Kitobni o'qish: «Любовники моей матери»

Часть первая. Пролог

Наверняка терять близких тяжело в любом возрасте. Я часто слышала от случайных людей, желавших принять участие в моей судьбе, странную фразу «хорошо, что хоть не в два года». Мне это всегда казалось глупым, ведь если бы я потеряла мать в два года, скорее всего мне не удалось бы даже приблизительно запомнить, как она выглядит, а уж тем более понять, что она собой представляет. Возможно, у меня не было бы такого счастливого детства, я бы с малых лет чувствовала себя обделенной и выросла бы с этим ощущением, но не было бы такого резкого горького чувства утраты, когда слишком хорошо понимаешь, кого ты потерял.

Лишиться матери в двенадцать лет, все равно как если бы тебе выключили солнце на небосводе. Мое личное солнце было ярким, теплым, вдохновляющим и завораживающим атрибутом счастливой жизни, светившим круглый год. Где-то я прочитала, что с утратой солнца на земле наступит вечная мерзлота. С моей землей произошло именно это.

Мама часто в шутку, но с угрозой обещала нам с папой и бабушкой, что мы оценим ее только после смерти. Как она была права! Я пропускала мимо ушей все, что она пыталась вложить в мою легкомысленную голову, зачем, ведь мама здесь, рядом, надо будет – еще раз объяснит. Теперь я перебираю ее наставления как Кощей Бессмертный свои бесчисленные сокровища. Я развешиваю их по стенам своей души, как картины в музеях, а потом частенько захожу – любуюсь.

Возможно, если бы она и сейчас была со мной, мы вступили бы в полосу взаимных раздражений и неразрешимых противоречий, я бросилась бы на личном опыте опровергать все, чему она меня пыталась научить. Но волей судьбы этого не произошло, поэтому мне не с кем бороться, нечего и некому доказывать, и я в отличие от моих ровесниц застрахована от поступков назло. Может быть, именно поэтому мне все так легко дается, во всяком случае, легче, чем моим подругам, проверяющим все родительские советы на собственном горьком опыте. Я ничего не проверяю, а доверяю всему, что когда-то услышала от мамы и еще ни разу не пожалела об этом.

Я очень хочу быть похожей на нее. Она говорила парадоксальную вещь, что ей не хватает рядом такого человека, как она сама. «Вот бы мне такую же подругу или сестру, такую же мать или дочь, как я сама, я была бы счастлива. Если бы еще можно было встретить такого мужчину». Окружающим такие слова казались чем-то вроде богохульства, она вообще очень рискованно обращалась с религиозными догматами, за что бабушка частенько махала на нее руками «чур меня, чур меня», что было, в свою очередь, совершенно по-язычески.

Мама преподносила себя религии как подарок, если уж быть завоеванной какой-то концессией, то, как центральный вымпел, как золотой кубок, а вера, облаченная в рясу, хотела видеть ее обыкновенным винтиком в своей многоуровневой машине, что, конечно же, было не для нее. За всю свою жизнь она так и не стала партийной, одновременно причисляя все мировые религии к политическим партиям, борющимся за многочисленных избирателей. Вечная жизнь и отпущения грехов были соответственно депутатскими обещаниями, раздаваемыми накануне выборов. При том она очень трепетно относилась к высшим силам, объясняла мне, что нужно верить не в Бога, а верить Богу, то есть доверять ему и принимать от него все, как должное. Она предпочитала общаться с Всевышним без посредников, и когда я изредка замечала у нее отсутствующее выражение лица, мне казалось, что в эти моменты она разговаривает со своим Богом, прося у него прощения за прегрешения, объясняя свои поступки или обращаясь с просьбой.

Мама родила меня в двадцать лет, а через неделю, когда мы выходили из роддома, ей как раз исполнился двадцать один. Они поженились с отцом очень быстро, познакомились на майские праздники и через месяц расписались, тем более что скоро стало понятно – наедине я их уже не оставлю. Впоследствии мама объясняла мне, что выбирала не себе мужа, а мне – отца. «Я все равно с любым человеком уживусь, а тебе нужен был самый лучший».

Так вот, до папы у мамы была бурная личная жизнь. Это никогда не скрывалось, а всегда подразумевалось. В нашем доме с самого начала существовали люди, некогда страстно влюбленные в маму. У мамы была потрясающая способность делать их друзьями семьи. Я не слезала с рук дядь Андрюш, Леш и Дим, папа изредка возмущался, советовал им начинать жить, наконец, своей жизнью и заводить свою семью, а мама уговаривала его как победителя быть великодушным с побежденными. Я, мало вникая во все сложности и перипетии тонких, чтобы не сказать «высоких» отношений папы с мамой и ее «свитой», была чрезвычайно довольна таким разнообразным мужским обществом, так как все комплименты, которые в папином присутствии маме сделать было неудобно, доставались мне, и я с самого раннего детства привыкла к атмосфере обожания и восхищения.

Поэтому, когда с маминым уходом утихли шумные компании, прекратился легкомысленный флирт и все великовозрастные поклонники, которых я привыкла считать своими, плавно отошли от нашего дома, мне стало вдвойне холоднее. Отец этой ниши заполнить не мог: будучи по природе своей человеком замкнутым, без мамы он окончательно отгородился от внешних раздражителей.

Конечно, скоро у меня самой начались походы в кино, свидания, ночные звонки, но это все казалось мне несерьезным и очень хотелось возродить тот необъяснимый лоск, который одна мама умела привнести во взаимоотношения с людьми.

Мой папа всегда был немногословен. Когда была жива мама, все еще как-то с ее слов разбирались в отцовских ощущениях, поскольку она знала его, что называется, «как облупленного». Все знакомые прошли через удивление, когда по одному нахмуриванию брови или выпячиванию нижней губы мама соглашалась или отказывалась в ответ на какие-то предложения от имени папы и никогда не ошибалась. Сколько раз я наблюдала такую картину. Едем в машине, папа молчит. Все вроде бы нормально, но так может показаться только постороннему человеку.

– Ты чем-то расстроен, дорогой? – мама начинает подбираться издалека, – что-то случилось? Что тебе не понравилось, солнышко?

Папа делает вид, что все в порядке, но я уже знаю, что стоит им минут десять посидеть на кухне вдвоем, как папа разродится гневной тирадой, чаще всего сопровождаемой заливистым маминым смехом, чем и исчерпывался обычно весь инцидент. Мама умела руками разводить все папины сомнения и переживания, после чего он ходил сконфуженный, но довольный и к нему можно было подходить с любой просьбой. Хотя, естественно, все основные решения в семье принимала мама. К папе я чаще всего подходила за деньгами, зная, что он не пустится в расспросы, куда и зачем ушли предыдущие финансовые вливания.

К чему я все это говорю? В терзающем меня вопросе самоопределения папа, со свойственным ему неумением выражать свои чувства, и бабушка, всегда некоторым образом оторванная от реальности, все видевшая в искаженном эзотерическом смысле, вряд ли могли мне помочь. Папа как-то рассказывал, что при жизни бабушка с мамой не очень ладили, часто спорили и не могли ужиться вместе. После смерти бабушка маму явно канонизировала в своем обширном пантеоне и не позволяла слова резкого о ней сказать. Но мне не нужна была мать святая, я как раз дорого бы отдала, чтобы узнать её со всех сторон, целиком и полностью, как сказала бы бабушка.

Я заметила, что у женщин, неважно, подруг или сестер, был разного размера зуб на мою мать, что только укрепило мое желание докопаться до истины. «… Марине на самом деле повезло с Борисом, не каждый мужчина выдержит тот бордель, который существовал у вас дома: толпа народу, вечно кто-то приезжает, живет, телефон разрывается, а сколько мужиков вокруг нее крутилось. Борис на все смотрел сквозь пальцы, он ей верил, ха-ха!» Так говорила, поджав губы, мамина какая-то там сестра, которую мой отец, кстати сказать, никогда не любил.

Он вообще мало кого любил, можно даже сказать, никого не любил, кроме моей матери и меня. Он всегда хотел, чтобы родилась девочка, никогда мальчик, чтобы не было соперника, и каждый раз, когда мы с мамой выходили вечером его встречать после работы или давали ему по кусочку чего-нибудь вкусного или просто мурлыкали, прижавшись носом к его плечу, он повторял, как он был прав в своем желании иметь дочку.

Мамины подруги говорили разное. Тетя Наташа, старая дева, как насмешливо характеризовал ее папа, убеждала всех, что моя мама была гениальным человеком, а мы висели на ней обузой и помешали ее таланту раскрыться до конца. Тетя Катя, высокого роста, с длинными волосами и голубыми глазами объясняла, что моя мама всегда хотела всего и сразу, а это очень сложный путь, редко приносящий удовлетворение. Тетя Света, дорого одетая, с макияжем, имитирующим отсутствие макияжа, и прочими атрибутами бизнес-леди сетовала, что с мамиными данными можно было сделать такую карьеру, вместо того, чтобы двигать эту чертову никому не нужную науку, сплошь усыпанную мужиками-шовинистами. Только тетя Юля, улыбаясь, говорила: мы с твоей матерью оказались самыми умными – и погуляли и семью завели и детей родили, не то, что некоторые, кивала она в сторону бывших однокашниц, оставшихся одинокими.

Из людей, способных пролить свет на таинственную фигуру моей матери, оставался только дед, мамин отец, но он жил очень далеко, в деревне, и в его восприятии жизни все было более чем просто. Марина – его единственная, а потому любимая дочь – прекрасный человек, настоящая красавица, и, что удивительно, умница (здесь с многозначительным видом поднимался кверху указательный палец левой руки, правый был поврежден в связи с производственной травмой). Дальше – еще проще и однозначней: идеальная жена, ласковая мать, талантливый ученый, видный общественный деятель и т.п. К этим, не допускающим фантазий формулировкам, мне всегда хотелось добавить, характер нордический, беспощадна к врагам рейха, потому что фраза про то или иное отсутствие порочащих связей к маме явно не подходила.

Понятно, что целостной картины эти заявления, естественно, не давали. Подозреваю, что многие мои ровесники и знать не знают и знать не хотят, что собой представляют их родители, но прекрасно себя при этом чувствуют. У меня же буквально свербило в одном месте, было такое ощущение, что без понимания, кто такая была моя мать, мне никогда не стать собой. Быть похожей на нее или стремиться от нее отличаться, невозможно было без понимания личности, которой она была. Ради этого я сотни раз пересматривала ее фотографии. На меня смотрело солнце: теплое, ласковое, полное бесконечного света, который не кончается и не отключается. Как такой стать и легко ли быть такой – это не давало мне покоя, это сводило меня с ума.

Еще меня очень волновало, кого же она по-настоящему любила. Фотографий с молодыми и не очень людьми было больше десяти, кто из них, что значил для нее, никто мне ответить не мог. К папе с такими вопросами я, понятное дело, не обращалась, а бабушка остужала меня требованиями объяснить, зачем мне это знать. Подписи на обратных сторонах изображений мне ни о чем не говорили, кроме того, что среди них были в том числе и хорошо известные мне дядя Андрюша, Дима и Леша. Выражение маминого лица везде было универсальным, таким же как на свадебных фотографиях. Если папу больше ни с кем, кроме жены, таким улыбчивым не видели, то мама рядом со всеми лучилась счастьем как новобрачная, даже со своими бесчисленными двоюродными и троюродными братьями и дядьками.

Часть вторая. Дневник

– Бабушка, а что это за парень такой кудрявый? – в очередной раз пыталась я добиться от бабушки чего-нибудь путного, перелистывая мамин девический альбом одним весенним вечером.

– Это Саша Разумихин, а зачем ты спрашиваешь?

– Интересно, а если я приду с ним познакомиться, он поймет, чья я дочь.

– Бог с тобой, дитя, они с мамой-то не виделись лет двадцать, так что он мог забыть, как она выглядит, а ты хочешь, чтобы он тебя узнал.

– Ты же говорила, что они с мамой чуть не поженились. Должен он в таком случае помнить свою невесту, все-таки не каждый день мужчины замуж зовут. Найду его номер по телефонной базе, придумаю какой-нибудь повод, приглашу в ресторан и расспрошу хорошенько, какой он запомнил мою мать.

Бабушка на это тяжело вздохнула, исчезла в кладовке и после продолжительных шорохов и шума падающих книг извлекла старую коробку из-под шоколадных конфет.

– На, держи, а то ведь не уймешься никак.

Большего сокровища для меня нельзя было придумать. Письма, записки и дневник в ежедневнике 89-го года. Я быстро в этот раз засобиралась домой.

«Теперь, когда на несколько лет моя жизнь застынет в плену пеленок, бутылочек и сосок, сменивших цветы, любовные послания, нескладные стихи и вдохновенные объяснения, самое время вспомнить их авторов, наполнявших мою молодую жизнь таким веселым счастьем и ощущением избранности. Трудно сказать, с кого все это началось, если еще во втором классе, когда мы готовились к пионерскому слету, а сами даже не были еще пионерами, а всего лишь сменой, и придумывали вопросы к викторине, зарывшись с головой в «Пионер» и «Костер», я почувствовала, какое тепло исходит от Димкиной руки, когда он дружеским жестом кладет мне ее на плечо, так что мне самой захотелось обнять его в ответ, по дружбе, конечно.

В моей жизни никогда не было одного главного героя, всегда их было несколько. Даже тогда, в далеком втором классе с активистом Димкой конкурировали знойный юноша Сандро и рубаха-парень Иванов, которого даже не помню, как звали. Мальчишки тщетно пытались одержать верх друг над другом, не понимая, что мне одновременно импонировала Димкина интеллигентная манера выяснять отношения словами, а не кулаками, то, какими говорящими глазами смотрел на меня Сандро и вгонявшие в краску шутки, которыми смешил меня Иванов.

Конечно, больше всего мне подходил Димка, такой же красивый и чистенький, как я, такой же активист и отличник, но по моим зарождающимся понятиям об идеальных отношениях между полами, настоящий мужчина не должен был слишком уж хорошо учиться, так как отличная учеба – это женская прерогатива. Мог ли один человек быть таким, чтобы и подраться по надобности мог, и умное непонятное слово завернуть, и чтобы от рук его тепло исходило. Пока такого не было, я шла по жизни легко.

Я очень-очень любила Ромку – командира класса, куда я пришла новенькой в десять лет. У одноклассников даже появилась такая игра – Мальцева -Стрельцов, в которой Ромка бегает за мной, старается выхватить портфель, пишет стихи, рисует портреты, а я все только рву и выбрасываю. А в классе учительницы литературы на второй доске, которая стояла у стены и почти не использовалась, полгода не смывалась надпись Стрельцов + Мальцева = Любовь. Я боялась лишний раз на нее взглянуть.

В конце года он с задней парты прислал мне записку, которая долго валялась в моих девчачьих тайниках: два сердца – одно его, насквозь пронзенное стрелой и мое, до которого стрела не долетев, обломилась. Знал бы он, несчастный влюбленный, как по ночам я жарко шептала, прячась под одеяло: «не люблю, не люблю, не люблю», когда уже знала наверняка, что очень люблю, жить не могу.

Но защищал меня от драчунов не Ромка, а Сережка Игнатов, на голову всех выше и шире, с которым мы сидели за одной партой всего два урока в неделю. Казалось бы. В меня вечно влюблялись все ребята, которые оказывались со мной за одной партой. Так и в жизни повелось. Я знаю, что любой мужчина, пусть он будет самый привередливый женоненавистник, если поживет со мной хотя бы два месяца, влюбится, даже нечего говорить. Такой я прекрасный человек.

Спустя какое-то жалкое лето, я перешла в другой класс и так же серьезно, не по-детски, полюбила Пашку. Пашка был скорее аутсайдером в нашем классном сообществе, в принципе тоже лидером, только наоборот. Он по вырисовывающемуся обыкновению так ничего и не узнал. Его трогательные записки с ошибками «предлагаю тибе дружбу» тоже где-то валяются. Спрашивается в чем причина продолжающегося невезения в любви – он меня любит, я его люблю, самое время ходить за ручку в парке, играть в морской бой и есть мороженое за семь копеек. Ан нет, угораздило меня в те замшелые времена невостребованно родиться моделью, короче, высокой девочкой. А возлюбленные мои все сплошь до груди мне не доставали, так что мои медленные танцы с любимым, сначала с первым, потом со вторым на школьных дискотеках, напоминали окружающим комнату смеха.

Из-за этих драматических переживаний я с незапамятных времен была убеждена, что неразделенная любовь – это, извините, тьфу по сравнению с любовью разделенной, но несчастливой, когда люди друг друга любят, но вместе быть не могут. Выпадает с тех пор мне эта комбинация из кона в кон. Но поразительно не это, а то что, даже будучи страстно влюбленной, я неизменно была окружена четким кольцом фаворитов, каждый из которых был мне одинаково близок и дорог. Один – на первом месте и человек пять-шесть на втором, дальше все остальные – и так с детского сада.

Да – забыла про самую первую встречу с Мужчиной. В детском саду в старшей группе. К нам пришел мальчик из первого класса школы. Авторитет. Можно сказать, бывалый. Окно открыл без помощи воспитателя. И сидя на подоконнике под развевающимися шторами, поплевывая с третьего этажа на проходящих внизу родителей, что-то безумно интересное мне рассказывал. Незачем и говорить, что я смотрела на него во все глаза. Вырисовывается картинка романтического героя. Не из моей привычной среды, вызывающий восхищение своими способностями, наделенный властью и авторитетом, одним словом, фаворит, а не темная лошадка.

В юношескую пору мне не хотелось связывать себя тесными отношениями с человеком из моего двора, школы или района. Интуитивно я чувствовала, что одним романом дело не закончится, а отставленный поклонник, живущий через дом, только зря глаза будет мозолить, если еще язык не распустит. Зачем мне лишние проблемы? Слава Богу, в Москве живем, не в Дурасовке какой-нибудь, где все друг друга знают, и выбрать не из кого.

Сашка Разумихин, подхвативший абитуриентку Московского университета под гранитными сводами, исходными параметрами вполне мне подходил. С него начинается еще одна особенность моих похождений по мужским черепам – все особи, имеющие в своем послужном списке близкие отношения со мной, убедительно и молниеносно тащили меня замуж. С другой стороны в наше время отсутствия в стране секса под близкие отношения непременно нужно было подвести матримониальную подоплеку, чтобы спокойно ходить в кино, ездить на дачу и оставаться ночевать, если на дачу поехали родители.

Вот и Сашенька скоро, вооружившись коньяком, букетом роз, коробкой «Ассорти» (из которой я имела обыкновение съедать все конфеты с белой начинкой) и глупым видом, пришел знакомиться с моими родителями. Чего эти милые, интеллигентные люди, располагавшие, как им казалось, еще, по крайней мере, годами четырьмя до достижения мной матримониального возраста, никак не ожидали. А было мне шестнадцать лет. И маячили передо мной вкупе со звучной фамилией будущего супруга кооперативная квартира, Жигули и, что бы вы думали, ни много, ни мало Париж. Будущий свекор Сергей Владимирович бывало, сидя на кухне с сигаретой «Космос» ударял себя кулаком по колену и говорил: «А, что, мать, не послать ли нам молодых в Париж, пускай залезут на эту самую, как ее, башню?»

Я и до сих пор, бывает, жалею, что сорвалась тогда с Сашкиного крючка. Зато годам к двадцати уже отвязалась бы от этого неотвратимого сомнительного эксперимента под названием «первый брак». Свадьба расстроилась потому, что даже в моей неопытной еще голове загорелась красная лампочка при мысли о том, по каким ничтожным поводам Сашка умудряется устраивать мне сцены ревности. Возможно, будь я опытной женщиной, я посмотрела бы на это сквозь пальцы, но тогда мне казались абсурдными заявления типа «ревнует – значит, любит» и иже с ними, поэтому я начала, что называется, плавно отползать. Пришлось, конечно, принести в жертву одного несчастного парня из соседнего дома, которого Сашка посчитал основным виновником моего внезапного охлаждения. Зато мне удалось убить сразу двух зайцев. Сашка, удостоверившийся в своих самых дурных предчувствиях, отбыл оплакивать свое безвременно почившее доверие к женщинам, зато дворовые ребята стали дружно обходить меня стороной на всякий пожарный случай».