Kitobni o'qish: «Исповедь дилетанта»

Shrift:

* * *

Всем, кого люблю

Сегодня 30 января 2023 года. Это важно. Сегодня я начал новый роман, который назвал «Исповедь дилетанта».

Последние два года я не писал ничего, кроме стишков. Отложил прозу и занялся рифмованием. Вышло так себе. Оказалось, что писать ни то ни другое я толком не умею. Умею подражать тем, кто уже написал хорошую прозу и стихи.

За сорок с лишним лет я не понял, как писать, но понял, что пишу не то.

Короче, начну с признания.

Я не писал по трём причинам. Болезнь рассеянный склероз, жизнь в деревне, губительная лень.

Первая причина привязала меня к инвалидному креслу и к письменному столу. Не имея возможности жить на полную катушку, я оказался в глухом ящике, куда нет хода никому и ничему извне. То есть в нём можно слышать, читать, обдумывать, обсуждать с самим собой, но ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить запаха и вкуса нельзя.

Вторая причина следующая. Жизнь в подмосковной деревне Саморядово отрезала меня от контактов с тем, что происходит в Москве и где-либо ещё. Кроме того, спрятала меня от родных, знакомых и друзей. Здесь хорошо существовать, но не жить. Во всяком случае, мне. Я утратил частичку живого себя. А писать прозу без самого себя невозможно.

И третье. Я позорно обленился. Ничего не читаю, толком за настоящий писательский труд не берусь. Стишки, наверное, пишу от лени. Она стала соединением болезни, провинциальности и нежелания вообще шевелиться.

Я решил со всем этим покончить. Возьмусь за роман. То есть за ум, за терпение и усидчивость. То есть за то, что во мне осталось.

Идея следующая. Я буду писать обо всём, что было в моей жизни, что хочу помнить, вновь переживать и воссоздавать. И делать это по-своему. То есть так, как считаю нужным.

Вот и всё. Дальше – роман «Исповедь дилетанта».

Отец

1

Чётко я помню отца со своего двух- или, скорее всего, трёхлетнего возраста.

То есть тогда был 1962–1963 год. Отцу двадцать пять лет. Он инженер на заводе. Вечно улыбается и вечно спешит. По утрам бреется у настольного зеркала в кухне. От него веет спокойствием и уверенностью.

Кажется, мы живём в коммуналке. Но мне тогда (да и теперь) это не ясно. Наша комната в двухподъездном двухэтажном деревянном доме красноватого цвета. Эти дома почему-то называются стандартными. У нас в комнате есть дверь, окно и смешная маленькая печка.

Остального не помню. Помню только тёплый комнатный свет и домашний запах.

Так вот, утро. У отца небольшая круглая мисочка солнечного латунного цвета, помазок и белая мыльная пена. Он пачкает ею лицо, а потом из-под неё появляются чистые щёки, подбородок и крепкая шея.

– Валюша, ну-ка!

И мать с помощью маленькой штучки-бритвы удаляет отцу пену с шеи под затылком. Потом отец надевает свежую белую рубашку, галстук и убегает.

Он занят, и это так привычно и обыкновенно.

Через несколько лет мы оказываемся в большой комнате кирпичной пятиэтажки на Краснодарской улице. Это уже точно коммунальная квартира. Мне нравятся наша соседка баба Варя (лет сорока), большая ванна с горячей водой и колонкой с синим огоньком пламени, туалет с цепочкой, за которую надо дёргать, длинный коридор и слово «Краснодар».

Мама называет отца Володя, и мне это имя тоже нравится.

Отец уходит на работу рано утром и появляется к вечеру, усталый и всегда разговорчивый. Он рассказывает матери о делах на заводе, посмеиваясь, чуть волнуясь и заикаясь. Потом мне объяснят, что заикание у него с войны. Но мне оно кажется нормальным. И я даже не понимаю, почему однажды оно исчезает.

Я учусь в начальной школе. В ней же преподаёт мама. Я очень старательный. Меня любят все педагоги. Мне разрешено переодеваться в тесном учительском гардеробе. Мне это кажется нормальным. На самом деле я изгой, и скоро мне это объяснит мелкая школьная шпана.

Рядом со школой идёт стройка. Сносят старые дома и возводят длинные блочные девятиэтажки.

После уроков я с приятелями Генкой Бухбиндером и Андрюшей Дороженковым играю за забором на стройке среди огромных блочных плит. Однажды к нам цепляются двое старших пацанов. Они оттесняют Генку и Андрюшу в сторону и кулаком бьют мне в подбородок.

Испугаться я не успеваю. Тем более что перед тем, как получить по физиономии, я удостаиваюсь звания жидёнка. Кто такие взрослые жиды, мне неизвестно. Неведение как бы спасает меня от злопамятства.

Короче, я удивлён и дома ничего не рассказываю. Чуть саднит нижняя губа и побаливает шишка на затылке. Удар несильно стукнул меня головой о блочную плиту. Но ребёнку всё это неинтересно и быстро им забывается.

Кажется, в первом классе, то есть в 6–7 лет, отец вечерами начинает водить меня в заводской Дом спорта. Переодевшись в раздевалке вместе с другими мужчинами, мы с отцом поднимаемся наверх. Там волейбольный зал с сеткой. Мужчины и отец играют в волейбол, а я ношусь с мячом позади площадки. Там есть гимнастические маты, на которых я кувыркаюсь. В огромном зале яркий свет, оглушительные крики, хлопки мяча и такой крепкий и уместный мужской запах.

Иногда появляется мальчишка, мой сверстник, и мы гоняем с ним в футбол.

Мама в Дом спорта с нами не ходит. Я чувствую, что здесь мы только с папой, это наше с ним занятие, и, наверное, здесь я понемногу становлюсь мужчиной.

После волейбола мы с отцом плаваем в 25-метровом бассейне того же Дома спорта. Отец учит меня плавать сначала по-собачьи, а потом брассом. Под вышками тёмно-зелёная вода. Там глубоко, и я туда не суюсь. Вообще же здесь здорово.

Но однажды мне в воде сводит ногу. Спазм очень сильный. Отец ведёт меня хромающего домой. Тогда я понял, что отцу со мной не очень интересно. Я был как бы номинально сыном, но фактически слегка лишним.

То есть у отца была своя жизнь, которая с моей пересекалась вынужденно.

Но я об этом ещё не думал. Слишком много вокруг было необычного, нового и интересного.

Например, огромный аквариум в нашей комнате. 120-литрового гиганта отец установил на нижнюю часть серванта, сняв верхнюю с полочками для посуды и застеклёнными дверцами. Сооружение стояло поперёк комнаты. За ним ночью раскладывали мою раскладушку. Отец с мамой спали в другой половине комнаты, где был выход на балкон.

Аквариум, таким образом, был в те годы моим окном в другой мир. Там плавали гуппи, гурами, меченосцы и скалярии с вуалехвостами. Я рано выучил названия рыбьих пород и этим гордился. Мне нравился яркий свет лампы в аквариуме, журчание пузырьков воздуха из конденсатора и каменный за́мок на дне, похожий на игрушку. Раз в месяц отец чистил грунт. Он сливал воду в бак, заставляя меня втягивать воздух из резиновой трубки для забора воды. Я помню тухловатый и несвежий вкус во рту.

Ещё отец брал меня на Птичий рынок, где покупал сухой и живой корм для рыб. Мне это было неинтересно, хотя я послушно мотался с отцом в Калитники то на электричке, то на 74-м автобусе.

Вот сами поездки мне нравились. Я смотрел в окно, слушал разговоры соседей и по-взрослому болтал с отцом. Случалось, отец ездил со мной на районные поля аэрации, где мы большим сачком ловили в мутной воде каких-то букашек. Отец хотел увлечь меня аквариумом, но меня аквариум оставлял равнодушным.

То есть и здесь мы с отцом никак не совпадали.

Рано или поздно это должно было кончиться скандалом. Мой отец хотел любимого сына, будущего мужчину, а я рос молчаливым и равнодушным мелким паразитом. Видимо, мы оба ждали друг от друга семейного родства, а получили тлеющий годами конфликт.

Вот так.

Отец возил меня в детские театры на спектакли «Синяя птица», «Сомбреро» и «Волшебник изумрудного города». А однажды отвёз в Цирк на Цветном бульваре. То, что я там увидел, было ужасно. По арене болтались ряженые дядьки и полуголые тётки, полыхал яркий свет, дубасила музыка, зрители ахали, визжали и гоготали. Всё время воняло потом и навозом. Клоуны идиотски кривлялись и походили на пьяных болванов.

Но хуже всего было с лошадьми, медведями в юбочках и худыми тиграми. У них у всех вырывался из пасти злобный рык, текли слюни, заплетались лапы и, по-моему, капали слёзы. Зверей хлестали бичами и жгли огнём. Короче, я видел, что им плохо, и мне было их жалко.

Всё представление я смотрел на вращающийся диск с цветными фильтрами перед прожектором и истово ждал конца этой муки. С тех пор слово «цирк» стало мне ненавистно.

Дома нас встретил воскресный обеденный стол с праздничными шоколадными конфетами, которые мама сама делала из какао-порошка. Отец сиял, а я еле держался на ногах. Мама была по-женски счастлива.

– Теперь расскажи нам с мамой о цирке, – громко сказал отец. – Тебе понравилось?

В его голосе было что-то то ли врачебное, то ли экзаменационное. Я весь сжался и молчал.

– Ну чего ты?

А я боялся честно признаться, что я всем виденным раздавлен. И ещё попросить, чтобы больше в цирк меня никогда не водили.

– Что с тобой, Серёжа? – мама поняла, что мне нехорошо. – Ты не заболел?

Я молчал.

– Тебе не понравилось? – отец почувствовал от меня подвох и попёр на авось. – Почему? Плохие звери? Неинтересные акробаты? Несмешные клоуны? Чего ты молчишь?

А я надулся и молчал. Во мне перемешались в кашу испуг и ненависть. Я сидел у стола, близкий к обмороку.

Отец пошёл багровыми пятнами.

К нему бросилась мама.

– Володя, успокойся!.. Серёжа, промолви хоть словечко!

Она металась между нами, как перепуганная птица.

А мне от этого становилось ещё хуже. Наверное, я не вымолвил бы ни слова, даже если бы меня разодрали на части.

– Встань быстро! – отец заорал так, что посуда на столе зазвенела. – Иди в угол! Будешь там стоять, пока не попросишь прощения! Марш в угол!

Я никогда не плакал. И в тот день простоял в углу несколько часов без единой слезинки в глазах.

Отец с матерью ушли в кухню.

В комнате стемнело. Журчал и светился аквариум. С улицы доносились детские голоса. Там играли вовсю. А я стоял в углу перепуганный, голодный и, очевидно, потерявший всякое представление о реальности.

Я понимал, что запомню этот выходной день навсегда.

Потом мама вытащила меня из угла, обняла, расцеловала, пожалела и попросила извиниться перед отцом.

Скорее всего, я попросил у него прощения. Я был очень послушным мальчиком и понимал, что виноват. Но, как назло, теперь ничего этого не помню.

2

Есть одна очень важная вещь, которую я упустил. Мне был годик, когда я заболел малокровием. Я должен был умереть, но меня спас отец. Мне перелили его кровь, и я выжил.

Получилось, что внутри я почти что он.

То есть теперь, рассказывая об отношениях с отцом, я фактически рассказываю о своих отношениях с самим собою.

Наверное, это не так. Но в сложностях часто скрыты неведомые нам первичные вещи.

Собственно, вот и всё маленькое отступление.

Теперь двинусь дальше.

На улице Краснодарская мы жили лет пять. Но однажды вдруг переехали на улицу Ставропольскую. Завод дал отцу квартиру в кирпичной пятиэтажке бледного оранжевого цвета.

Мне было десять лет. У меня появились отдельная комната и сестра Наташа. Мы жили с ней в маленькой комнате, а отец с мамой в большой.

Через год мама перевела меня в другую школу, рядом с домом. У меня объявились новые друзья в новой школе и в новом дворе.

Я стал задумываться. Однажды неподвижно сидел в большой комнате в отцовском кресле. Близился вечер, и в тихом комнатном полумраке размышлять и молчать было хорошо.

– Чего ты сидишь?

Голос у отца был резкий. Я понял, что отец раздражён. Я испугался, потому что хорошо знал его вспыльчивость и не знал, что ей противопоставить.

– Так просто, – сказал я. – Думаю.

– О чём?

– Вообще.

Отец встал напротив меня. Я видел, что ему не нравится, что я лепечу какую-то чушь, бездельничаю и вообще сижу в его кресле. А мне не нравилось, что он меня не понимает и не собирается понимать.

Мы оба долго молчали, словно чего-то друг от друга ждали.

Наконец отец не выдержал.

– Странный ты какой-то, – негромко сказал он. – Занялся бы чем-нибудь. Дел гора в доме. Или учёбой. А то так и останешься…

Слова он не подобрал. Сыграл желваками и из комнаты вышел.

А я посидел в кресле ещё немного для демонстрации, потом встал и ушёл на улицу.

Но, повторю, в целом я был послушным мальчиком. Отец много работал, надо было кормить нашу семью. После смены на заводе за кульманом в своём проектно-конструкторском отделе он шёл читать лекции в вечернем техникуме и ещё приносил домой чертежи студентов и их правил. Как я понимал, за деньги.

Однажды я решился.

– Пап! Хочешь, я помогу тебе чертить? – сказал я, когда отец после ужина разложил листы ватмана на письменном столе.

Он удивился, но не сильно. Просто спросил:

– Думаешь, справишься?

– Наверное.

– Ну давай. Пишешь ты аккуратно, с линейкой и карандашом подружишься, что не ясно, объясню. Для начала вот тебе чертёж попроще. Это консоль для автокрана. Здесь размеры и масштаб. Ясно?

Тупицей я не был. Часа через три показал отцу свою работу. Подправив огрехи, в целом он мой труд одобрил. Три или четыре вечера я сидел над чертежами, высунув язык и обуреваемый азартом пользы.

В общем, я увлёкся. Чертежи у меня получались. Отец одобрительно кивал, мама повторяла, что я умница.

Пролетели несколько месяцев. Отец поверил, что я стану со временем инженером-конструктором, а я – в собственный неожиданный талант.

И вдруг всё оборвалось, вернее, сорвалось – наподобие рыбы с крючка.

Мне стало скучно. Свет настольной лампы, шорох карандаша и стирательной резинки, запах ватмана, грифельная грязь и чужие фамилии, которые я скрупулёзно выводил в нижнем углу листа, в один миг осточертели.

Не сказав отцу, я неделю по вечерам допоздна гонял в футбол, а придя домой, принимал душ, ужинал и заваливался спать. К листам с чертежами я не притрагивался. Мне было непонятно, зачем я вообще этой мурой занялся.

Отец терпеливо ждал моего раскаяния, но не дождался. Я делал вид, что здесь ни при чём, и ушёл с головой в дворовые пацанские дела.

Лишь раз за ужином отец насмешливо заметил:

– Видел, как ты жаришь головой по мячу. Мозги ещё не вышибло?

Кстати, меня уже злили его улыбочка свысока и как бы терпеливое снисхождение. Поэтому я ляпнул:

– Мозги – нет. А желание пахать за других – отбило напрочь.

Отец встал из-за стола и спокойно констатировал:

– Ну и зря. Бездельником быть легче, только глупо, – и добавил, словно про меня забыв: – Спасибо, Валя. Вкусная капуста. Люблю твою стряпню, чес-слово!

После «чес-слово» обычно добавлялось: «Куда крестьянину податься? Здесь поят, кормят и не забывают. Житуха – самый коленкор».

А меня, одиннадцатилетнего паразита, всё это начинало раздражать. Ещё меня смешило, когда отец тянул горячий чай из своей огромной фаянсовой кружки. У него при каждом глотке вжимались щёки и бессмысленно округлялись глаза.

Я пытался повторить выражение его лица утром или вечером за чаем. Но у меня не получалось. Отец походил на клоуна, а я на пьяного деда Степана, его отца.

Чёрт знает что! Зоопарк! Дешёвка!

Зачем я этим занимался, не знаю. Наверное, физический рост связан с временным оглуплением мозга. То есть сам растёшь, а других опускаешь ниже и радуешься тому, как они мельчают в твоих глазах.

Несмотря на мой дворовый футбольный балдёж, отец увлечение спортом принимал хорошо. В юности он был спринтером-легкоатлетом. Мама часто показывала мне небольшую чёрно-белую фотку, на которой 22-летний отец бежал какую-то короткую дистанцию. У него было злое напряжённое лицо, бицепсы на руках и развевающиеся волосы. Вернее, чуб. Тот отец-спортсмен мне нравился.

На платяном шкафу у нас в квартире стояла мраморная статуэтка пятигорского орла на скале. Это был отцовский приз за победу на Всесоюзной спартакиаде. Было странно, что сам отец мне о лёгкой атлетике никогда не рассказывал. Но к спорту приучал. Во-первых, водил в заводской Дом спорта. Во-вторых, брал на заводской стадион «Локомотив» летом, чтобы я посмотрел игры в волейбол, футбол и городки. В-третьих, зимой по выходным устраивал лыжные прогулки в Кузьминском лесу с мамой и со мною. В-четвёртых, постоянно ходил со мной зимой на каток с клюшкой и шайбой. В-пятых, два раза возил меня – правда, неудачно – на приём в хоккейную школу ЦСКА.

Ну и дарил мне то коньки, то хоккейный шлем с вратарской маской, то клюшку, то мяч. Учил смолить лыжи и правильно подбирать к ним мазь.

То есть благодаря отцу я рос спортивным парнем. По сути, готовым к соперничеству в жизни. Я хотел быть первым, ещё не зная, в чём именно.

– В четверг едем на хоккей СССР – ЧССР в Лужники. Увидишь, как это красиво.

Я обожал отца, услышав о поездке на матч. Там будет вкусное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, наши в красном и чехи в синем, белый сверкающий лёд, холод от ледовой коробки и дружный ор с трибун. Могучая музыка государственного гимна, огоньки табло, живые Петров – Михайлов – Харламов и скрежет коньков.

После такого чуда я должен был стать только спортсменом. Желательно в красной форме с белой надписью «СССР».

В вагоне метро на обратном пути домой мы с отцом были самыми близкими людьми на свете.

3

Близость с отцом тогда сделала хорошее дело. Я стал понимать, чего хочу. Самостоятельности и соперничества. Услышал голос крови.

Я записался в хоккейную секцию. Сам приехал на стадион завода АЗЛК у станции метро «Текстильщики» в получасе езды на автобусе от нашего дома, разобрался, где там и что, нашёл тренера детской хоккейной команды и стал членом его учебной группы.

Был октябрь. Мы носились с клюшками в огромном пролёте подтрибунного уличного помещения, учились пасу шайбой, обводке и комбинированию атак и защиты. Полы были скользкие, покрытые осенней влагой, шайбы по ним летали туда-сюда, трещали клюшки, детские глаза горели, обучение хоккею казалось мне реализацией какой-то смутной мечты.

Ну что взять с одиннадцатилетнего пацана?

Я вопил вместе с другими: «Пас!», «Точнее!», «На ход!», «Мазила!», «Слепой!», «Дурак!» и всё такое.

То же самое орал наш тренер. Сыпались обидные словечки, грубая ругань и подзатыльники. То есть это был настоящий хоккей, только без коньков.

Пришли морозы. На стадионе сразу залили льдом несколько хоккейных коробок. На одну допустили нас, новичков. С нами вместе на лёд выходили старшие воспитанники нашего тренера. На них были панцири, налокотники, наяичники, ножные пластиковые причиндалы для защиты, хоккейные краги, шлемы и жёлто-синие рейтузы, бриджи с вшитыми щитками и свитера. На груди в синем кружке стояла красная буква «Т» – торпедовцы!

Мы все переодевались в одной раздевалке. Там пахло кожей, резиной ковриков под ногами и изолентой на крюках клюшек. Висели хохот и пацанская перебранка. Само собой, мы – новички, не имевшие ничего, кроме коньков и клюшек, – пускали слюнки, разглядывая амуницию старших. И коряво бегали среди них по льду, еле уворачиваясь от их увеличенных амуницией раз в десять тел.

А им доставляла удовольствие наша мышиная возня под их чуть ли не слоновьими ногами.

Особенно страшен был защитник Петя ростом метра два и весом в тонну. Наверное, он мог сломать или раздавить любого из нас. Когда он ловил на силовой приём новичка, гоготали все старшие и особенно тренер.

Однажды в учебной игре я совершенно случайно забросил шайбу в ворота старших. Петя кинулся за мной с остервенелым лицом. «Догонит – убьёт!» – понял я. Я носился по полю, забыв о матче и стараясь увернуться от Пети. Об игре уже не думал. И всё-таки он меня накрыл. На коньках я ездил фигово, поэтому уйти от разъярённого Пети не смог. Единственное, я хорошо видел поле и был изворотлив. И уловил задней чуйкой, подъезжая к борту, что Петя летит мне в спину всей тушей. Я упал на лёд, а он пролетел надо мной и лбом впаялся в борт.

Помню треск дерева, вопль Пети и дикий крик тренера.

Дальше Петю под руки увели в раздевалку жёлто-синие, и тренировка прекратилась.

Тренер на коньках подъехал ко мне и вдруг сказал, улыбаясь:

– А ты ловкий, Бурлачук, – и, хохотнув, добавил: – А Петя – тупой боров. Получил свою гранату.

Я боязливо молчал.

– В футбол гоняешь?

– Да.

– Приходи завтра к трём на учебное поле. Мои ребята играют матч с футболистами. Ты хорошо видишь поле, быстро бегаешь и, кажется, больше футболёр, чем хоккеист. Придёшь?

Я кивнул.

– Вот и правильно. Дадим пижонам в гетрах просраться. Завтра в три. Не ссы. Петра – на помойку. А тебя – в центр хавбеком. Лично я в тебя верю, Бурлачина!

И я понял, что отныне с хоккеем – кранты. А я – хавбек, то есть почти свой по-собачьи.

Назавтра я пришёл и сыграл футбольный матч под снежным сырым ливнем и по колено в мякотной грязи. Мне пару раз съездили бутсами по голени и один раз наступили с размаху на стопу. Домой я ушёл хромая, и больше в хоккейной секции не появлялся.

А через год в апреле к нам в класс пришёл невысокий подтянутый мужчина с необычайно спокойным лицом и сказал тихо и размеренно:

– Здравствуйте! Меня зовут Виктор Михайлович. Кто хочет записаться в легкоатлетическую секцию? Спринтерский бег, прыжки и барьеры. Видели Борзова? Станете его сменой.

Как раз в августе предыдущего года была Олимпиада в Мюнхене. Я этим не интересовался. Но однажды отец заставил меня поехать с ним в гости к бабушке Ане и дедушке Ване. У них был новый большой телевизор «Горизонт».

– Поехали быстрей! – отец почти лупил меня в спину, пока я возился со шнурками на ботинках. – Сегодня финал стометровки. Наш Борзов должен выиграть. Ноги в руки! Такое надо видеть!

Ну, надо так надо. Я послушно сделал вид, что мне интересно.

А дальше я помню чёрно-белый экран телевизора, восьмерых бегунов на дорожках и одного среди них в тёмной майке с гербом СССР, выигравшего забег и вскинувшего руки на финише.

Отец орал так, что звенели оконные стёкла.

– Ты видел? Ты видел? Он олимпийский чемпион! На стометровке! – отец сошёл с ума. – Наш Валера Борзов – с золотом! Наш! Наш! Наш! Это самая великая победа в моей жизни!

Да, выиграл Борзов легко и красиво. Казалось, все стояли, а он летел. Мне понравилось. Хотя я был уверен, что сборная СССР должна побеждать везде. Как хоккеисты.

Но имя «Валерий Борзов» я запомнил. И что такое лёгкая атлетика – тоже.

Слово «стометровка» навсегда запало в душу.

Тем апрелем мы записались в секцию лёгкой атлетики с моим школьным другом Игорем Вислоушкиным. И оказались опять на стадионе АЗЛК. Только теперь на битумной дорожке. Виктор Михайлович был торпедовцем и занимался с мальчиками и девочками бегом на короткие дистанции.

Тренировки были несложными. Бег, прыжки, гимнастика, растяжка ног и немного силовой работы с тяжёлыми набивными мячами.

Да, и низкий старт с колодок.

Вся эта несложная механика нам с Игорем приглянулась. Мы преданно ездили на тренировки два раза в неделю. Носиться тёплым весенним днём по пустому стадиону в компании с такими же чудиками было здорово.

Но больше всего мне нравилось, что спринтеры друг другу не мешают. У каждого отдельная дорожка, отдельные стартовые колодки, личные шиповки и кусочек стадиона, на котором можно прыгать, тянуть мышцы, гнуть поясницу, да и просто валяться, закинув ноги на барьер для отдыха.

Чтобы отливала кровь и мышцы расслаблялись.

Я понял, что я индивидуалист и ни в какие мерзкие хоккеи и футболы больше не сунусь.

4

В июле Виктор Михайлович предложил мне поехать в спортивный лагерь.

К тому времени мой друг Вислоушкин исчез из нашей легкоатлетической секции. В классе мы сидели за одной партой. Хочешь не хочешь, однажды разговор между нами зашёл о спортивной жизни.

Игорь сказал, что записался в подростковую беговую секцию на московском стадионе «Динамо». В смысле, там лучше условия и интереснее тренер.

Я махнул рукой. Самостоятельность и соперничество – вот что теперь было главным. Мы продолжали дружить, но спорта в разговорах больше не касались.

Родителям насчёт спортлагеря я сообщил. Летние каникулы обычно состояли из двухмесячного пребывания в пионерлагере «Юность» под Подольском. Это был отдых для детей заводчан того самого ЛЛМЗ, где работал отец. А лагерь спортивный – это было что-то новое и незнакомое.

Я выжидал, что решат парентса.

– Сорок рублей на одну смену я найду, – уверенно сказал отец матери, ничего с ней не обсуждая. Он считал, что в дела мужчин женщинам лезть не стоит. – Со всем остальным пусть сам разбирается. Не век же нам с тобой пасти парня.

И я поехал в подмосковный спортивный лагерь. Названия места сейчас не помню. Остался в памяти сосновый бор вокруг нашей территории и огромные оранжевые армейские палатки, в которых мы жили по десять человек в каждой.

На пионерлагерь это совсем не было похоже. Никаких линеек, концертов и дурацких кавээнов. Утром мы тренировались на небольшом стадиончике, потом обедали, спали и все вечера напролёт играли в волейбол.

Место было комариное, так что волейбол был единственным спасением от стай кусачих дармоедов.

В Москву я вернулся довольным и крепко влюблённым в лёгкую атлетику.

Но придя в сентябре на занятия в секцию, услышал от Виктора Михайловича следующее:

– Серёжа, для спринта ты слабоват. Я познакомлю тебя с Эдуардом Васильевичем. Будешь средневиком. Так для тебя лучше.

Я знал, что спринт – это дистанции в 60, 100, 200 и иногда 400 метров. А средневик бежит 800 и 1500 метров. Мне этого не хотелось. Но я был послушным мальчиком и согласился.

– Отлично! – спокойно сказал Виктор Михайлович и отвёл меня в легкоатлетический манеж того же стадиона завода АЗЛК.

Манеж сразил меня наповал! Такое великолепие вообразить себе было трудно!

Поднявшись из раздевалки по широкой бетонной лестнице, мы оказались на специальном стадионе для бегунов. Что там было? Тёмно-коричневое тартановое покрытие всего ядра стадиона, белые линии четырёх круговых дорожек, высокие наклонные виражи в торцевых частях и синтетический, липко-возбуждающий запах всего огромного помещения.

Звуки отдавались под высоченным потолком и заставляли с ходу поверить, что ты попал в малодоступный и самый лучший мир.

Дневной свет падал на беговые дорожки из толстенных стеклянных боковых стен.

Прежде легкоатлетического манежа я не видел. Тренировок в нём себе не представлял. Но понял, что, очевидно, поднялся на ступеньку выше по спортивной лестнице.

Тренеры пожали друг другу руки, покивали на меня и вообще в пространство, похлопали дружески по плечам и расстались.

Я остался один на один с Эдуардом Васильевичем.

Полагаю, ему было лет тридцать. Светлые волосы, коричневый спортивный костюм и загорелое лицо с жёсткими, всегда прищуренными глазами.

Голос был уверенный и чуть как бы с трещинкой.

– Ну что, начнём?

– Угу.

– Давай десять кругов для разминки и каждый раз после очередного третьего круга дважды ускорения на прямых. Посмотрю, на что ты способен. Виктор Михайлович говорил, ты выносливый. Это правда?

– Угу.

– Тогда вперёд! После разминки сразу ко мне. Проверю дыхалку и пульс. Усёк?

– Угу.

И я побежал десять кругов с ускорениями. Мне было нетрудно, я действительно выносливый.

Потом подошёл к тренеру. Он послушал, как я дышу, а затем вдруг обхватил мне шею под подбородком, прижимая большой и указательный пальцы возле ушей. Как я понял, там были артерии и Эдуард Васильевич таким образом контролировал мой пульс.

Он полминуты смотрел на циферблат наручных часов.

– Нормально! – и отпустил мою шею. – Теперь снимай бриджи, надевай шипы и начнём тренировку.

Больше вспоминать о моей карьере средневика нечего. Всю осень и зиму я, как белка, крутил круги по пять-шесть километров в день и пробегал по заданию тренера от 600 до 1500 метров на время.

Никаких особых тонкостей не было. Ни гибкостью, ни физикой я не занимался. Я мотал круги и тяжело дышал. Эдуард Васильевич хватал меня за шею и щупал пульс. Я как-то привык к этому и даже скучал по нудным, в целом, тренировкам.

Кстати, других воспитанников своего тренера я никогда не видел. Как и Виктора Михайловича с бывшей моей группой спринтеров. Или сейчас просто не помню. Соревнований тоже никаких не было. Два раза в неделю манеж и только бег, бег, бег до упаду.

Так продолжалось до весны. То есть скоро – открытый стадион и битумные дорожки. Или кроссы по каким-нибудь паркам и перелескам. И 800 и 1500 метров на время. А то и больше. И прощай любимый манеж до следующей зимы!

Родители меня ни о чём не спрашивали, и я им ничего не рассказывал. Картина была странная. Я куда-то бежал, а они отставали от меня всё больше и больше. И всё как бы с обоюдного молчаливого согласия.

Только однажды, когда я буквально приполз с тренировки на четвереньках, отец встал в коридоре напротив меня, пытавшегося аккуратно снять куртку и ботинки, и по-своему резко спросил:

– Ну и как?

– Нормально.

– Ну и долго ещё?

Я уклончиво пожал плечами.

– По-моему, Серёжа, тебе пора заняться чем-нибудь другим.

– Чем?

Отец потёр переносицу, что означало, что решение им уже принято.

– Ладно. Что-нибудь придумаем.

И он придумал. И сделал меня счастливым на всю жизнь.

Чего я, само собой, никогда не забуду и за что буду ему всегда благодарен.

5

Если быть точным, тот счастливый случай выбрал для меня май 1974 года. Мне было 13 лет. Я родился в декабре 1960-го, за двенадцать дней до Нового года, поэтому почти на год отставал от сверстников.

И я до сих пор путаю года событий и свой точный возраст в тот момент, когда события случались.

Теперь к делу.

Итак, мой отец в молодости увлекался лёгкой атлетикой. Он точно знал, где в Москве лучшие спецы в этой спортивной дисциплине. Хорошим майским днём он приказал мне одеться по форме, положить в сумку майку, трусы, носки, костюм, кеды, шиповки и ехать с ним в Сокольники. Там, недалеко от станции метро, на Русаковской улице находился легкоатлетический стадион. Официально – Школа олимпийского резерва имени братьев Знаменских.

Отец всё заранее выведал и привёз меня строго, что называется, по делу. На тот момент это была одна из лучших легкоатлетических школ в столице.

Та небольшая арена сразу мне приглянулась. Она была отделена от Русаковки тротуаром и газоном с молоденькими ясенями. Всего десятью метрами, не больше. Само ядро стадиона лежало ниже уровня улицы метров на пять. С тротуара открывался парапланный вид на арену за невысоким металлическим заборчиком-балюстрадой, а снизу со стадиона были видны фигуры прохожих и верхние этажи московской массивной сталинки на заднем плане.

Позже, став старше, я узнал, что так разом, лавиной и обухом, чаще всего приходит и бьёт наповал любовь.

Страшного ничего, но одурь стопроцентная. Шок на долгие годы.

Я переоделся прямо здесь, на невысокой трибунке, и спустился на беговые дорожки. Они были выложены квадратными упругими плитами из рекортана цветом под сурик. Шли тренировки. Казалось, что вся арена шевелится. Сотни полторы молодых парней и девушек работали. Одни неслись по кругу, другие терпеливо накручивали километры, третьи трусили, разминаясь или «заминаясь». Звенели падающие барьеры у ребят и девчат барьеристов. Дробно топотали ноги в шиповках и кроссовках. Кто-то иногда вопил: «Дорожку!» – требуя свободного пути. Многие зайцами кидались в стороны. Таково правило – беспрекословно уступать дорожку бегущему. Свистели, командовали, подбадривали, осаживали, восторгались, хлопали в ладоши и покрикивали тренеры.