Kitobni o'qish: «Отчуждение»

Дизайн обложки Ольги Медведковой

В оформлении обложки использована работа фотографа Марьям Агасиевой

© Сафия Фаттахова

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Все эти имена

Женщины

Лиза – русская мусульманка, живет в Турции.

Салима – жена турецкого имама мечети, соседка Лизы.

Райхан – мусульманка и начинающий психолог, подруга Лизы, живет в России.

Асель – мусульманка из Казахстана, живет в Турции.

Арина – психолог, живет в Москве.

Дарья – преподавательница, организовывает творческие семинары для детей в собственной «Школе на лебеде», живет на юге России.

Ольга – начинающий психолог, профиль – сказкотерапия, живет в России.

Эльмира – врач, живет в Турции.

Урбике – мусульманка из Казахстана, живет в Турции.

* * *

Насиба – мусульманка из небольшого города в Татарстане.

Мансура – мусульманка из небольшого города в Татарстане, домохозяйка.

Шахрият – мусульманка из Дагестана, живет в Москве.

Дети

Ася – дочь Лизы.

Малик и Ибрахим – дети Насибы.

Сабина и Карим – дети Райхан.

Джамиль – сын Мансуры.

Мужчины

Замиль – преподаватель исламских дисциплин, бывший муж Лизы, отец Аси, живет в России.

Хамза – морской археолог, родом из Татарстана, живет в Турции.

Эмре-бей – турок-мусульманин, работает в турецкой мясной лавке.

* * *

Юсуф – мусульманин, муж Насибы, живет в небольшом городе в Татарстане.

Ильгиз – муж Мансуры, живет в небольшом городе в Татарстане.

Лиза

Невроз и свет

Лиза бежит, поправляя на ходу коричневую абаю ¹ из прохладной синтетики. Рукава у платья самые простые, ни манжет, ни резиночек. Такие во время намаза ² могут оголить руку, да и не только во время намаза.

Еще лет пять назад она невероятно беспокоилась из-за миллиметров жаркой, тонкой кожи. Венки просвечивали на запястьях – она просовывала ладони в прорези манжет, чтобы уберечься от взглядов, от ветра, от солнца. Муж привозил Лизу в гости. Хинкал ³, сладкий муравейник, безалкогольный мохито – все прелести дагестанского гостеприимства недалеко от мечети Марджани. И там Амина – пожилая татарка, которая вышла замуж за переехавшего в Казань аварца, – приоткрывала сухое предплечье, сверкали браслеты.

– В автобусе держусь за поручень, сползает все. А браслеты надела – и вроде как закрылась.

Лиза тогда еле сдерживала возмущение: эти побрякушки, конечно же, не считаются, надо покрываться тканью. Думаю, рукава ее нынешней абаи ту Лизу тоже возмутили бы. Нельзя сказать, что она сейчас беспечнее или неаккуратнее. Ей все так же претит мысль о невольном обнажении, но прежней пылкости нет. К тончайшей вуали общего равнодушия прибавилось сонное нежелание делать больше негласной нормы. Она чувствует, как вся ее душа размазывается по горбушке усталости. Кризис веры не пропекает ее изнутри, но трудно найти ту грань, за которой соскребание засохшего теста с ногтей перед ритуальным омовением ⁴ становится симптомом обсессивно-компульсивного расстройства, а не искренней веры. Книги о тревоге сравнивают ритуалы невротика с тлеющими углями, пожар всегда рядом, он вспыхивает от любой искры. Поэтому Лиза затаптывает угольки: она теперь не считает до трех, закрывая дверь, и не поправляет манжеты каждую минуту.

Справа светится море, слева красненькая машинка, немного похожая на игрушечную, катится с игрушечной же скоростью. На лбу у автомобиля белеет табличка: «Курсы вождения». На ходу Лиза достает телефон, открывает салатовый мессенджер и пишет:

ну что там?

Ее близкая подруга Райхан сдает на права в третий раз. Февраль набряк серым небом, рыхлым снегом, ждать экзамена тоскливо и неприятно.

все еще жду

Райхан нервничает, в прошлый раз она завалила площадку на последнем задании. Волнение не унимается. Она выпрямляет спину, качается на пятках, пьет воду, растирает замерзающие руки. Через полтора часа она снова не сдаст: тело беспокойно перепутает заезд в гараж задним ходом с параллельной парковкой.

Об этом Лиза узнает вечером, прочитав даже не сообщение, а уведомление о нем поверх заблокированного экрана планшета, чтобы не было стыдно оставить неотвеченными две галочки. Она уснет за пять минут, некрасиво подтянув ступню согнутой правой ноги к коленке левой, будто прилегшая цапля. Невысокая, светловолосая, розовокожая, она спит, как скандинавская Дюймовочка, которую ласточка принесла на юг.

Турецкая мокрая зима, пусть и на исходе, не позволяет выключить кондиционер, который шумит не то морем, не то дождем. Трехкомнатная квартира с окнами на мечеть, банановые сады и оранжевую вывеску супермаркета через большие окна принимает золотые дирхамы пролетающих мимо фар и мерцание неба. Тонкие стекла отдают прибрежному городу тепло и ту особую тревожность, которая стоит незримым туманом в домах вечно уставших женщин.

Раздражающий будильник с кукареканьем цифрового петуха поднимает Лизу в половине седьмого на утренний намаз. Привычные четыре минуты на омовение (не забыть потереть в уголках глаз): лицо, руки умываешь над раковиной, на ходу протираешь голову, ноги моешь над ванной, сунув каждую под кран на весу. Так не очень правильно, но Лиза все никак не может переписать привычку, пойманную во время беременности. Тогда живот мешал нагибаться, чтобы изящно проводить мизинцем руки между пальцами ног, и она стала просто подставлять ступни под воду, бегущую из крана над ванной. Прошло уже пять лет, а ее омовение все еще остается неловким и недостаточно уверенным. Раковина поблескивает глиттером.

Она начинает намаз, стоя на фиолетовом коврике, который ей подарила жена одного религиозного проповедника из Южной Африки. Они встречались в Конье ⁵ рядом с могилой Руми ⁶. Лиза тогда остановилась в недешевом отеле, где все стонало о сибаритстве – от мраморной неги спа-салона до турецкого завтрака с инжирным вареньем, брынзой, сдобой и каймаком ⁷.

Лиза живет не в Конье, а в маленьком городке у моря. Чтение к уроку, лекция в зуме, розовая бугенвиллея ⁸ в окне, вешнее солнце – фриланс за границей удается ей не хуже, чем другим. Она преподает арабский язык за деньги и исламское право бесплатно, переводит религиозные тексты, но в основном им с дочкой на все хватает ренты: после развода Лиза стала сдавать свою московскую квартиру опрятной молодой паре. Жизнерадостная немка и ее муж – длинноволосый русский художник – живут мирно и аккуратно, вовремя оплачивают электричество, ни на что не жалуются и только попросили разрешения перекрасить стены в ровный цвет яичной скорлупы вместо светло-синего. Лиза была не против.

Дни падают в выделенные им лунки памяти. Иногда Лиза их ловит, как рыбок в заводной магнитной рыбалке, на аромат пустого флакона от духов или ретропост в соцсетях. Мода на психические расстройства уже почти уходит, точнее, их разнообразие стало новой нормой. Две ее подруги учатся на психотерапевтов, да и сама Лиза, запутавшись в суфийском ⁹ самосовершенствовании, раз в месяц проглядывает курсы второго высшего при Московском институте психоанализа – сокращенно МИП.

У ее дочки Аси есть черненький обучаемый робот Wow Wee MIP, который они почти сразу стали называть просто МИПом. МИП легко забирается на циновки и не врезается в шкафы, но все равно иногда падает, огорченно восклицая, как американский подросток восьмидесятых: «О-оу». Инструкция обещала, что он будет сохранять равновесие и возить легкие предметы на пластмассовом подносике, но он все роняет, плохо обучается и разве что танцует безупречно. Лиза невольно сопрягает образы в не очень гладкий каламбур – будто другой МИП будет с ней таким же неуклюжим и неуместным, как этот, только в отличие от робота институт и сам не умеет танцевать, и никого не научит, подсунет вместо танца аутентичное движение или контактную импровизацию. «О-оу», – шепчет Лиза вместе с роботом, сожалея, что вряд ли станет хорошим психотерапевтом: она мало сопереживает другим, почти не подключается к эмоциям собеседника. Ее равнодушие не дотягивает до расстройства аутистического спектра и уж тем более не оборачивается опасной психопатией, но воробьиное сочувствие все же кажется Лизе изъяном, ей неприятно отличаться от большинства именно в этом.

Мимоза и олеандр

Лиза смотрит на лернейскую гидру в окошке зума: психотерапевтическая группа звучит онлайн уже девять месяцев. У гидры вырастает еще одна голова – Эльмира только что присоединилась, зеленые наушники блестят и распадаются на пиксели. Лиза едва заметно машет Эльмире рукой, пытаясь уловить мысль Арины – психотерапевта, которая ведет группу.

– Может быть, это и хорошо, что у тебя есть такая защита. Лизонька, твоя, как ты говоришь, холодность – пластырь, а под ним рана. И если даже можно было бы взять и вмиг убрать этот пластырь, снять защиту, то я бы все равно не советовала делать это в спешке. Сначала надо подготовиться, залечить рану, а потом уже лететь контактировать с миром.

Туман и рассредоточенность – вот ее основные чувства на терапевтических сессиях. В фантастическом сюжете это могло бы значить, что аппарат стирания памяти не справился с задачей или что путешествие во времени задело пространственно-временную ткань. Куда интереснее дежурной трактовки: «Твоя психика выставляет блоки, она защищает тебя от неприятных открытий». У психики Лизы черный пояс по тхэквондо – она идеально справляется с ролью телохранительницы.

Лиза машинально ковыряет трещину на пятке, отдирая маленький кусочек кожи, и выныривает из тумана, чтобы вникнуть в финальную реплику Арины:

– Оказывается, мимоза растет большим деревом. Лиза, ты же в Турции, у вас там растет мимоза?

Мимоза, кажется, тут не растет, Лиза ни разу ее не видела. Вечером после онлайн-сессии она прочитает, что в Турции есть и мимоза, и ее злой брат-двойник – ивовая акация, ложная мимоза. У всего есть теневая изнанка, дурная копия. Какую мимозу видела Арина: настоящую или поддельную?

– Не знаю даже. У меня вокруг только бугенвиллея и олеандр.

Олеандр на побережье практически всюду. Он дышит колониальной роскошью и просится в название какого-нибудь незамысловатого детектива или любовного романа: олеандр моего сердца, жестокий олеандр. Все в нем ядовито, и турки называют его заккумом. Ведь заккум – это дерево геенны, пища грешника.

Участницы психотерапевтической группы смотрят друг на друга, как в артхаусном пандемическом триллере: сплошь зум-окошки, грани одной общей художественной территории. Лиза по очереди закрепляет видео каждой участницы, и оно занимает весь экран, и можно разглядывать цветы на чужих окнах, бревна в стенах чужих домов, книги на полках чужих шкафов. В прошлом октябре она нашла на полке за плечом одной участницы точно такую же детскую книжку, которую читала с Асей несколько лет назад, – про науку, с картонными дверками. Ей даже захотелось отомкнуть микрофон и вставить про это ремарку, но слова не находились, остроумие тогда покинуло ее, а неловкость, как прилив, заполняла ямки в песке ее тела.

За девять месяцев Лиза вынула пару колечек из кольчуги, скучала по психотерапевтическим четвергам, почти сблизилась, почти доверяла, без стеснения рассказывала о разводе, конфликтах с дочерью и постоянном беспокойстве.

И все же отчуждение хохочет некрасивым призраком где-то в темноте, будто в башенках над зачарованным замком. Ее ежедневные молитвы, и вера в иную жизнь, и убежденность в существовании моральных норм отделяют Лизу от всех (или так ей кажется). Она не носит хиджаб на сессиях, ведь в группе только женщины, хотя однажды показалась в длинном сером химаре ¹⁰. Иногда невозмутимая или привычно тревожная, Лиза не поворачивается к ним той своей стороной, которая неуместна на психотерапии, той, где стыдливость ценится, женщине лучше оставаться дома и нельзя путешествовать одной, а радоваться предстоящему сексу вне брака неприемлемо. Настоящая Лиза живет в мире, где не празднуют дни рождения ¹¹ и не мечтают о колдовском даре, а на терапию приходит ее урезанная бесплатная версия. Иногда ей кажется, что эти сессии вообще бессмысленны, если ее ключевые ценности неприличны в гештальт-пространстве. Ведь религиозная мораль не допускает для другого никакой иной морали. Но Лиза все равно приходит, говорит о себе, жалуется и смеется, и это забирает силу и придает силу, а значит, совсем уж бессмысленным делом не считается.

Цветет олеандр, цветет мимоза, Арина вяжет темный плед, чтобы укрыть всех страждущих.

Выход там же, где вход

Грядки у соседских домов пролетают за окнами, похожие на золотую пахлаву. Как фисташки поверх сладких квадратиков, над землей высятся юные ростки. Небо покрывается рябью легких весенних облаков, высоко висит лимонная мишень солнца.

Они с Асей поворачивают в переулок близ мечети. Салима, жена имама, машет им, приглашая на чай. Лизе общаться не хочется: до встречи в зуме надо успеть поесть и поработать. Она паркуется у заборчика, высовывается из окна: мераба ¹², как ваши дела. Отказывается от чая, принимает в дар несколько яблок, прощается. «Йе, йе» (ешь, ешь), – кричит из сада пожилая женщина, мать имама. В голове начинает крутиться песенка бременских музыкантов, и Лиза выжимает сцепление. От яркого солнца и голосов прохожих голова неприятно тикает слабой болью.

Кругом расстилается мир женщин, укрытых платьями и подбитыми атласной тканью плащами. Мужчин Лиза почти не замечает, смотрит сквозь них, они лишь сливочное марево, червонная дымка. Они Лизу, не совсем отошедшую от развода, почти не интересуют, хотя больно, что Ася растет в неполной семье. Лиза смотрит, как созидается женский мир, как он плетется и вьется. В туниках и чаршафах ¹³ женщины дышат, откусывают липкую пахлаву, варят кукурузную кашу, обжигаются скворчащим маслом, жаря ласковые эчпочмаки. Чьи-то дочери, иногда жены, иногда матери собирают на столе пазл завтраков, обедов и ужинов, то из десяти деталей, то из пятидесяти. Это простые движения, нетрудные состыковки – пришвартовать оливки, оросить лимонным соком поля лахмаджуна ¹⁴, надломить лепешку по пунктиру. Батоны на турецком берегу похожи на вату, пекари пытаются копировать деревенские французские багеты, но дарят хлебу слишком много воздушности, слишком много любви, и буханочка задыхается в нездоровых отношениях со страстным турком-пекарем. Лиза часто печет хлеб сама, ей нравится обминать цельнозерновое тесто для каравая. Домашний хлеб на столе сразу придает всему чудное свечение, как будто луна раскололась лишь недавно, и никто никуда от нее не уходил, и мама не высмеивает ее платки, и к окну клонится горячая жакаранда ¹⁵.

Положив на две тарелки сырники из почти несоленого творога, Лиза ставит их на стол, наливает айран, в центре уже ждут баночки с клубничным и абрикосовым вареньем, каймак в прямоугольном пластиковом контейнере и нутелла в банке. Она раньше стеснялась своей пролетарской привычки ставить на скатерть продукты в магазинных упаковках, но перекладывать всегда забывала. В университете на нее еще действовал аргумент бабушки: как мы заправляем кровать каждое утро, потому что того требуют приличия, так и переносим масло в масленку, сыр в сырницу, а варенье – в розетки. Но с рождением Аси она перестала заправлять постель по утрам: зачем в доме лишняя суета и хлопоты с непонятным назначением. А варенье может и в банке постоять.

Пока Ася (не Анастасия, а Асия) собирает бело-желтые домики из лего-кубиков, Лиза проводит короткий урок о посте, до священного месяца остается всего ничего. Ее ученицы собираются со всего мира, в основном казашки и татарки. Многие ее старше и явно успешнее в быту, наверняка они подают масло исключительно в масленках и со специальными ножами-лопаточками. В начале каждого урока есть несколько минут, когда Лиза ощущает, как странно, что она учит тех, к кому сама бы с радостью пошла на ручки. Но слабость уходит, она подключается к эфиру и начинает урок: «Мы с вами остановились на нарушениях поста, которые не требуют искупления, хотя пост все равно нарушается», – и ее голос обретает уверенность с каждой минутой.

Ася шумит, и шум поднимается волной, отвлекает от урока. Кубики стучат, девочка что-то тихо пищит на той особой частоте, от которой звенит в ушах. Голова болит все сильнее. Лиза выключает микрофон (сестры, я вернусь через минуту).

– Тише! Это же просто невозможно!

Ася обиженно смотрит на Лизу, ударяет рукой по лего-деревне смурфиков. Лиза чешет ступню, просовывает ноготь в трещинку на пятке, тянет наверх, трещина кровит. Омовение нарушается, если кровь вытекла из раны. Лиза минуту смотрит, как она вытекает, потом брызгает на пятку антисептиком, кровь продолжает течь. Придется продолжить урок без омовения.

Полчаса между уроком и группой с Ариной всегда незаметны, она еле успевает сварить себе кофе и извиниться перед Асей за то, что накричала. Когда Лиза присоединяется к онлайн-встрече, зум уже живет женскими голосами. Сегодня она больше слушает, чем говорит. Все шеринги, примечания и отступления кружатся о лабиринтах, поисках выхода, что делать, если не получается исполнить желание.

Эльмира, красивая казашка, всегда в наушниках, рассказывает:

– Моя сестра оказалась в опасной истории. Может, не криминально опасной, но неприятной, она потеряла деньги. Я беспокоюсь. Наверное, это про невозможность контролировать. Сегодняшнее поле группы предполагает поиск выхода. Я ищу, ищу, как в кошмаре, но выхода нет.

Дарья, еще одна участница группы, от нее прямо веет летом, наклоняет голову. За ее спиной качается (камера в телефоне, телефон в руках) деревенский дом со стенами из крупных бревен, он напоминает о юге, яблонях и парном молоке из жестяной чашки в горошек. Ее голос звучит громче других:

– Но вот как выйти из этого дурного сна, как перестать ходить кругами? Как сказать: «Проснись, Алиса»?

Лиза не расслышала начало Дарьиной реплики. Алиса – это из сказки? Арина продолжает вязать:

– Я так понимаю, это вопрос ко мне? Думаю, чтобы Алиса проснулась, ей надо увидеть все дороги, по которым она приходит к тупику. Вот она первый раз дошла до тупика, впереди стена. Она отдохнула, с новыми силами пошла в другую сторону, снова, уже другой дорогой, пришла к тупику, стена не поддается. И еще раз, и еще. И в какой-то раз она признает, что пути дальше нет. Ей было очень важно найти эту дорогу, она потратила на это месяц, год, три года, пять лет. Но пути на самом деле нет. И только тогда прозвенит будильник: проснись, Алиса.

Из-за кадра доносится механический голос:

– Я уже проснулась.

Арина смеется:

– У меня умную колонку зовут Алиса. Прямо тот, кого нельзя называть. Так вот, если не признать свое бессилие, героиня не пробудится, она продолжит искать выход в той же плоскости. Только признанием тщетности попыток запускается этот процесс, и Алиса проснется.

Все тот же голос звенит из глубины комнаты Арины:

– Я не сплю.

Арина ругается:

– Твою ж дивизию!

Лиза думает, что, может быть, все действительно просто. Она никогда не научится глубокой эмпатии. Никогда не почувствует радость и восторг соседки, у которой в саду наконец прижилась смородина. Никогда не разделит с собеседниками их раздражение или смущение. Она долго пыталась найти способ, но, должно быть, не в состоянии разделить чужие чувства. Лиза сопереживает только дочке, жалеет детей и зверей, этого достаточно. Просто она хочет слишком многого, а ее тело не приспособлено к чужим страхам, веселью и ярости. Лиза, покинь сновидение. Так тому и быть, она пойдет туманной долиной отчуждения.

Проснись, Алиса! Алиса, проснись!

Арбузная косточка

Кареглазая модница Райхан приехала с детьми и мужем в отель прямо на побережье. На турецком Средиземное море называется Акдениз, Белое море. Лиза думает, это из-за ажурной пены, как у Северянина: это было у моря, полюбил ее паж. Вода не белая ни разу, она темно-сизая, бирюзовая. Цвет морской волны, самый драгоценный цвет фломастера. Иногда волны на самом деле отсвечивают этим оттенком. Лиза вспоминает, как лет в восемь поехала отдыхать в пансионат, рисовала под дождем, а потом заболела конъюнктивитом. Глаза слипались, их промывали чаем, а все потому, что конъюнктивит – болезнь грязных рук, говорила мама. Когда Ася рисует с подружками, Лиза напрягается, зачем трогать одни и те же карандаши, но не произносит ни слова.

Дети ходят по камням, но март холодный, плавать никто не хочет. Райхан опускает хлопковую маску с рисунком магнолий на подбородок: на пляже отеля никого, еще не сезон.

– Ужас, бальзам с губ от этой маски стирается все время.

Лиза отзывается:

– А я не могу найти бальзам без воска, одно время все гуглила, надоело, хожу так.

– Надо без воска?

– Непонятно. Могу тебе прочитать занудную лекцию.

Райхан смеется:

– Давай-давай, мне точно надо лекцию на нетривиальную тему. Я последние месяцы слушаю только про арт-терапию и анальную фазу, у меня передоз. Гони про воск, женщина, может, я что-то не то делаю.

Лиза морщит нос и рассказывает:

– Видишь, это такая серая зона, что ли. Классические ученые приводили воск в качестве примера вещества, которое не пропускает воду, и если на коже рук застынет капля воска, то омовение не будет действительно. Но те же ученые писали, что оливковое масло, нанесенное на кожу, не преграждает путь воде, хотя прекрасно знали, что масло гидрофобное. Короче, разница не столько в том, отталкивает вещество воду или нет, а в том, образует ли оно отчетливо видную пленку. Обычный свечной воск, конечно, ее образует. Но пчелиный воск, карнаубский в креме, в туши не застывает такой пленкой, он пастообразный. Ученые писали не про это. И так возникает парадокс.

– Парадокс карнаубского воска!

Лиза хмыкает:

– Именно. Почти кот Шрёдингера. Вроде субстанция совсем другая, и явной пленки-корочки нет. Но в книгах черным по белому написано, что воск на коже препятствует омовению, и ни один ученый пока не готов пойти против текста и сказать, что есть окейный воск. Да и, может, он и вправду не окейный.

– Я смываю все перед омовением, бальзам тоже. Но, в общем, радости декоративной косметики, судя по всему, не для нас.

Море шумит, Лиза неотрывно следит за Асей, боится, что та поскользнется на мокром камне.

– Свеклой вот можно щеки красить.

Райхан хохочет, запрокидывая голову, бахрома на ее бежевом палантине подрагивает. Лиза продолжает:

– Вообще я ищу без, но воск даже в каяле. Нашла вот одну тушь, ничего так. Идея для стартапа, скажи.

– Да ну нет, прогорим, все не настолько сознательны, это никому не нужно. Помнишь, в Москве открывалась халяльная клиника, с таким шумом. Закрылась через год, мусульманам это не надо.

– Обесцениваешь своих же?

Райхан улыбается:

– Я очень осознанно токсична. Просто многое требует сосредоточенности. А сосредоточенность в дефиците.

Лиза смотрит на белую пену, в мыслях отмахиваясь от дурацкого сравнения с латте. В пятнадцать лет она сидела с подружками в кафе, и они пили гадкий латте в сетевой пиццерии, было не очень вкусно, но Лиза допила до конца. Одноклассница заглянула в ее стакан на высокой ножке и прыснула: «Знаешь, на что это похоже? На грязную пену, которая остается на стенках ванны!» Лиза смеялась на все кафе, а вечером по телефону рассказала про это своему молодому человеку. «Отвратительно. Что у тебя за подруги!» – неожиданно возмутился он. Больше Лиза в кафе с подружками не ходила, созванивалась с ними все реже.

Воспоминание немного болезненное, но Лиза почему-то чувствует яркую, светлую радость, с такой она даже не знакома – как будто тебя обернули золотой фольгой и медленно смахивают с тела излишки кисточкой. Она не понимает, откуда взялось это чувство. «Может быть, какое-то пищевое отравление?» – думает она и сама осознает, какая это глупая версия. Радость рисует ямочки на ее щеках, Лиза расслабляет ступни, вглядывается в горизонт. Райхан зарывает ладони в мелкие камешки галечного пляжа и тоже кажется веселой и спокойной. Она фотографирует узкий мыс справа и отправляет в соцсеть. Лиза фантастически счастлива, как белая зефирина в какао, как нечаянно проросшая арбузная косточка. Туристы оставляют на пляже мусор, и арбузные ростки всходят у шезлонгов.

– Просто восторг тут, да? Смотри, луна вместе с солнцем. – Райхан обнимает подругу.

Лиза отвечает медленно:

– Да, я почему-то тоже очень счастлива.