство и личность»³. В нем Франк изложил тезис, разрабатываемый в советской и современной историографии Судебной реформы: независимый суд, дарованный самодержцем, не мог укрепить государственный режим в его прежней форме. Независимость и гласность суда очевидным образом подразумевали установление пределов самодержавной власти. Неужели этого не понимали сами реформаторы?

Говоря об отсутствии «условий», при которых новый суд дал бы больше плодов, Франк критиковал ограниченный подход тех, кто стремился преобразовать систему. Действительно, новые Судебные уставы 1864 года воспринимались как необходимое подновление правосудия – суд должен был стать «скорым, правым, милостивым и равным для всех». Проектируя его, реформаторы вдохновлялись отсутствующими в российской действительности условиями – реальными и воображаемыми. Реальными они считали свои знания о современной юридической мысли и судебной практике Запада. Воображаемым же был результат, при котором по новым статьям процессуального закона будет возможно открытое для всех судебное состязание, в котором, как писал Франк,

представитель прав государства – обвинитель – и представитель прав личности – обвиняемый и его защитник – спорят, как две равные стороны, перед третьей, незаинтересованной и независимой властью – судом⁴.

В этом изложении сути реформы хорошо видны ее самые тонкие места. Государство и личность «спорят, как две равноправные стороны» (первое тонкое место, которое подчеркивается словом «как»), о своих «правах» (второе) перед «незаинтересованным и независимым судом» (третье). Каждое из этих тонких мест Судебной реформы в 1864 году, в 1904‑м, да и сегодня представляет собой отдельную проблему – как теоретическую, так и практическую.

В 1905 году, накануне первой революции в Российской империи именно самодержавие представлялось основной проблемой, препятствующей правильному устройству всех ветвей власти. Однако разнообразные исторические источники убеждают нас в том, что в период 1860‑х годов самодержавие не считалось препятствием для качественного функционирования независимого суда в России. Высказываясь от имени государства и от имени личности, юристы, журналисты, адвокаты, писатели, чиновники и присяжные заседатели своими выступлениями в печати и в суде создавали новые общественные представления о возможном понимании свободы и справедливости в Российской империи. Эти представления, как им казалось, открывали многовариантные направления дальнейшему движению истории России.

Такой оптимизм можно назвать глобальным явлением долгого XIX века – рост знаний и прогресс как будто открывали перед человеком все больше возможностей, тем самым подпитывая его уверенность в своих силах. На фоне расширения сферы знаний вопросы о том, кто судит и как надо судить, стали все больше волновать просвещенную публику. Эти вопросы, в свою очередь, подталкивали к пересмотру отношения к законному порядку. Какие интересы и почему должен в первую очередь защищать закон? Соглашаясь с credo либеральной доктрины, Франк, как и многие представители образованного класса, подчеркивал, что прежде всего суд должен охранять права личности. Для любого государства самой большой трудностью является необходимость на деле признать, что права личности существуют независимо от государства и оно должно подчиниться законам, их охраняющим⁵.

В духе классической либеральной доктрины Франк полагал, что уравновесить стремление любого законодателя расширить свою власть над обществом и соблюдение закрепленных в законе «личных прав» подданных возможно. Лучше всего с этим справлялись государства с либеральной идеологией, сильной системой представительства и независимым судом. Однако для Франка правильные взаимоотношения институтов судебной, законодательной и исполнительной власти⁶ в правовом государстве были вторичными. Первичным был внутренний принцип функционирования правового порядка. И здесь сорокалетний опыт действия российского независимого суда позволял Франку сделать интересные выводы о необходимости действия «правотворящей силы, которая закладывает самые основы правового строя и в которой именно и находят себе защиту права личности»⁷.

Парадоксально, но Франк не называл свободу ключевой целью и принципом государственного устройства, тем самым отвергая классическую либеральную доктрину Милля, ставшего очень популярным в России 1860–1870‑х годов после перевода Чернышевского. Основываясь на синтезе идей немецкого гуманизма Гердера и Гумбольдта и христианской политической философии Хомякова и Соловьева, Франк подчеркивал первостепенное значение «морально-правового сознания общества». Оно действовало как «правотворящая сила», воплощаясь «в форме нерушимого для законодательной власти обычного права» и в форме особого учредительного акта – основного закона, конституции.

Связь между «правотворящей силой» и ценностями свободы человека, по Франку, была очевидна. Вслед за Кантом он считал, что морально-правовое сознание общества определялось вневременным этическим началом – совестью. Совесть требовала в равной степени «любви к ближнему» и «любви к дальнему» и утверждала некоторый баланс интересов общественного блага и свободного развития личности:

Совесть велит нам заботиться о благе общества, об устроении внешней эмпирической жизни наших ближних, об их счастье и довольстве; и наряду с этим она повелевает нам «не угашать духа», развивать заложенные в нас силы, давать широчайший простор тому духовному началу, которое содержится в нашей личности⁸.

В России, как писал Франк, «все эти вопросы обсуждались до сих пор лишь отвлеченно»⁹.

Интересно, что такую категорическую оценку «отвлеченных» обсуждений совести в России он поместил в свой очерк о Судебной реформе, одной из ключевых новаций которой было как раз придание совести большой юридической силы. Действительно, до этого тема совести как общественно значимой ценности разрабатывалась преимущественно в литературе, то есть вполне «отвлеченно». В 1864 году произошла радикальная попытка соединить в суде моральные понятия о справедливости с требованиями закона, задействовав совесть. Реформированное правосудие должно было скоординировать то, что и сегодня продолжает восприниматься как кардинально разные вещи: суд «по понятиям» (справедливо, по совести) и суд по закону.

То, что юрист по образованию Франк не упоминал о совести как «правотворящей силе» реформированного российского суда, – важное умолчание¹⁰. Удивительно, но факт: уже в начале XX века оказалось незаслуженно забытым, какую большую силу в 1864 году получила поставленная рядом с законом совесть. Вслед за современниками тех событий историки и юристы фактически фокусируют свое внимание на разных аспектах новизны самостоятельной судебной власти, опирающейся на профессиональную юридическую экспертизу. Однако в тени до сих пор остается очень важный аспект Судебной реформы – не юридическое, а этическое преобразование правосудия. Начертанный на зданиях обновленного суда девиз – «Правда и милость да здравствуют в судах» – посылал сигнал подданным о примате этики в теории и практике реформированного правосудия.

Реформаторы планировали привести в действие новый этический режим «правды и милости» в открытом для публики суде с помощью моральной категории совести. Суть преобразования определялась позднее как сосуществование «государства права и государства совести»¹¹. Это высказывание обращает внимание на интересный парадокс в понимании совести, который при поверхностном рассмотрении далеко не очевиден. В чем он заключался?

Судебные уставы 1864 года и специальная юридическая литература определяли совесть как «внутреннее убеждение», которое, по мысли законодателя, в новом суде должно скорректировать и дополнить применение закона. Это внутреннее убеждение касалось нравственной стороны дела. Понимание совести как «внутреннего уверения, твердого признания нравственной доброты или худобы дел наших» с конца XVIII века фиксировалось в академических словарях русского языка как производное от «врожденной способности судить нравственную доброту или худобу наших деяний»¹² (курсив мой. – Т. Б.).

Однако если подставить «внутреннее убеждение» вместо «совести» в приведенную формулу («государство права и государство совести»), то получалось, что усилия героев Судебной реформы были направлены на сосуществование «государства права и государства внутреннего убеждения». Абсурдность этой формулировки показывает, что вопреки декларациям об индивидуальном внутреннем убеждении на деле под совестью понималось скорее коллективное, групповое представление о нравственном и безнравственном.

Действительно, судебный процесс, в котором основными критериями вердикта присяжных объявлялись закон и совесть, подразумевал некоторое общее понимание нравственных норм профессиональными судьями и присяжными заседателями – представителями народа. Этого согласия необходимо было достигнуть, опираясь на коллективные представления, то есть нарративы, разделяемые читающей публикой. Не без преувеличения можно сказать, что уже освоенная ранее роль читающей публики как морального судьи во многом определила то, что стало происходить на реальных судебных процессах.

Глашатаями совести в новом суде должны были стать присяжные заседатели и защитники – присяжные поверенные. В списки присяжных заседателей вносились мужчины от 25 до 70 лет, удовлетворявшие имущественному цензу, за исключением монахов, священнослужителей, военных и чиновников высших классов табели о рангах, учителей народных школ и слуг¹³. Образовательного ценза для присяжных предусмотрено не было. Если присяжные определялись методом случайной выборки из представителей местного общества, то адвокаты должны были не только иметь юридическое образование и опыт государственной службы, но и обладать безупречной нравственной репутацией. За нею следил корпоративный орган управления адвокатурой, действующий при Судебной палате, – Совет присяжных поверенных.

Совесть обвинителей также была «задействована» в новых Судебных уставах. Так, если в результате судебного следствия обвинитель убеждался в невиновности обвиняемого, то закон требовал отказаться от обвинения и сообщить об этом суду «по совести». Как видим, совести была придана большая сила именно для того, чтобы судебное следствие, взвесив все доказательства обвинения и доводы защиты, справедливо решало вопрос о вине, правильном понимании ответственности и необходимой меры наказания или милости. При таком практическом понимании необходимости соизмерения требований закона и совести в новом суде должны были восторжествовать правда и милость.

Эта книга ставит вопросы о том, почему категории морального дискурса «правда» и «милость» были объявлены ключевыми понятиями правосудия и как они соотносились с понятиями «право» и «ответственность». Все они, как будет показано, разрабатывались в широком контексте суда читающей публики над действительностью. Поэтому в русле известной традиции исследования «политизации литературы и литературизации политики»¹⁴ мы будем говорить о культурных истоках Судебной реформы. Связь права и культуры¹⁵, очевидная для Франка, принципиально важна для понимания интереснейшего опыта взаимосвязанной этической и юридической трансформации русской жизни в период Великих реформ. Именно культура разработала широкий репертуар понимания взаимоотношений личности и государства через тонкие переживания тем свободы, вины и ответственности.

«Позвольте, господа присяжные заседатели, задать вам один вопрос» (О. Бендер)

Интерпретация С. Л. Франка, подчеркивавшая, что в фокусе обновленного правосудия находились именно личность и ее права, не была чем-то исключительным. То, что «начала личности» являлись основополагающими для архитектуры реформы, стало основным тезисом историографии реформированного суда уже в 1870‑х годах¹⁶. В целом эта историография заложила героико-ностальгический пафос в исследования Судебной реформы, сосредоточившись на описании правосудия как независимой от администрации судебной власти. Обширная литература состоит из эмпирических исследований отдельных институтов, профессиональных групп и деятелей судебной реформы, принимавших активное участие в ее осуществлении в разных регионах страны¹⁷. Все они едины в оценке реформы как большого модернизационного шага российского государства с опорой на стремительно развивающиеся профессиональные группы.

Анализ разработки судебного преобразования как противоречивого управленческого процесса дают монографии М. Г. Коротких, М. В. Немытиной, А. Д. Поповой, Р. Уортмана¹⁸. Они показали, как в процессе реформирования суда самодержавный принцип правления в России сосуществовал с почерпнутой из Западной Европы моделью государства-машины, действующей на основе четких правовых принципов. Поколение юристов-профессионалов, занявшее судейские должности в обновленных судах после Судебной реформы 1864 года, сталкивалось с традиционным противодействием администрации, продолжавшей считать себя проводником государевой воли.

Уортман первым ярко и убедительно показал, как этот конфликт развивался на фоне распространения культуры и образования. Он подчеркнул, что после убийства Александра II самодержавие свернуло диалог с обществом, симпатизировавшим либеральным западноевропейским образцам, и перешло к обороне и репрессиям. «Возвысив себя над законностью, оно ниспровергло то свое право на покорность подданных, на котором в конечном итоге зиждилась его власть», – несколько патетически заканчивает свой труд Уортман¹⁹ (курсив мой. – Т. Б.).

Если, как Франк, в качестве подданных представлять читающую публику с политическими амбициями, то этот вердикт, конечно, верен. Более того, он напрашивается сам собой, если смотреть на историю суда из конечной точки – если не из подвала Ипатьевского дома, где была расстреляна семья последнего императора, то со станции Дно, где Николай подписал отречение от престола. В этой книге мы попытаемся преодолеть финальность истории и посмотреть на реформу как на поддержанный просвещенной российской публикой грандиозный эксперимент с неочевидным финалом по наполнению суда «правотворящей силой». Такая перспектива поможет узнать, какие новые идеи и надежды подарили России «милость и правда» реформированного суда в 1864 году. Эти моральные²⁰ понятия, приводимые в действие «совестью», которой дали слово в суде, открыли новые режимы высказывания о вине и невиновности, о частном и общем, о свободе и несвободе, о праве и обязанности. За высказываниями последовали кардинально новые по форме и содержанию судебные решения.

Было бы неправильно отрицать, что Судебная реформа, как и все реформы в императорской России вообще, должна была работать на укрепление «права самодержца на покорность подданных», как это сформулировал Уортман. Действительно, это право было отчетливо зафиксировано в Основных законах 1833 года и сохранилось в формулировке 1906 года (ст. 4) до Февральской революции 1917-го:

Императору Всероссийскому принадлежит Верховная Самодержавная власть. Повиноваться власти Его, не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает.

Однако веления совести, ее содержание не могли быть прописаны ни в каких указах и регламентах. Совесть, так же как и страх, имела как будто всем понятное содержание – способность судить об этической стороне явлений и, прежде всего, своего собственного поведения²¹. По свидетельству современника, смысл понятия «самодержавная власть» был более ускользающим, поскольку определялся самим императором и лицами, влиявшими на него. Так, А. И. Герцен очень точно подчеркивал, что содержание самодержавной власти в Российской империи – ее суть и цели – было широким и располагало к творчеству:

Императорская власть у нас – только власть, то есть сила, устройство, обзаведение; содержания в ней нет, обязанностей на ней не лежит, она может сделаться татарским ханатом и французским Комитетом общественного спасения²².

По воле императора гласность и Великие реформы 1860–1870‑х годов на какое-то время сделали «обзаведение» государства максимально открытым для того, чтобы наиболее деятельные подданные участвовали в наполнении его смыслами и целями.

В это время в Российской империи стал видимым всемирный процесс наступления новых, основанных на знании «норм» на старое законодательство. Этот процесс исследовал Мишель Фуко, показав, как старая суверенная власть пыталась сохранить свой вековой контроль, в том числе и над новыми, вырабатываемыми наукой «естественными» нормами человеческого²³. Действительно, во всем мире долгий XIX век стал временем напряженного сосуществования и взаимопроникновения старых и новых форм власти. Значительное развитие науки и техники привело к тому, что нормы, основанные на доказательствах и знании, стали теснить законы, основанные на силе и традиции.

Так, исследования в области психиатрии к началу XIX века показали, что человек может внезапно помешаться в рассудке и потому не должен нести ответственность за преступление, совершенное в таком состоянии. Следовательно, юридические механизмы определения вины и наказания за преступление должны были теперь включать в себя неюридические экспертные оценки. Притязания разных экспертиз на авторитетное высказывание о норме меняли распределение власти в обществе, как бы похищая ее у прежних держателей монополии на принятие решений – у чиновников²⁴.

В исследовательской литературе существует мнение, что глобальный процесс трансформации власти в модерном обществе не состоялся в полной мере в Российской империи потому, что эксперты не смогли отстоять свое право на власть, как это произошло на условном Западе²⁵. Профессиональные группы юристов и врачей не смогли потеснить власть государства, поскольку слишком плотно были включены в его деятельность и «отвергали Западную буржуазную установку на собственные интересы и на цель самореализации»²⁶. Исследователи психиатрии и физической антропологии в Российской империи оспорили этот тезис²⁷, но указали на некоторые особенности развития экспертного знания, связанные со «стратегическим релятивизмом»²⁸ дискурсов о норме в условиях имперской ситуации.

Что касается профессиональной юридической экспертизы, то она – гораздо больше, чем медицина²⁹, – проявила готовность опереться на общественное мнение и популярные морализаторские дискурсы. Пытаясь утвердить значение юридической экспертизы в открытом для публики суде, судебные деятели пытались опереться не только на слабую юридическую науку и на законы, которые государство всегда могло изменить, но и на «общественные» и «народные» представления о норме. И те и другие культивировались в печати и не были однозначными, а, наоборот, осознавались как пластичные и требующие уяснения³⁰.

В таких условиях реформированное правосудие, тесно связанное с публикой через печать, стало в новых условиях зримой ареной вынесения неочевидных приговоров. При этом, как будет показано в книге, обращение к совести как мерилу нормы было интересной утопической попыткой снятия социально-политических противоречий через «морализацию» спорных властных решений. Суд по совести рассматривался как средство удержать стремительно модернизирующееся общество от радикализации и политических конфликтов путем признания за публикой права на моральное суждение.

С этой точки зрения, то есть если рассматривать снизу, а не сверху новый суд, действующий по закону и по совести, сама формулировка Уортмана «право самодержца на покорность подданных» требует пересмотра. Покорность как безальтернативное подчинение основана на безусловной силе одной стороны и слабости другой. Царствие Александра II началось с пересмотра стратегии силы в пользу нового режима коммуникации с подданными, которые все чаще именовались «гражданами» – как в журналах, так и во внутренних государственных документах.

Гласность, с голосом в основе, предполагала свободу высказывания, разноголосицу разных суждений, выбор между ними. Среди них стали звучать голоса радикалов и полагавшихся им по закону адвокатов. Исследования советского историка адвокатуры Н. А. Троицкого показали, что многие адвокаты занимали вполне самостоятельную политическую позицию и использовали суд и печать для ее выражения³¹. Их политизация, как демонстрирует Уайтхед, опиралась на нарративы популярной беллетристики и журналистики³².

Большой пласт исторических источников разного происхождения позволяет говорить о том, что в 1860‑х годах реформа осмыслялась и проводилась как вполне свободная реализация права подданных на участие в судебной власти. Рассматривая Судебную реформу 1864 года как сложный социально-политический и культурный процесс, мы можем опереться на недавние исследования, существенно пересматривающие представления о государстве и об обществе в позднеимперской России.

Монографии Е. Правиловой, И. Герасимова и С. Антонова помогают переосмыслить роль государственного начала в определении отношений между частным и общим в поздней Российской империи. Если Правилова разрушает старое клише историографии о недоразвитости института собственности в России, то Антонов дополняет эту картину, освещая роль частного интереса в кредитных отношениях и пределах государственного вмешательства в эту сферу³³. Герасимов тоже проблематизирует «всесильную роль» государства, исследуя эффективность и адекватность государственных практик самоописания и саморефлексии. Городской плебс империи начала ХX века он изучает через призму постколониальной теории как субалтернов, которые языком насилия и преступлений отвечали на навязанные им схемы подчинения, тем самым опрокидывая их. Памфлетам и листовкам легальных и подпольных общественных деятелей, которых мы привыкли видеть двигателями протеста, Герасимов противопоставляет бессловесный путь безвестных проституток и «мазуриков» – путь нарушения и подрыва порядка.

Хотя литературный типаж глухонемого дворника Герасима из тургеневской повести «Му-му» является центральным в аргументации Герасимова, он концентрируется именно на действиях людей вне дискурса. В этом смысле с его новаторским исследованием можно поспорить по той причине, что отложившиеся в прессе и архивах источники о преступной деятельности плебеев создавались грамотными и даже образованными людьми, то есть проходили фильтр их восприятия. Развлекательное, обличительное или сочувственное изображение преступления и пороков в долгом XIX веке во многом опиралось на устойчивые сценарии публичного обвинения или оправдания в судах. В свою очередь, на них влияли художественные образы и обличительные сценарии представления о законности и правосудии в беллетристике и журналистике. Поэтому взаимовлияние суда и литературы является одной из исследовательских перспектив этой книги.

Вообще направление исследования Герасимова представляется очень интересным, особенно в свете актуальной дискуссии о проблеме дефицита этического суждения в России сегодня. Открытый цинизм героя позднесоветского и нашего времени – трикстера, как показывает М. Липовецкий, опирается на удаль Остапа Бендера, готового преуспеть любым способом и говорить для этого любым языком. Если вспомнить, что Бендер любил сопровождать свои искрометные фразы обращением к «господам присяжным заседателям», то мы получим косвенное подтверждение тому, что суд присяжных стал катализатором новой этической реальности в России. Но были ли манипулятивными per se те картины реальности, которые стали разворачивать перед присяжными обвиняемые, обвинители, адвокаты, свидетели и потерпевшие?