Kitobni o'qish: «Слон меча и магии», sahifa 3
Битва разлилась на три стычки. Разделяй и снимай урожай – вот удел таборян.
Я ударил пяткой в бок Храпуну. Зобр с рёвом влетел в прогал между таборянами и оказался в самой гуще. Один южак попал под копыта и сразу сгинул. Другой встретился с толстым лбом Храпуна и, пролетев пару саженей, глухо отзвенел по фургону.
Вокруг была каша: таборяне бились верхом, давили и секли пеших южаков. Те вопили и отступали, пытаясь сохранить строй меж повозок. Они кололи копьями, тыкали длинными клинками куда придётся, взводили арбалеты… Краем глаза я заметил серебряную косу Нира. Он спрыгнул на землю и грациозно, как цапель, крутился среди южаков, размахивая заговорённым мечом. Гибкий, словно плеть, он изгибался как мечу было не положено: ходил волнами, струился по воздуху, огибая щиты. Нир часто-часто звенел о нагрудники и каски, но порой и тракт пачкал.
Горячей южаковой кровью.
Но Нир был в меньшинстве. Подняв Храпуна на дыбы, я замахнулся. Сулица коротко ухнула. Какой-то усатый южак – аж с кучей перьев на макушке – выронил клинок. Удивлённо уставившись на конец древка, торчащий в паху, он рухнул под ноги асавулу. И больше не поднялся.
Южаки дрогнули, попятились – и старик достал второго кряду, полоснув по ногам.
Новую сулицу я метнул вслепую – в ту же стайку южаков, скучковавшихся, как замёрзшие воробушки. Попал или нет, я не заметил. Остатки нашей ватаги, что только спустились с насыпи, с грохотом врубились в их ярко-синее пятно. Пятно ответило воплями, щедрыми брызгами, стонами и затем бульканьем. Пока его не домололи в костную муку, смешав с песком.
– Брысь из сшибки, хорёк! – рыкнул на меня сосед-таборянин. Решив было возразить, я скоро передумал, когда обух его топора чуть не вмазал мне по виску.
Я крутанул Храпуна, и зобр выбился на открытое пространство. Склонившись за третьей сулицей, я вдруг покачнулся. Что-то, сравнимое с ударом дубины, жахнуло по плечу и теперь не давало распрямиться.
Неловко изогнувшись, я разглядел блестящий наконечник, торчащий под мышкой. А за крылом – голубое оперение арбалетного бельта.
– Пся крев! – выругался я, обламывая наконечник. Под курткой становилось мокро и горячо.
Я завертел головой, прикрываясь крылом как щитом, но так и не разобрался, откуда прилетел бельт. Пока не увидел синий росчерк, промелькнувший прямо перед носом. Наискось, в какой-то пяди от холки Храпуна.
С крыши фургона спрыгнул силуэт. Белый с синим.
– Не уйдешь, – сплюнул я и развернул зобра. Пальцы нащупали на поясе кистень.
Храпун бодро прорысил по тракту и с наскоку вклинился между фургонами. Полетели щепки, у самого уха заржал ишак. Тот самый южачишко взвизгнул и, оборвав поводья ишака, шмыгнул за угол.
Он петлял между фургонами, что-то верещал, но не тут-то было.
Я настиг его через три повозки. Погнал Храпуна по дороге, а сам обежал с борта и у другого фургона…
«Звяк – хрясь – звяк», – отозвался мой кистень, попав в мягкое. Южак закружился на пятке, будто в нелепом танце. Плюхнулся в песок неуклюже. Задёргался, захрипел. Песок окрасился в славные цвета мести. Синие перья на смятой каске стали пурпурными.
Щёки горели, а сердце так и лопалось от возбуждения. Приятное чувство! Я перевернул южака на спину носком сапога.
– Тьфу! Мозгляк вшивый, – поморщился я. Мальчишка был сильно младше моих лет. Волос что стружка, а подбородок гладкий, точно у девки. И только под носом, где стало красно от крови, что-то пушилось.
Слабая добыча. Даже голову забрать постыдно.
Отец опять поставит к печи.
Итого полторы головы. Усач с сулицей в паху и мальчишка с пробитым черепом. Две с половиной головы, если бросок наугад кого-то задел…
Но Пра-бог требует больше голов.
* * *
В хвосте каравана я встретил лишь досаду.
Ватага Цирона давно разобралась с южаками и теперь лениво добивала раненых.
Зря, выходит, потратил время, затыкая паклей раненое плечо.
– Остался кто? – как бы мимоходом спросил я у таборянина, сидевшего возле трупа.
– Из южаков-то? – уточнил тот, примеряясь, где рассечь шейные позвонки. – Не-а, всех забили. Разве что в колымаге той.
Не отвлекаясь, он ткнул в сторону последнего фургона. Возле того полукругом столпились таборяне, а сам фургон скрипел и раскачивался. Он отличался от других. Лазурный кузов с золотистыми узорами, бесполезные фигурки на покатой крыше… Перед резными ко́злами валялись ишаки. Три или четыре туши – только по ногам считать. По ним, окоченевшим в странной позе, точно валуном прокатили.
Храпун подо мной встревоженно засопел.
Я вздрогнул, приметив зобра-переростка Цирона. Вороное отродье приткнулось к нарядному кузову, тяжело дыша. Окосевшими глазами зобр бессмысленно блуждал по песку, а из ноздрей и пасти капало багровым.
«Дурман-грибы, – подумал я. – Переел и расшибся, бедная тварь».
Но если зобр здесь, то…
– А это у нас кто, а?! – проблеяло в толпе. Кишки мои скомкались от неприятного предчувствия. Но Цирон обращался не ко мне. Пришпорив Храпуна, я медленно двинулся к колымаге, и таборяне расступились, чтобы не напороться на рога.
В тот же момент Цирон, перемазанный кровью, дёрнул на себя дверцу фургона. Та каркнула, плюнула стеклом из оконца да повисла на одной петле. Цирон захохотал и сунул лапищу внутрь, а когда хотел выдернуть обратно…
– Сын грязной собаки! – закудахтала старуха, вцепившись Цирону в лицо. – Не позволю! Людоеды!
Асбаш зашипел и ударил кулаком женщине под грудь. Та раскрыла сморщенный рот и обмякла.
– Стерва, – процедил Цирон, выбросив старуху как какой-то мусор.
В кулаке его алел нож.
– Тётушка Дита! – внезапный визг резанул по ушам.
Но старуха так и осталась лежать у колёс, маленькая и жалкая в пышном ворохе юбок.
– Да-да, сучка, – Цирон слизал кровь с лезвия ножа; щёки и лоб были исцарапаны, – теперь твоя очередь.
Он одним рывком выволок из колымаги что-то неведомое. Я было подумал, что это пуховое облако. Сразу затем – что большой лебедь. Но всмотревшись, расширил глаза.
Это была девка. С волосами цвета мёда. С кожей, как впервые белённая печь.
Тонкое, невесомое создание. Живое украшение – лучше двух с половиной добытых голов. Даже сотни голов!
– Какая ты у нас невинная, прям-таки молочная, – Цирон осклабился. – Сейчас мы тебя исправим, так-то!
Асбаш схватил девку за локоны и рывком поднял на ноги. Та закричала.
– Нет, нет! – крик сменился плачем. – Не надо! Мой дядя заплатит…
– Тс-с-с, – Цирон сжал ей губы пальцами, да так, что лицо её исказилось до неузнаваемости, – таборянам золото ни к чему! Дашь что другое, так-то?
И тогда я увидел её глаза. Огромные. Больше, чем у Михаль. Похожие на два янтарных диска – и ещё не пустые.
В отличие от Михаль.
– Асбаш, – вставил я, подъезжая ближе, – что ты делаешь с добычей барона?
Цирон резко сорвал с девчонки платье, оставив её в исподнем. По щекам её крупными ручьями потекли слёзы.
– Кто это у нас тут клювик разинул? – проскрежетал асбаш. – Хорёк! Никак вякалка выросла?
– Барон получает всю добычу, асбаш, – пропустил я его укол. – И только барону её делить меж равными.
– Да ну? – он глухо рассмеялся. – Дык я только попробую, стоит ли добыча делёжки. Неужто Саул огорчится, если я подготовлю ему девочку?
Таборяне из ватаги молчали, обступив нас кольцом. Видимо, они никак не могли решить, что сейчас главнее: правда боевого командира или правда барона, которого здесь нет. Чтобы придать словам веса, я подвел Храпуна вплотную к асбашу.
– Отпусти добычу, – в груди застучало, когда он оказался так близко. От ненависти вперемешку с тревогой. – Или я…
– Или что? Расскажешь папочке? – Цирон уронил девку на колени лицом ко мне. – Отпущу-отпущу… Только сперва покажу тебе, хорёк… Снова покажу, как трахаются таборяне!
В голове помутилось, и взор застила пелена. В ушах мычал испуганный зобрёнок. Кричала Михаль. Ревела девка с янтарными глазами. Михаль с глазами пустыми.
Я оттолкнулся от седла и приземлился с тошнотворным хрустом.
Сапогом о колено Цирона.
Асбаш взревел обожжённым медведем, оттолкнув девчонку. Припал на больную ногу, взревел ещё… И снял с пояса булаву.
– Я тебя проучу! – он разгрыз свой бурдюк зубами, сделал жадный глоток. – Ноги переломаю!
Асбаш рубанул булавой по земле – и выбил вмятину с голову младенца. Мне снова свело живот.
Сжав кистень в мокрой ладони, я пожалел о своей горячности.
Цирон бросился вперёд, невзирая на боль. Я увернулся – и литое навершие булавы разнесло колымаге борт.
Асбаш прихрамывал, но плотный полукруг таборян не давал разминуться. Кистень приходилось вращать над макушкой, а не у плеча, как я привык. А Цирону было плевать: глаза его стали от грибов рубиновыми, точно кунтуш отца. Расцарапанное лицо, грива свалявшихся волос, косматая борода.
Если таборяне вселяют ужас в южаков, то асбаш Цирон вселял ужас в меня.
Я ударил кистенём сверху вниз, но асбаш отбил колючий шар крылом. И нипочём!
– А теперь я! – зыкнул он и взмахнул плашмя.
Я отскочил вновь – и прогадал. Крыло задело за дверцу фургона, отчего я потерял целый миг.
И ровно его одного хватило, чтобы булава окончила бой.
Мне чудилось, я летел по воздуху много секунд. А когда упал навзничь, весь мой мир сжался до звезды, пылающей в боку. Тело наивного хорька скукожилось до парочки рёбер, разбитых в щебёнку. Раскалённую щебёнку, жгущую до потери сознания.
– А это было быстро, так-то? – Цирон торжествовал.
В глазах плыло, в ушах гудело. Единственные звуки моего нового крошечного мирка – этот безумный гуд и блеяние асбаша.
– Сначала я ноги тебе хотел переломать, ведь батенька твой барон как-никак. Просто проучить, как в тот раз с Михалкой, – Цирон, ухмыляясь, закинул булаву на плечо. – Но я передумал. Исколочу тебя до полусмерти, так-то. Чтоб лежал ничком да срал в портки, пока не сдохнешь.
Асбаш поднял булаву высоко-высоко. Так, что навершие затмило солнце.
– К бесу тебя и твоего батьку, хорёк, – Цирон стал неожиданно спокоен. Как сырая могила. – Курва твой Саул, и законы его курвины.
Вдруг Цирон выпучил глаза и покачнулся. Булава выпала из лапищи, вонзившись в песок у моего уха.
Асбаш повернулся медленно, как замороженный, – и я увидел, как вместе с ним повернулось и копьё, вбитое меж лопаток.
– Так-то… – выдавил он, но договорить не успел. Гибкий меч Нира, скачущего верхом, отсёк асбашу голову.
Уродливой лохматой птицей она спикировала наземь. И не успело тучное тело поднять пыль, я услышал холодный голос асавула:
– Барон любит тебя, Цирон.
* * *
Хата мерно покачивалась в такт шагам Гуляй-града. Прибитая к полу мебель едва-едва поскрипывала, сидела прочно. Только звякали фонари на зобровом жиру да плескалась вода в кадке.
– Вот так сыпь и обматывай, – шептало кротко. – Больше ничего не надобно. Мы Пра-богом избраны: у таборян всё скорее заживает, чем у южаков. Но решишь схитрить – высечем до крови.
Я распахнул веки и увидел самую нелепую картину в своей жизни. Надо мной нависли две девицы: одна с глазами тёмными, точно глубокий колодец, другая – глядящая янтарём. Одну я знал давно, но воспоминания о ней комом оседали в горле. Другая казалась незнакомой, но разве так бывает в таборе?
– Очнулся. Я же говорила, – отрешённо отметила Михаль, привстав с лавки подле моей постели. На ней было простое бурое платье и чёрный капюшон с длинным шлыком – вдовья одежда. – Как твоя плоть, хорёк?
– Ломит в груди, – честно признался я и вдруг опешил. – Цирон…
– Растаскан волками по Глушоте, как и велит закон, – сухо ответила Михаль. – А я, как велит закон, должна оплакивать своего мужа. Но ты поправишься скоро.
– Храни тебя Пра, Михаль, – я посмотрел на неё со смесью благодарности и стыда, но скоро отвёл взгляд.
– Я ни при чем, хорёк, – она улыбнулась, но в этой улыбке не было ничего. – Благодари Нира, что оказался рядом, а особенно – барона. Это он выбирает, кого наказывать, а кого одаривать.
– Одаривать? – я замялся.
– Ты, верно, ослеп, раз добычу не видишь, – Михаль толкнула незнакомку в плечо, и та взвизгнула, чудом не упав.
В больном сознании что-то отозвалось на этот визг, под ложечкой засосало. Я вдруг вспомнил то ли пуховое облако, то ли лебедя. И почувствовал, что только последний мозгляк не узнал бы эти медовые локоны и кожу белее печи. Я покосился на девку и обозвал себя дважды мозгляком.
Нет, печь ей в подмётки не годилась, как бы нова ни была.
– И… – я потерялся, закашлялся. – Что мне с ней делать?
– Мне почём знать? – Михаль пожала плечами. – Барон наградил тебя за честный делёж, вот ты и решай. Хочешь – сделай из неё портниху. Или посади на цепь, как забавного цуцика. Думаю, на цуцика она очень похожа – такая же милая, но бесполезная.
– Да как ты… – южачка задохнулась от возмущения, и губы её сжались в тонкую нить.
– А надоест – утопи в кадке, – невозмутимо закончила Михаль. – Лишний рот всегда лишний.
Южачка расширила глаза и побледнела пуще прежнего. Теперь и молоко покажется жёлтым на её фоне.
– Разберусь, – нехотя ответил я.
– Разберёшься, – кивнула Михаль и вышла.
Оставшись наедине, мы с южачкой минуту глядели друг на друга. Я в её янтарные глаза затравленного зверя, а она – в мои чёрные таборянские. Её переодели в простецкую шерстяную тунику до колен, в какие рядили лежачих стариков.
– Ты меня убьёшь? – всхлипнув, выдала она.
– А надо?
– То есть не убьёшь? – она утёрла нос каким-то малюсеньким платком. Чудна́я.
– Пока не решил, – я сел в кровати и поморщился. Рёбра были туго стянуты полосками зобровой кожи. – Но будешь мешаться, выброшу в окно.
– Врёшь, – янтарь её недобро сверкнул. – Мужчина не может поднять на женщину руку. Только если он не палач и так не решило Панское собрание, разумеется. А собрание созывают только при условии…
– Ты несёшь бред, – нахмурился я. – В таборе ничего такого нет и не было. Хочешь жить в таборе – живи по законам табора.
– Дикарь! – она недовольно сложила платочек уголком и посмотрела на меня свысока. – Да будет тебе известно, что пан Казимир приходится мне дядей. И когда меня не найдут на тракте, когда он поймет, где я… Он сам явится меня спасать! И приведёт сюда тысячу драбличей, понял?
– И мы их растопчем, – пообещал я. – Слава Пра-богу, что наслал на ваши города Коневал. И все ваши кони издохли. А те, что не издохли, сделались такими слабыми на хребет, что и мозгляка не поднимут! – меня взяла такая гордость за Пра, словно я сам раздувал моровые ветры по его указке. – Один таборянин стоит сотни южаков.
– А вот придёт дядя Казимир, тогда и посмотрим.
– Пусть приходит, – фыркнул я. – А то чего ж южаки целый век Глушоту по границе обходят?
– Дикарь, – выплюнула она. Уже не так уверенно.
– Южачка, – съязвил я.
Девчонка зыркнула в сторону – туда, где в стол был воткнут тесак для разделки мяса.
– А если я тебя убью? – сощурилась она.
– Ну… Тебе натянут ошейник и потащат на цепи за Гуляй-градом, – я усмехнулся. – Наутро от таких только цепь и остаётся. Глушота забирает.
Южачка замолчала, потупила взор и спросила, глядя в никуда:
– И на сколько я здесь?
– Навсегда, – без сомнений ответил я.
Я услышал, как протекает крыша – капли медленно, одна за другой срывались с потолка и тихо стучали об пол. Неужели в Глушоте дождь?
– На-всег-да, – по слогам произнесла южачка, будто пробуя это слово на вкус.
«Кап, кап, кап», – стучала вода.
Стекая по белым, почти молочным щекам, разбивалась о скамью. Солёная южная вода.
* * *
Весна выдалась щедрой на дичь. Лоси развелись в изобилии и выедали даже зобровы пастбища. Волки же укочевали на север, не рискуя драть сохатых, заматеревших в гон.
Даже отец пребывал в приподнятом настроении. Он ставил меня к печи реже обычного, что радовало и меня, и мою настрадавшуюся спину. Но я не обманывался: должно произойти чудо, чтобы я перестал быть для него всего-навсего «хорьком».
А Глушота в чудеса не верит.
В одну из первых недель южачка спросила меня, не утерпев:
– Как тебя всё-таки зовут?
– Хорёк, – просто ответил я, нарезая шмат вяленой зобрятины. Уже и забылся другой ответ, который возможно дать.
Девчонка отложила мою куртку, которую подшивала, и закатила янтарные глаза. Латала доспех она всё так же неумело, как и доселе. Зато больше не пугалась опухших пальцев и длиннющей зобровой иглы.
– Не устаю поражаться твоей прозаичности, – она цокнула языком. – Не могут тебя звать «хорьком». Барона вашего зовут Саулом, Нира – Ниром. Даже эта девушка, от которой у меня мурашки по коже, – поёжилась южачка, – зовётся Михалью. А ты просто лесная крыска какая-то.
– Деды говорят, хорь может прогрызть дыру в спящем зобре и выесть его за три ночи, – я пытался убедить не столько девчонку, сколько себя самого.
– Фу, гадость какая. Но разве возможна такая кондиция, чтобы человеку – пусть и такому дикарю, как ты, – не дали при рождении порядочного имени?
– Не твоё дело, – огрызнулся я. – У самой-то, поди, порядочное имя?
Она сложила руки, красные от шитья, на коленях и самодовольно выпрямилась. Янтарные глаза сделались карими под вуалью густых, странно-тёмных ресниц.
– Констансия, – гордо проскандировала южачка. – Так звали мою бабушку, а она кровь от крови пана Леха, который, смею заверить…
– Дурацкое имя, – отмахнулся я, жуя кусок зобра. – Больно длинное.
Южачка вскочила на ноги, забыв про куртку, что валялась теперь на полу.
– Не моя вина, – воскликнула она, задрав маленький подбородок, – что твой интеллект настолько примитивен, раз ты не в силах запомнить такое дли-и-инню-у-ущее имя!
– «Коста» подойдет лучше, – я прикинул наспех. – Не таборянское, но и не нудное.
– Тупое, дикарское имя.
– Вот и будешь Костой, – я прыснул, проглотив кусок. – Тебе подходит.
– Не буду.
– Тогда останешься южачкой.
– Ладно, буду Костой, – передразнила она меня, вновь закатив глаза, – но только при условии, что ты назовёшь мне своё имя. Настоящее.
Попялившись на кривые ломти зобрятины, вышедшие из-под ножа, я наконец сдался.
– Брегель.
Она взглянула меня смертельно серьёзно, задумчиво сжав губы. Чтобы потом взорваться пронзительным хихиканьем. Смеялась она так же, как и делала всё прочее, – по-южакски чудно́. Крепко зажмурившись и с вечным оскалом безупречных зубов.
– Нет, – отдышалась она, – «хорёк» действительно звучит в тысячу раз лучше!
– Шельма, – пробормотал я под нос.
– И ты ещё моё имя дурацким называл!
* * *
Середина лета. Зной пришел так же неожиданно, как и ночные грозы. Днём зобры изнывали от жары, ленились, плохо нагуливали жир. А в сумерках, измученные громом, ломали стойла на хлев-палубе. Молнии дырявили Глушоту, а она скрипела горящими соснами, курилась торфяниками, чем бередила дичь и лесных бесов.
Пастбища полыхали, и отец сделался гневливым.
Он повел Гуляй-град на север – вслед за волками. И волки были тому несказанно рады. Охочие до зобрятины, они сходили с ума. Покушались на всадников, получали отпор и покушались сызнова.
Послав меня и парочку таборян на волчий промысел, барон никак не ожидал, что мы вернёмся с пустыми крюками. Но страшно было другое. Мы недосчитались одного таборёнка, ещё безбородого, но охочего до жатвы.
«На южаков не взяли, – бравурничал он, – так я столько серых хвостов добуду, что в грядущий раз точно возьмёте».
Таборянская живучесть сыграла с ним плохую шутку. Когда паря нашёлся, волки жрали его заживо. Придушить не придушили, но горло продырявили. Оттого его крик был не громче сквозняка, гулявшего в хате. Израненный, с выпущенными кишками, он до сих пор возникает перед глазами, стоит лечь спать.
Кричит, но не кричит. Разевает рот рыбой, выброшенной на берег.
Мне тогда сильно досталось от отца. Печь пришлось белить сызнова.
– Почему он так тебя ранит?! – возмущалась Коста, обрабатывая мою рваную спину. – Ты же ни в чём не виноват! Такое случается, вам просто не повезло…
– Нет никакого везения, – я крепко сжал зубы, когда девушка коснулась спины тряпицей. – Таборянин рассчитывает только на себя и на табор. Тот малый, должно, рассчитывал на нас, а мы его подвели.
– Как будто побои что-то изменят, – Коста фыркнула, и её теплое дыхание щекотнуло мне по шее. – Да не вертись ты! А вообще, думаю, барон к тебе слишком строг.
– Тише! – шикнул я. – Не дай Пра, услышит кто.
– Хорошо, хорошо, – прохладная мазь приятно успокаивала раны. – Я о том, что за эти… месяцы, – она тяжело вздохнула, – я поняла, что ты самый недикарский дикарь. Можешь себе представить? Только бы состричь эту безвкусную косу…
– Не смей! – резко обернулся я. Коса, сплетённая в тугой жгут, хлестнула Косте по лицу – да так, что та откинулась на кровать.
– Я пошутила вообще-то, – она потёрла порозовевшую щёку. – Но ты тоже мог бы меня похвалить. Например, «милая Коста, у тебя лучше всех получается обходиться с моей спиной! Михаль тебе и в подмётки не годится!»
– Она-то здесь при чём?
– Да ни при чём, – Коста скрестила руки на груди. Шерстяная туника задралась, обнажив острые белые коленки. – Просто зачем ей приходить, когда я и сама могу? К тому же она… Жуткая, – у девчонки порозовела и другая щека, и она стыдливо отвела взгляд. – И нисколечко я не ревную, если ты так подумал.
– Рев-ну-ю, – по слогам повторил я новое слово. – А как это?
Коста – как умела только она – закатила глаза, обиженно поджав губы:
– Идиот неотёсанный.
* * *
Наступил священный день моего народа, праздник всех таборян – Лита. День, когда солнце достигает своего апогея и светит так долго и жарко, как может лишь единожды в году. Но таборяне не славят солнце, ведь солнце жжёт кожу и слепит глаза, испепеляет пастбища зобров и валит пастухов, одуревших от зноя.
Потому таборяне славят Литу – день, когда солнце начинает слабеть и рождается Тьма.
Когда самый долгий день года подходит к концу и ненавистное светило клонится за горизонт… Тогда таборяне со всей Глушоты собираются вместе. Девять Великих Таборов и куча таборков помладше сбредаются к нашей единственной святыне, как ползучие гады на запах падали.
Мы не паломники, не святые старцы, грызущие просфоры по скитам.
Тем, кто родился в таборе, нет нужды молиться, а исповедь для нас – просто смешное слово.
Но Лита – ночь дьявольская. Ночь волшбы и жертвоприношений.
Ночь, когда можно всё. Блуд, дурман, грызня до крови.
Колоссальные костры, сложенные из целых деревьев, жарили небо, поднимаясь к самой луне. Гуляй-грады застыли в торжественных позах, а в гранитном их хороводе сиял Палес. Титанический столб, мерцающий зелёным пламенем, был засыпан на треть черепами – волков, лосей, зобров, южаков. Вся убитая добыча подносилась ему – как последнему воплощению Пра-бога на земле.
Таборяне всей Глушоты отдавались Лите. А Лита благоволила им самой славной ночью в году – ночью без запретов.
Когда я однажды рассказал Косте, почему Михаль такая, девчонка стала самая не своя. Постоянно тревожилась почём зря, а бывало, просыпалась ночью в холодном поту. Она уверяла меня, что всё в порядке. Что виновата скверная погода… Но я-то понимал.
Она боялась повторить судьбу Михаль.
А отец никогда не обещал обратного.
– Брегель, – прошептала она. – Мне здесь некомфортно.
Мы сидели у малого костра, вокруг которого – как и всюду – галдели и пьянствовали таборяне. Таборяне Саула и прочих восьми баронов.
– Давай позже.
– Чего, хорёк? – мимо, пошатываясь, проплясал рыжекосый Илай в обнимку с молодой таборянкой. – Не даёт тебе твоя южачка отпраздновать? Коли в тягость, можем поменяться!
Таборянка игриво подмигнула мне, высунув в разрез платья крепкое бедро.
– Не меняюсь, – покачал я головой.
– Эх, – Илай цокнул языком, – скучный ты!
– Может, всё-таки найдем место потише? – взмолилась Коста, подняв на меня янтарные глаза, переливающиеся в отблесках пламени. Отказать было невозможно.
– Бес с тобой, – я сдался.
Я снял свой нарядный, цвета спелой вишни кунтуш и постелил средь зарослей шиповника. Коста села, вытянув стройные ноги, и похлопала ладонью рядом.
– Присаживайся же.
Я послушался, но Коста отчего-то закатила глаза.
– Что не так?
– Ты ужасно необходительный! Даже для дикаря, – она вздохнула. – Хочешь, чтобы я замёрзла?
– Могу развести костёр. Это быстро.
Я привстал с кунтуша, но Коста потянула меня за рукав рубахи, и я сел как получилось. Вплотную к ней.
– Вот же болван! – рассмеялась она и положила голову мне на плечо, так и не отпустив рукава. Медовые локоны рассыпались по моей груди.
– Ты когда-нибудь думал, что это судьба? – неожиданно спросила она. – Одному богу известно, где бы я была, не окажись ты тогда… Там. Я же могла быть на месте тётушки Диты, но ты не дал, – она обернула ко мне лицо, неестественно белое, неправдиво чистое. С маленьким подбородком и крошечной горбинкой на носу, что совсем его не портила. А даже… Украшала, что ли. – Почему ты не дал?
– По закону табора… – начал я.
– А ещё? – перебила Коста.
– Ну, – я запнулся, – мне подумалось, что ты самое необычное, что я видел в жизни. Такая… Ненастоящая. Не из этого мира. Как снег летом.
– Продолжайте, пан дикарь, – она хихикнула, скрестив самые необычно-красивые ноги на свете.
– Я тогда понял, что если не прекращу это, не остановлю Цирона, – я посмотрел на луну, словно она могла отсыпать мне нужных слов, – то до конца дней себя не прощу. Нельзя портить такие чудеса. Ведь, может, другого такого и за всю жизнь более не встретишь.
Коста приподнялась на локте и заглянула мне прямо в глаза. Мне стало волнительно.
– Глупо звучит, знаю, – попытался я защититься.
– Какой же ты… – она обхватила меня за шею, и я поплыл мыслями.
Я даже не поверил, что это её губы прикасаются к моим. Разве может существовать нечто такое мягкое? Точно пуховое облако, только лучше. Я словно весь обратился в этот момент. Моё тело ощущалось только там, где меня обнимала Коста. Моё лицо жило лишь там, где касалось её лица. И единственный запах, что волновал мой таборянский нюх, – запах костра, смешанный с полынью и чем-то ещё. Чем-то таким, чем пахла она одна.
– Что бы ни говорил твой отец, – она прервалась, заковывая меня в жидкий янтарь своих глаз, – бог, наш бог создал нас равными. Но истинно равными мы становимся, только найдя себя.
Я взял её за талию и притянул к себе.
– И я, кто бы мог подумать, – улыбнулась Коста, – кажется, нашла себя только что.
– В таборе?
– Отнюдь. Всего-то целуя одного дикаря.
Мои щёки вспыхнули, но тепло внутри быстро сошло на нет.
– Только вот отец не даст тебе быть моей женой.
– Потому что я лишь «добыча», да?
Я уткнул взгляд в кунтуш.
– Для меня ты не просто добыча.
Коста резко встала и отряхнулась.
– Даже прачки на меня косо смотрят, когда я хожу стирать, – она отвернулась. – А они просто бабы, Брегель! Я хочу быть равной тебе, равной всем вокруг, а не какой-то вещью.
– Я…
– Молчи! – она сжала кулаки. – Твой отец убивает тебя из месяца в месяц. Зовёт тебя кличкой, как животное. Тебя здесь ровней не считают. А я считаю. Так чего ты всё-таки хочешь?
– Нет ни единого места, где можно жить так, – повысил я голос. – Предлагаешь в глушь убежать?!
– Не в глушь, – глянула она искоса, – но на юг.
– Невозможно, – вскочил я.
Коста лёгким движением разулась.
– Так ли? – тихо и нерешительно спросила она, обращаясь ко мне и к себе сразу.
– Подумай ещё, – вдруг обернулась она.
Шерстяная рубашка сползла по её телу к щиколоткам, обнажая безупречные изгибы. Она оказалась белой всюду – от пяток до длинной шеи. Только мёд волос и янтарь – как золотые мазки на печи. Делали её ещё более особенной.
Коста перешагнула рубаху как ненужный скарб. Шагнула навстречу.
– А я помогу тебе выбрать.
Но выбор был сделан за меня.
* * *
Гуляй-град двинулся обратно на юг – вслед за кочёвкой диких зобров. И я решил, что пора.
Осень была в разгаре, и Глушота плакала навзрыд. В эту ночь – прекрасную ночь! – даже звёзд не видать; небо заволокло тучами. На хлев-палубе было сыро и душно – от дождя снаружи и горячего дыхания зобров внутри.
– Хорёк, – сонно позвал с лавки Меров, потирая слипшиеся веки. – Ты, что ли? Никак южачка с простыней согнала?
– Точно так, Меров, – обманчиво-лениво потянулся я. – Не спится мне, вот и пришёл Храпуна проведать.
– Счастливый ты, – зевнул взлохмаченный таборянин, но прикладываться на лавку не стал. – Так уж и не спится, что ли?
– Ни капельки, – я настойчиво делал вид, что не понимаю, к чему он клонит.
– Тогда, – Меров поправил бороду, сплюснутую лавкой, – айда сменишь меня, хорёк? Видит Пра-бог – в долгу не останусь!
Я с минуту поколебался напускно.
– Ай, бес с тобой! – махнул я рукой. – Но чтоб утром здесь был, лады?
– Не обижу, – обрадовался Меров и тут же кинулся хлопать меня по плечу. – Славный ты малый!
«Прости, Меров, – мысленно извинился я, – и спи крепко».
Только-только таборянин хлопнул дверью, я наспех оседлал Храпуна и вернулся за Костой. Тёмными закоулками я провел её, укутанную в мой нарядный кунтуш и плащ, в самый низ Гуляй-града. Мы крались «как шелудивые мыши», ползли ужами и сливались с тенями. Не брезговали ни ржавыми лестницами, ни собачьими лазами. Коста держалась молодцом. Когда труба с огненной водой обожгла ей щиколотку, она только чуть-чуть всхлипнула – и только.
– Когда мы выберемся, тебе больше никогда не будет больно, – серьёзно прошептал я, подсадив её в седло. И вновь поразился, какая она лёгкая и хрупкая. Как молодой колосок.
– Я верю, Брегель, – шепнула она в ответ. И почему-то печально улыбнулась.
Поднатужившись, я крутанул ворот. Брюхо Гуляй-града пронзительно заскрипело, и ветер ворвался в хлев через разверзшийся люк. Потянуло свежестью.
Я резво вскочил на спину Храпуну, тот засопел. Коста горячечно прижалась ко мне, обхватила намертво аккуратными тонкими руками.
– Держись, – бросил я ей. – Путь неблизкий.
* * *
Половину дороги мы преодолели без происшествий. Гуляй-град так и спал, а дождь подчищал за нами следы. Осенние слёзы Глушоты мазали отпечатки копыт, прибивали к земле забористый запах Храпуна.
Когда тот самый сосняк растаял позади и мы пересекли тракт, Коста задрожала.
– Замёрзла? – спросил я, силясь перекричать дождь и топот.
– Нет, – голос, ставший родным, дрожал, – просто не могу поверить, что это правда.
– Верить рано, – обрубил я, но тут же смягчился. – Вот дойдём до реки, будет можно. Там до южаковой границы рукой подать.
– Поскорей бы, – она уткнулась лицом мне в спину. – Погоди… Слышишь?
Воздух рвался и шипел. Я посмотрел назад, и глаз мой нервически дёрнулся.
Старческая голова Гуляй-града изрыгала пламя, возвышаясь над лесом. Живой город медленно разворачивался в нашу сторону.
– Он же нас не догонит? – запереживала Коста. – Не догонит же?!
– Он не догонит, – я прикусил губу, – а вот они – да.
В чаще затрубил боевой рожок. Затем другой, третий. Рёв чьего-то зобра донёсся из глуши, стократно отразившись от сосен.
Я пришпорил Храпуна, и он перешёл в галоп.
Только Глушота знала ответ, сколько мы так неслись. Без оглядки, без разбора. Кустарник царапал лицо, вода заливала глаза – но то были мелочи. Коста, кажется, вся окаменела. Её объятия превратились в узкий пояс, бывший мне не по размеру.
