Kitobni o'qish: «Небо на троих (сборник)»

Shrift:

Стыдно быть бедным и занимать низкое
положение, когда в государстве царит закон;
равно стыдно быть богатым и знатным,
когда в государстве царит беззаконие
Конфуций

Сашенька
рассказ

…Знаешь, последнее время я чувствую себя лишним в этом мире людей. Порой до того лишним чувствую себя, что совершенно теряюсь: зачем, для чего я еще здесь?.. Что это: испытание или кара?..

Был у меня, не друг, так, знакомый один. Фамилия нелепая у него была – Семечкин. Хотя почему нелепая, если разобраться, – вполне обычная. Потом мы как-то с ним потерялись, как все в этом мире теряются; год его не видел, а то и больше…

Недавно встретил одну нашу общую знакомую:

– Знаешь, – говорит, – Витя утонул… В своей ванной… – Печально так сказала, точно жалела его, да и жалела верно…

Ну, повспоминали: рассказала она мне, как водится, подробности, – Я ж накануне с ним разговаривала, в пятницу… Так вот… лицо в лицо…Он какой-то потерянный весь был, странный… Помню, что-то по работе спросила; посмотрел сквозь меня, точно и не слушал: «Мне бы, – говорит, – твои заботы…» И все. А в понедельник на работу не вышел. Мы, конечно, послали к нему домой. Не открыл. Потом еще сходили, опять никого. Вызвали милицию, дверь вскрыли; а Витя там мертвый уже… И воды полная ванна.

А я почему-то другое вспомнил. Неухоженный он какой-то был, Семечкин. Подсмеивались все над ним. И умный вроде, а неухоженный. Обреченный какой-то.

Еще мимоходом вспомнил: нездешний он был, приезжий. Вроде скрывался даже от кого-то. Кому-то из «крутых» у себя на родине не то задолжал, не то дорогу перешел… Впрочем, в подробности он никого не посвящал, очень уж дело деликатное…

Приехал сюда, устроился на работу к хозяину, тот ему и квартиру снял, и аванс на обустройство выдал… Грамотный он был мужик, Семечкин, по части юриспруденции – ловко бумажки всякие составлял, и для дела полезный.

И все бы, наверно, у него наладилось, пил только он сильно… Тосковал, что ли?.. А может, лишним себя чувствовал?..

… знаешь, меня постоянно мучает вопрос, откуда оно, это чувство?.. Почему у людей возникает вдруг?.. Не у всех возникает, у некоторых. Точно отмечены они проклятьем…

Впрочем, лучше по порядку. Поздняя осень, скорее всего, – конец октября. Слякоть. Сплошное месиво из листьев и грязи. И не то чтобы дождь, а что-то такое моросящее, подавляющее, неуютное. Улица, прямая и длинная, ничем не отличающаяся от сотен других деревенских улиц. Пусто.

Только один человек идет по улице, по самой ее середине; пожилой человек с тростью, в шляпе. На вид бывший учитель или бухгалтер поселкового Совета. Теперь – точно пенсионер. Видимо, его мучает отдышка, потому двигается он медленно, слегка прихрамывая, часто останавливается.

Почему-то собаки не любят людей с тростью. Не любят и все тут… Но и они сегодня совсем не обращают внимания на одинокого прохожего; охота им в такую-то погоду!.. – лежат себе в подворотнях; взглядом проводят да тявкнут разок для приличия; и то не всякая позволит.

И тут-то – откуда взялась только? – ма-аленькая такая собачонка, шерсть вся грязная, скатанная клочьями; но злая, видать; выкатывается она на середину, прямо перед пенсионером, крутится вокруг него, тявкает, наскакивает. Он, сначала незлобно, пытается отмахнуться от нее, как от назойливой мухи, цыкает, потом отталкивает тростью, верно, и ему надоедает это бестолковое тявканье… Но собачонка не отстает.

И тогда-то, остальные, ленивые, лежащие в подворотнях шавки, до этого мирные почти, – срываются с належанных теплых мест и сворой облаивают человека. Он громко, неумело матерится на всю улицу, отмахивается; собаки визжат, отскакивают, но опять бросаются на него с утроенной энергией…

Ты спросишь, к чему я это?.. Я и сам не знаю. Просто вспомнилась картинка. Потому и решил записать.

… знаешь, у нас теперь снег. Настоящая зима, хотя, конец октября. За окном рябина: тонкий прутик, торчит сиротливо, и гроздья ягод такие красные!.. – ком к горлу подступает.

Темнеет теперь рано, и утром, когда на работу собираешься, тоже темно. Поэтому, или еще почему, на работу идти не очень хочется. Но надо. Кому надо, зачем… – дело второе. Надо и все. Знаешь, «есть такое слово…»

А может, и не с этого начать?.. Да и не о себе вовсе.

Кажиков решил повеситься. Глупо вроде решил, однако твердо. Подумал – где, и получилось так, что удобнее всего в баньке. Во-первых, тепло и спокойно – никто не помешает; во-вторых, крюк на потолке есть, за него бабка кажиковская веревку для белья привязывает; удобно, в смысле веревку привязывать… Хотя, и ему ведь тоже веревку… А в-третьих, – мыло под рукой…

…работала в конторе вместе с Кажиковым бухгалтерша Саша. Все ее Сашенькой называли. Вернее, она-то давно работала, это Кажиков позже устроился. Поначалу у них с Сашенькой отношения теплые сложились, товарищеские. Кажиков раз по пять на дню к Сашеньке в кабинет заходил. Просто, ради человеческого общения. И она к нему тоже. Спрашивала: по работе что, или просто так, – Валер, ты научишь меня на компьютере?..

– Научу. Ничего сложного там нет. Главное, не бояться… – И Кажиков увлеченно показывал Сашеньке, как работать в Word, в 1С-бухгалтерии, в других программах…

Она слушала его, пыталась что-то сделать сама; получалось у нее плохо, и она шутливо, не без кокетства, себя ругала:

– И надо же такой глупой уродиться!.. Вот уж воистину, курица не птица…

– Ничего, все получится, – уверенно успокаивал ее Кажиков, – просто практика нужна.

– Да уж, – не то соглашалась, не то не соглашалась Сашенька.

– Знаешь, Валер, все у нас тут как-то не так: все друг друга подсиживают… все друг на друга стучат начальству… Все как-то не так… – Сашеньнька почему-то откровенничала с ним…

…как-то ремонт в конторе затеяли. Как раз с кажиковской комнаты начали. Пока суть да дело, Кажиков и напросился к Сашеньке переселиться. С этого-то все и началось.

Все нормально вроде, только ремонт затянулся. Стал Кажиков замечать, что присутствие его в комнате Саше вроде как в тягость. То ли привыкла она одна быть, то ли стесняется его. Он даже курить чаще стал выходить, лишь бы не мешаться. Однако, что еще сделаешь…

А строители, как назло, и вовсе торопиться перестали. Однажды вызвал Кажикова главбух, Василий Степанович. По началу все по делам, а потом и говорит:

– Тут, Валерий, вот какое дело… Сашенька заявление написала, отпуск за свой счет просит.

Кажиков только плечами пожал: ну просит и просит, стало быть, есть на то причина.

– Видишь ли, – мнется Василий Степанович, – я ее к себе вызвал, «В чем причина?» – спрашиваю. Знаешь, что ответила?.. Не знаешь… Вот то-то и оно! Одежда говорит у тебя плесенью пахнет или сыростью какой… Сидеть, говорит, с тобой в одном кабинете невозможно…

Кажикова, как обухом по голове! Ладно бы другой кто, и то сказать, с другими сослуживцами он не очень-то ладил. Точнее, не ладил никак: «здравствуйте», «до свидания», по работе что… А тут Сашенька!..

Скоро Кажиков замечать стал, что сослуживцы смотрят на него как-то странно, переговариваются о чем-то, а когда он заходит в комнату, – замолкают. Один раз услышал даже, как Юрий Витальевич, снабженец, сказал кому-то: «Дом, наверно, сырой у него; потому и запах…»

Кажиков сделал вид, что не услышал, однако закомплексовал крепко. Дома все углы, всю одежду одеколоном обрызгал. Пузырька два вылил. Все выстирал, просушил… Но разговоры не прекращались.

Он только об этом и думал, ни о чем о другом не мог, анализировал все. Почти год он проработал до этого, никто ни про какие запахи не говорил. А тут стоило Сашеньке заявление написать… Ладно бы сначала ему сказала как-то… Нет – сразу заявление!.. Ославила на всю контору. И до директора слух дошел, и он стал в сторону Кажикова коситься…

Словом, жить стало невмоготу. Кажиков решил повеситься. Зашел в предбанник – там тепло, запах распаренной березы – бабка баню недавно протопила; присел на диван, закурил.

Задумался Кажиков, ничего понять не может: что он кому плохого сделал?.. кому помешал?.. почему все так против него?.. Печка тоскливо догорает, мерцает огоньками… Сидит Кажиков, курит. И ответов не находит.

Выход один – повеситься…

… знаешь, думаю, у каждого есть своя сашенька: некая отправная точка, с которой все несчастья начинаются.

Смотрю я в окно, а там снег, белый, пушистый. И рябина, красная – ком к горлу!..

Может быть, опережаю события, оттого и чувствую себя лишним, чужеродным в этом мире людей. И мир людей чувствует это, и выталкивает, выталкивает меня. Куда?.. В будущее, в прошлое? А может, в небытие?.. – куда ушел Семечкин…

Знаю, спросишь, а Кажиков?.. Я оставил его в бане и дальше про него не знаю, да и не хочу. В таких случаях человеку лучше одному остаться…

Недавно в контору к нам, в отдел кадров зашел человек. Работу просил временную:

– Понимаете, к сестре приехал… А она умерла… Мне бы денег немного… Заработать на дорогу… Помогите… Мне бы только немного заработать…

Та же неухоженность, та же обреченность. Нет, он ни у кого не просил, он просто хотел честно заработать…

Инспектор отдела кадров посмотрела на него так, словно просит он о невозможном. Да и чем она могла ему помочь, работы у нас в тот момент действительно не было. Она лишь посочувствовала ему и грустно отрицательно покачала головой. Когда он вышел, сказала мне:

– Жалко человека… – и немного погодя добавила, – Наверное, давно в бане не был. Запах…

Не помню, может, и ее звали Сашенька…

… знаешь, я что-то устал объяснять. Но снег, но рябина… Мне кажется, они меня понимают.

Провинциальные этюды на исходе сентября
рассказ

Художнику
Юрию Бралгину

Все как-то собираюсь к Егоровичу в мастерскую зайти. С самого мая собираюсь. По телефону общаемся часто, он меня всякий раз приглашает, а я обещаю непременно зайти, в ближайшее же время. Но время идет, а я собираюсь, собираюсь… и никак не могу собраться десять остановок на трамвае проехать. Все недосуг.

Зато часто представляю, как это будет. Был же я, много раз у него был, мастерская у него хорошая, большая, света много, и энергетика там светлая, положительная. От картин ли, от Егорыча ли этот свет исходит…

Вот семьдесят ему недавно стукнуло, а он все бодр, свеж, румян, краснощек. Вот он камни мне показывает: старик, девушка, шаман… и непременный пастушок его спящий… вот Егорыч в проеме окна стоит, из окна свет льется, а он посередине, как в портретной рамке, с нимбом, седовласый, увлеченный, что-то говорит. Береста, овчина, холсты – горы, Катунь, алтайцы… разговоры, и конечно, по «чуть-чуть», и опять разговоры… холсты, замыслы и этюды, этюды, этюды…

За окном не май месяц, сентябрь.

Дома холодно, даже спать ложишься в мягком шерстяном свитере, иначе утром из-под одеяла не вылезешь. С утра хмуро, морось. К обеду – золотая осень.

Провинция. Большая свинцовая лужа растеклась по дороге, у самой бордюры. Люди осторожно обходят ее, кто-то пытается перепрыгнуть, – ботинок в луже, брюки в грязных брызгах, крепкий отборный мат, ноги промокли, настроение окончательно испорчено…

Некоторые наивно полагают, что провинция – это территориальное. Вряд ли это так, все больше убеждаюсь, – провинция это возраст души. Все мы изначально стремимся вверх, к чему-то светлому, высокому, несбыточному, «столичному», лелеем надежды, пытаемся воплотить мечты, чего-то добиваемся… Чего-то, чаще, нет.

Тогда-то подстерегает, окутывает нас быт: теплый уютный угол; миска наваристого борща; соление, варение на зиму – огурчики, помидорчики, грибочки… чуть позже, капуста, хрустящая слегка с морозца, крепкая, свежезасоленая… Опять же, непыльная, по возможности, денежная (сказал, и сам в душе рассмеялся… или прослезился) – работа; в меру не очень обеспеченная старость (понятно, забота государства о гражданах, то есть о нас с вами) и так далее, и тому подобное…

Плохого в этом ничего нет. Хорошего тоже. Просто констатируешь факт – стремиться больше некуда, выше головы не прыгнешь – штаны мешают.

Хотя прыгают. И получается. Но это из разряда «везунчиков», из тех, кто в струю попал и крепко за нее держится, и выносит его течением до самых до столичных высот, и окунается он в эти самые «высоты», купается в славе, живет «на слуху», вкушает «радости бытия» и прочее, прочее, прочее…

Но это со стороны. А на поверку – так же сиротливо, пусто, провинциально в душе. И чтобы понять это, достаточно «вынырнуть» на минутку из этого круговорота жизни, остаться наедине с собой, взглянуть на себя со стороны, и понимаешь – «слова и слава бренны», ты был собой – «таким ты и остался».

Всё. Жизнь кончена, начинается инерционное времяпровождение.

Живешь и дней своих не знаешь. Да и не хочешь знать, неинтересно. Годом больше, годом меньше – какая разница, всё равно все там будем. Так все устроено, и не нам все это менять.

Не нам?.. А кому?.. Кому, если не нам?

«Авторы, которых вы сейчас услышали, все работают на каких-нибудь предприятиях, а в свободное от работы время… – услышал я на одном из выступлений местного литературного объединения, – пишут стихи и прозу». «В свободное от работы время» – в контексте звучит как оправдание, этакий кружок школьной художественной самодеятельности, после уроков. А собственно, так оно и было в тот раз, качество читаемого оказалось весьма и весьма «самодеятельным»…

Ну вот, написал, перечитал – что-то с одной стороны все мягко и уютно получается, «пушисто» что ли, с другой – мрачно. Да…

А что за окном?.. А за окном дворник листья подметает. С автобусной остановки. Возраста он непонятного, вида бомжеватого… но в оранжевой униформе и с «модной» искусственной метлой. Настоящий дворник. Одели, метлу в руки дали… – этакое светлое пятно на сером фоне провинциальной улицы.

Не знаю почему, но все дворники у нас оранжевые. Может быть, чтобы их издалека видно было, ну чтоб машины не наехали, а, может, и просто им, дворникам так положено по должности своей дворницкой. Опять же, повторюсь, и мир провинциальный более разноцветным становиться. Мелочь, а на душе теплее.

Тем временем смел дворник все листья с остановки в кучку, собрал в мешок, присел, покурил неспешно и пошел себе через дорогу. Ну, думаю, наверное, сейчас другую сторону дороги подметать станет. Ан – нет, там, через дорогу в парковочном кармане Волга тридцать первая стоит. Подошел к Волге, деловито мешок и метлу в багажник положил, сам – за руль и дальше к следующей остановке… Я даже опешил немного, нормально, думаю!.. Вспомнил, как я его бомжеватый вид разглядывал внимательно, подумалось еще тогда – наверное, не от хорошей жизни люди в дворники идут. Забавно так стало, над самим собой забавно…

А он уехал. А листья на остановку падают и падают, опять засыпали все. Осень.

А я другое вспомнил. Друг рассказал. Как-то встретил он своего одноклассника, бомж – не бомж, но живет в каком-то полуподвале, не работает почти, перебивается случайными заработками, но на жизнь хватает – самое необходимое есть, книжки умные читает… Спросил он тогда этого одноклассника своего, как тот до такой жизни дошел. Ответ поразил и друга, и меня, когда он рассказывал: «Это вы дошли. А я к этому пришел». Действительно, все нужное у человека есть, зачем больше-то?

Вообще-то, с дворником этим я, конечно, переборщил, отвлекся, – полезно, знаете ли, иногда взглянуть – что там за окном твориться, что за страна такая, какое время нынче на дворе…

А время интересное, непростое. Как я сказал, осень, сентябрь, провинция, погода переменчивая… Да и жизнь тоже.

Когда-то город этот числился одним из главных центров, где создавался «ракетный оборонный щит страны». Было в шестидесятые-семидесятые да и в начале восьмидесятых прошлого теперь уже века такое поветрие – крепили и создавали, создавали и строили, строили и жили, жили и вооружались… словом, крепили.

Я сам в эту «мясорубку» попал. Тогда ведь как, все силы на оборонку были брошены. Был приказ – создать. И лучшие мозги, лучшие руки и прочие части тела – все лучшее со всей нашей страны необъятной стало стекаться в наш маленький провинциальный городок. Мощнейшие заводы возвели. В кратчайшие сроки. Огромнейший НИИ создали. И все это в полную силу заработало. Для укрепления оборонной мощи.

В то время и у нас некоторые элементы «столичности» проявились. Какой-никакой, а центр. Неважно чего. Пусть п/я, пусть для иностранцев закрыто… зато ракеты делаем, да такие, что через всю страну летают и попадают в квадрат размером метр на метр. А это согласитесь – ого-го!.. До сих пор гордость раздирает!

Да и культура была, и спорт – помню тогда наша футбольная команда в классе «Б» выступала, и хорошо ведь играли!.. Постоянно чуть-чуть до класса «А» не хватало… Правда, это «чуть-чуть» вполне объяснимо: лучшие игроки нашей команды, едва оперившись, едва успев стать лучшими в своей команде, разъезжались по столицам или на юга, где потеплее и послаще. Но детская и юношеская команды гремели на всю страну, а порой и за ее пределами.

Опять же жили мы, радовались, созидали. На демонстрации ходили, «ура» кричали в трибуну, стремились к чему-то…

Потом, в девяностые, когда, как вдруг оказалось, все это хозяйство стало ненужным никому, – попробовали было всю эту махину на «мирные» рельсы перевести. Вместо ракет утюги да шубы делать пробовали, пиво вот еще, «чешское», точнее по чешским технологиям… Слово тогда еще модное появилось – «конверсия». Но то ли бронепоезд наш не приспособленным оказался для запасной мирной колеи, то ли еще что… – некогда разбираться было, выживать пришлось в «новых» внезапно навалившихся условиях.

Многие оборонщики в эти годы оказались в самом прямом смысле за воротами. Больно и обидно было видеть бывшего инженера или ученого, торгующего дешевыми счетными машинками, китайскими тряпками или сигаретами… Где-нибудь на базаре или в чуланчике-офисе два на два. А что делать?

Конечно, были и такие, кто успел ухватиться за край чубайсовского ваучера. И даже выгоду из этого извлечь. Но где они нынче? Все больше по москвам да по канарам…

А в основном-то, народ весь у разбитого корыта остался… И совсем не по Пушкину, ибо не было в нас тогда духа жадности и стяжательства аки в старухе той, – не хотели мы быть «владычецею морскою», просто жили и дело свое делали.

Помню и горбачевско-ельцинскую свободу, когда дали ее, а зачем дали – не объяснили. Нате вам – пользуйтесь!..

И сухой закон помню, и мужиков – далеко не нищих! – «бычки» на улице собирающих в период искусственно созданного «табачного» дефицита (а куда денешься – курить-то хочется!), и старую свою учительницу у мусорного бачка… – это вообще без боли в сердце вспомнить не возможно. Да мало ли еще чего вспомнится вдруг, даже писать про это не хочется…

Москва, пишет законы, директивы, указы, распоряжения… а провинция пишет письма. Это единственная ее привилегия, в этом-то ей никто не отказывает. Да и отказать не может.

Москва она что? Она и писать-то разучилась. От какого москвича прочитаешь: «Милостивый государь» или «уважаемый всемерно, Иван Иванович»… «пишет Вам в огромной надежде пребывающий»?.. И как эхо – пребывающий… пребывающий… А в ответ из Москвы в повелительном наклонении – выполнить, сделать… отказать. На то она и Москва, на то и столица.

Один мой знакомый вернулся из Москвы и через некоторое время записал в своем дневнике: «Вернулся из столицы. Нагляделся там всего до слез. Две недели пил с огромным усердием, пока, проснувшись однажды утром, не обнаружил, что дома все селедкой и табачищем пропахло, на кухонном столе «жопка» от огурца, гора сухих хлебных крошек да два вяленных таракана…»

Натюрморт! А вы говорите, Москва, Москва… где вы там «жопку» от огурца найдете?

И все-таки, не мы в провинции, а провинция в нас. Как бы мы ее не прятали, не маскировали, под какие бы одежды не засовывали – она все равно даст знать. В самый неожиданный момент выпрыгнет наружу, точно чертик из табакерки, а если по-нашему, по провинциальному, – то из бутылки. И не чертик, а вполне взрослый, сложившийся черт.

С нормальными рогами.

Это у них там в столицах после бани в Питер улетают. У нас все по-другому. Пришел мужик с бани домой. Ну попарился с друзьями, бывает… А жена дома не одна. Ежели по-ихнему, по столичному – с бой-френдом. Так отомстить ему решила за все его возлияния.

– Че пришел, – говорит, – иди дальше пей.

Мужик дверью хлопнул. Пошел и добавил. Стоит на перекрестке. Ватага парней валит. Обкуренные.

– Чего, батя, стоим?

– Какой я тебе батя!..

– А кто – Дед Мороз? Давай тогда подарки дари!

Мужика переклинило, черт наружу выскочил – получку отдал, мобильник подарил, куртку новую… Наутро проснулся в вытрезвителе. Ни денег, ни куртки, ни мобилы. Ни жены. А так был бы москвич, съездил бы куда-нибудь в Питер, протрезвел, нашел бы себе бабу новую… Не судьба.

Город Бийск стоит на яме… Каждый раз возвращаясь из столиц местного, российского ли значения, – смотрю на свой город с горы. Красив. Особенно старый центр. Купцами построенный. Церковь Успенская куполами сияет, шпили купеческие… И один нелепый новодел торчит будто кайзеровская каска, весь вид портит.

Сам город далеко вдоль реки протянулся, а за рекой далёко – горы видны. К плохой погоде. Примета верная. Назавтра точно дождь или ненастье будет. Проверено.

А вообще-то Бийск – это ворота в горный Алтай. Так здесь принято говорить… и думать. Именно здесь начинается знаменитый Чуйский тракт – дорога в Поднебесную… Начинается от полуторки, стоящей на постаменте, а дальше – километров пять лесом, где вдоль дороги «девчонки в сторонке стоят», скучают. Иногда останавливается рядом с ними какая-нибудь дорогая иномарка, типа Мерседес с кемеровскими или новосибирскими номерами, иногда, реже, с местными, и садится в нее девчонка и уезжает в неизвестном направлении… так и хочется сказать «навстречу своему счастью», но нет на Мерседесах тех алых парусов…

Иногда засвербит от всех этих противоречий внутри, и думаешь, уехать подальше отсюда, далеко-далеко, и никогда не возвращаться. Но посмотришь опять на город с горы, и чувствуешь внутренне, нет, не зря он здесь построен. Как сказал один наш историк «по приказу Петра I мозолистыми руками кузнецких казаков». Место больно удачное – на самом слиянии двух рек Бии и Катуни. И предназначение его было – защищать от набегов степников-джунгар границы земли русской и местные алтайские племена. И защищал, и сжигали его, и снова отстраивали… Где они теперь те джунгары и алтайцы?

Как-то ездил в Горно-Алтайск. Пришлось границу автономии пересекать. Там на КПП стоит постовой алтайской наружности, квадратный – полтора на полтора, тормознул и улыбается:

– Дурь есть?

– Не, только стволы…

– Проезжай, – смеется.

Знает, нечего с меня взять, чай не грузовик – жигуленок. Вот с фуры, с той да, с той и поживиться можно…

Так и делают. Заработки у них в автономии нищенские, – не советские времена, когда в основном дотациями кормились, а выживать как-то все равно надо. Марал, белка много бить не дают, под другое руки не заточены, вот и изловчаются – кто во что горазд…

Еще они, как дети, блестяшки всякие любят. Понавесят значков разных, что медалей, и ходят довольнёшеньки – блистают. Точнее блестят.

Впрочем, и наши от них не отстают. Но здесь все посерьезнее, покруче. На этой наградомании у нас даже особая порода людей возникла – «пиджак для наград». Создал кто-то что-нибудь стоящее, они тут как тут. Давай, мол, мы тебе протолкнуть поможем, у нас свои люди там… и там… И помогают, и проталкивают… А потом создавшего потихоньку в бочек да в сторонку, на обочину, а себе – орденок на лацкан. А как, мол, вы хотели, не я бы, так и сидел бы на печи ваш создатель.

Их правда, – человеку увлеченному, некогда чиновникам чего-то доказывать, он сделал, пришел в кабинет, показал, как работает. Отказали. Ну и пошли вы!.. Немного в запой, и дальше работать, что-то новое создавать. Пиджаки этим и пользуются.

До того доходит, что на всякое торжество у них свой орден имеется. Пошел к казакам – казачий крест нацепил, в администрацию – российский, еще куда – коллекция большая, заслуг перед обществом не счесть – тоже чего-нибудь подберем… Посмотришь так, вроде бы человек как человек, а приглядишься идет пиджак наградами увешенный, а внутри пусто – человека и не видно.

Хотя, если вдуматься, от всего своя польза есть, вот вешалка, или гвоздь в стену вбитый, – мелочь, а куда без них?..

«Искать во всем корыстной пользы? Увольте…» – кажется, я написал когда-то. Действительно, к чему?.. зачем?.. Однако жить надо, вот и бегаешь, вот и крутишься – вот и ищешь… А потом только задумываешься, чего ищешь-то?..

И понимаешь, все намного проще. Вот скверик. Вот небо. Вот листья падают, плавно, бесшумно. Точно скользят по воздуху. Неподвижному, торжественному, удивительно прозрачному до чего-то сокровенного, изначального, до какого-то истинного понимания себя в миру. Чего надо еще, бери краски, этюдник, лист ватмана и рисуй!

Глаза закрываю, и вижу тот же сквер. Все то же. Художник с этюдником немного поодаль, увлеченный этим сентябрем, его красками, его невообразимыми небесными глубинами. Глаза открыл, – нет художника. Это просто я сам себе его нафантазировал. Будь я педантом, сказал бы сам себе: «Нетипично это для нашей провинциальной действительности». Но промолчу.

А вот, напротив, на скамейке, реально – мужчина и девочка лет пяти. Разговаривают. Мужчине – чуть за пятьдесят, судя по всему, молодой дедушка.

– Деда, когда я совсем вырасту, я за тебя замуж выйду?..

– Да нет. Я уже тогда старый буду. А ты выйдешь за молодого принца…

– Знаю, знаю! За папу! И поедем мы с ним далеко-далеко на красивом Мерседесе!

– Папа тоже тогда старым будет…

– Неправда! Папа старым не будет! – девочка расстраивается, сердится на деда, грозит ему кулачком, потом обиженно отворачивается.

А он задумывается. Что ей ответить? Конечно же, она должна быть права, она не может быть не права. Будет у нее свой принц. Он многое готов бы отдать, чтобы все так и было…

Но действительность прозаичнее, все течет, как задумано. И он, к сожалению, ничего изменить не может. Да и надо ли?..