Kitobni o'qish: «Дом напротив озера»

Я думаю, что он это сделал, но я просто не могу этого доказать.

Тэйлор Свифт, «Нет тела, нет дела»

ПРОЛОГ

Озеро темнее гроба с закрытой крышкой.

Так говорила Марни, когда мы были детьми, и она постоянно пыталась меня напугать. Это преувеличение, будьте уверены. Но не сильное. Вода в озере Грин темная всегда, даже если сквозь нее пытается пробиться луч свет.

Гроб с треснувшей крышкой.

В воде вы можете видеть примерно на фут от поверхности, а далее она начинает мутнеть. Потом она становится чернильно-черной. А затем и вовсе погружается во мрак, как в могиле. Жутко становится, когда вы полностью погружены в воду, а мерцание света, исходящего сверху, резко контрастирует с черными глубинами внизу.

Когда мы были детьми, мы купались посреди этого озера, и Марни часто заставляла меня пересекать точку видимости, погружаясь в воду до тех пор, пока мои ступни не коснуться дна. Я пыталась проделать это много раз, но никогда у меня не получалось. Погрузившись в темноту, я всегда терялась, паниковала, оборачивалась, всплывала, когда думала, что иду вниз. Я выходила запыхавшаяся, сбитая с толку и слегка нервная из-за контрастов своего состояния над водой и под водой.

На поверхности был яркий день.

Под водой царила ночь.

На берегу у темной воды озера Грин стоят пять домов, стиль которых варьируется от уютного причудливого до явно современного. Летом, когда штат Зеленых гор предстает в полном великолепии, в каждом доме полно людей, потому что приехали друзья, родственники и гости; даже в сумраке вечера видно, что дома оживлены, потому что их окна светятся, словно маяки, сигнализирующие смотрящему с озера о безопасном пристанище. Через окна можно увидеть хорошо освещенные комнаты, наполненные людьми, которые едят и пьют, смеются и спорят, играют в игры и делятся секретами.

Но все меняется в межсезонье, когда в домах становится тихо, сначала в будни, а потом и в выходные. Не то чтобы они были пусты. Отнюдь нет. Осень манит людей в Вермонт не меньше, чем летом. Но настроение другое. Приглушенное. Торжественное. К середине октября кажется, что тьма озера залила берег и просочилась в сами дома, затуманив их свет.

Особенно это касается дома напротив озера.

Сделанный из стекла, стали и камня, он отражает холодную воду и серое осеннее небо, маскируя все то, что внутри. Когда горит свет, вы можете видеть дальше поверхности, но только до определенного предела. В этом отношении этот дом похож на озеро. Сколько бы вы ни вглядывались внутрь этого дома, что-то под поверхностью его всегда останется скрытым.

Я должна знать что.

И я вглядываюсь.

СЕЙЧАС

Я смотрю на детектива с противоположной стороны стола, передо мной стоит нетронутая кружка кофе. Поднимающийся от кофе пар словно обволакивает ее таинственностью тумана. Хотя этого и не требуется, чтобы напустить на нее таинственность. Вилма Энсон обладает невозмутимым спокойствием, которое редко ей изменяет. Даже в этот поздний час, промокшая от бури, она остается невозмутимой.

– Ты вообще смотрела за домом Ройсов сегодня вечером? – спросила она.

– Да, – отвечаю, нет смысла лгать.

– Видела ли что-нибудь необычное?

– Что-то странное, чего раньше никогда не видела? – переспрашиваю.

Вилма кивает.

– Да, именно это я имею в виду.

– Нет.

На этот раз я лгу. Я много чего видела этим вечером. Больше, чем мне хотелось бы увидеть.

– А что?

Порыв ветра хлещет дождем по французским окнам, ведущим на заднее крыльцо. Мы обе останавливаемся на мгновение, чтобы посмотреть, как капли ударяются о стекло. Шторм уже сильнее, чем предсказывал метеоролог по телевидению, и то, что он предсказывал, уже превзошло ожидания. Корневище урагана четвертой категории превратилось в тропический шторм, когда он бумерангом отклонился от глубин суши обратно в Северную Атлантику.

Редкость для середины октября.

Еще реже для восточного Вермонта.

– А то, что Тома Ройса можно считать пропавшим, – говорит Вилма.

Я отрываю взгляд от заляпанных дождем стеклянных дверей, чтобы удивленно взглянуть на Вилму. Она смотрит в ответ, невозмутимо, как всегда.

– Ты уверена? – спрашиваю.

– Я только что была там. Дом разблокирован. Его модная машина все еще стоит на подъездной дорожке. Внутри вроде ничего не пропало. Кроме него.

Я снова поворачиваюсь к французским окнам, как будто я смогу увидеть дом Ройсов, возвышающийся над противоположным берегом озера. Вместо этого все, что я могу разглядеть, – это воющая тьма и освещенная вспышками молнии поверхность воды, приведенная в движение безумным ветром.

– Думаешь, он сбежал?

– Его бумажник и ключи на кухонном столе, – говорит Вилма. – Тяжело бежать без денег или машины. Особенно в такую погоду. Так что я в этом сомневаюсь.

Я отмечаю ее выбор слов. Сомневается.

– Может быть, у него были помощники, – предположила я.

– Или, может быть, кто-то заставил его исчезнуть. Ты что-нибудь знаешь об этом?

Мой рот приоткрывается от неожиданности.

– Думаешь, я замешана в этом?

– Ты вломилась в их дом.

– Я пробралась, – говорю я, надеясь, что это различие уменьшит преступность в глазах Вилмы. – И это не значит, что я что-то знаю о том, где сейчас Том.

Вилма молчит, надеясь, что я скажу больше и, возможно, оговорю себя. Проходят секунды. Минуты. Их отсчитывает тиканье напольных часов в гостиной, которые действуют как устойчивый ритм, сопровождающий песню бури. Вилма слушает его, по-видимому, не торопясь. Она чудо самообладания. Я подозреваю, что ее имя во многом связано с этим. Если шутки о Флинтстоунах и научат вас чему-нибудь, так это глубокому терпению.

– Слушай, – говорит Вилма спустя, кажется, целых три минуты. – Я знаю, что ты беспокоишься о Кэтрин Ройс. Я знаю, ты хочешь найти ее. Я тоже. Но я уже говорила тебе, что, взяв дело в свои руки, это тебе не поможет. Дай мне сделать свою работу, Кейси. Это наш лучший шанс вернуть Кэтрин живой. Так что, если ты знаешь что-нибудь о том, где находится ее муж, пожалуйста, скажи мне.

– Я понятия не имею, где может быть Том Ройс, – я наклоняюсь вперед, упираясь ладонями в стол, демонстрируя нетерпение. – Если не веришь мне, можешь обыскать дом.

Вилма обдумывает это. Впервые с тех пор, как мы сели, я чувствую, как ее мысли тикают так же ровно, как напольные часы.

– Я тебе верю, – наконец говорит она. – Пока. Но я могу передумать в любой момент.

Когда она уходит, я смотрю ей в след, стоя в дверном проеме, пока дождь, косо падающий на переднее крыльцо, хлещет на меня. На подъездной дорожке Вилма бежит обратно к своему седану без опознавательных знаков и садится за руль. Я машу ей рукой, когда она отъезжает от подъездной дорожки задним ходом, шлепает по луже, которой не было час назад, и уносится прочь.

Я закрываю входную дверь, стряхиваю с себя капли дождя и иду на кухню, где наливаю себе большую порцию бурбона. Этот новый поворот событий требует бодрости, которую кофе дать не может.

Снаружи еще один порыв ветра рикошетит в дом. Скрипят карнизы и мерцают огни.

Признаки того, что шторм усиливается.

Бокал бурбона у меня в руке; я поднимаюсь наверх, в первую спальню справа.

Он там такой же, каким я его оставила.

Растянулся на двухъярусной кровати.

Лодыжки и запястья привязаны к спинкам кровати.

Полотенце заткнуто ему в рот, чтобы получился импровизированный кляп.

Я убираю полотенце, сажусь на такую же кровать в другом конце комнаты и медленно делаю большой глоток бурбона.

– У нас мало времени, – говорю я. – А теперь расскажи мне, что ты сделал с Кэтрин.

ДО

Я вижу это краем глаза.

Нарушение водной глади.

Рябь.

Солнечный лучик.

Что-то поднимается из воды, затем снова уходит под воду.

Я наблюдала за озером мысленно отстраненно, что бывает, когда видишь что-то тысячу раз. Глядишь, но не совсем. Все видишь, но ни на что не реагируешь.

Бурбон может иметь к этому какое-то отношение.

Я на третьем стакане.

Может на четвертом.

Считать выпитые стаканы – еще одна вещь, которую я делаю машинально.

Но движение в воде теперь полностью привлекает мое внимание. Поднимаясь с кресла-качалки на нетвердых ногах после трех (или четырех) стаканов, я смотрю, как гладкая поверхность озера снова зашлась в залитых солнцем кругами.

Я прищуриваюсь, пытаясь сконцентрироваться после небольшого опьянения, чтобы увидеть, что это такое. Это бесполезно. Движение идет с самого центра озера – слишком далеко, чтобы ясно видеть.

Я покидаю заднее крыльцо дома у озера, захожу внутрь и шаркаю в тесный холл сразу за входной дверью. Там есть вешалка для одежды, спрятанная под анораками и дождевиками. Среди них бинокль в кожаном футляре, висящий на потрепанном ремешке, который не трогали больше года.

С биноклем в руке я возвращаюсь на заднее крыльцо и стою у перил, оглядывая озеро. Снова появляется рябь, и в эпицентре из воды появляется рука.

Бинокль падает на пол крыльца.

Я думаю: кто-то тонет.

Я думаю: надо спасти.

Я думаю: про Лена.

Последняя мысль – о моем муже, о том, как он умер в этой самой глубокой воде – побуждает меня к действию. Я отталкиваюсь от перил, от моего резкого движения задрожал лед в бокале для бурбона рядом с креслом-качалкой. Он слегка позвякивает, когда я покидаю крыльцо, сбегаю по ступенькам и прыгаю через несколько ярдов замшелой земли между домом и кромкой воды. Деревянный причал вздрагивает, когда я запрыгиваю на него, и продолжает трястись, пока я бегу к моторной лодке, пришвартованной у его конца. Я отвязываю лодку, вскакиваю в нее, хватаю весло и отталкиваюсь от причала.

Лодка на мгновение крутится, делая не очень изящный пируэт на поверхности воды, прежде чем я выпрямляю ее веслом. Как только лодка направилась к центру озера, я запускаю подвесной мотор рывком, от которого ноет рука. Пять секунд спустя лодка скользит по воде туда, где я в последний раз видела круговые движения, но теперь ничего не вижу.

Я начинаю надеяться, что то, что я видела, было просто рыбой, выпрыгнувшей из воды. Или гагара, ныряющая в нее. Или что солнце, отражение неба в озере и несколько стаканов бурбона заставили меня увидеть то, чего на самом деле не было.

Принять желаемое за действительность.

Но когда лодка приближается к середине озера, я замечаю что-то в воде.

Тело.

Покачивается на поверхности.

Неподвижное.

Я глушу двигатель и карабкаюсь к носу лодки, чтобы лучше видеть. Я не могу сказать, лежит ли человек лицом вверх или лицом вниз, жив он или мертв. Все, что я вижу, это тени вытянутых конечностей в воде и спутанные волосы, плавающие, как водоросли. Я представляю себе Лена в этом самом положении и кричу в сторону берега.

– Помогите! Кто-то тонет!

Слова эхом отражаются от огненных деревьев по обеим сторонам озера, и, вероятно, их никто не слышит. Середина октября, и озеро Грин, никогда не переполненное людьми, сейчас почти заброшено. Единственный постоянный житель – Эли, и его нет до вечера. Если кто-то и есть еще рядом, они не дают знать о своем присутствии.

Я сама по себе.

Я снова хватаю весло и начинаю грести к утопленнику. Я приближаюсь и вижу, что это женщина. Ее волосы длинные. Слитный купальник обнажает загорелую спину, длинные ноги, подтянутые руки. Она плывет, как коряга, мягко покачиваясь в кильватерной струе лодки.

Еще один образ Лена всплывает в моей памяти, когда я хватаюсь за якорь, привязанный к одному из бортов лодки. Якорь не тяжелый – всего двадцать фунтов, – но достаточно увесистый, чтобы лодку не дрейфовало. Я бросаю его в воду, веревка, прикрепленная к нему, шипит о борт лодки, когда опускается на дно озера.

Затем я хватаю спасательный жилет, спрятанный под одним из сидений, спотыкаюсь о борт лодки и падаю, держась за якорь. Я неловко вхожу в озеро. Это не похоже на грациозное пикирование. Скорее на боковой удар. Но холод воды отрезвляет меня, как пощечина. Чувства обострились, а тело жалит. Я засовываю спасательный жилет под левую руку и правой гребу к женщине.

Я хороший пловец, даже в полупьяном состоянии. Я выросла на озере Грин и провела много летних дней больше в воде, чем на суше. И хотя прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как я последний раз погружалась в озеро, вода мне так же знакома, как моя собственная постель. Бодрящая своей прохладой даже в самые жаркие дни и кристально чистая всего на мгновение, прежде чем наступает темнота.

Я плескаю воду в плывущую женщину, в ожидании каких-либо признаков жизни.

Нет ответа.

Ни движения рук, ни ног, ни медленного поворота головы.

Одна только мысль эхом отзывается в моей голове, когда я приближаюсь к ней. Отчасти мольба, отчасти молитва.

Пожалуйста, не умирай. Пожалуйста, пожалуйста, живи.

Но когда я надеваю ей на шею спасательный жилет и переворачиваю ее, она не выглядит живой. В объятиях спасательного жилета и с запрокинутой к небу головой она все больше похожа на труп. Закрытые глаза. Синие губы. Холодная кожа. Я соединяю лямки внизу спасательного жилета, затягивая его вокруг нее, и хлопаю ладонью по ее груди.

Сердцебиения нет.

Твою ж мать!

Я хочу снова позвать на помощь, но я слишком запыхалась, чтобы произнести хоть слово. Даже у сильных пловцов есть свои пределы, и я достигаю своего. Усталость накатывает на меня, как прилив, и я знаю, что еще несколько минут гребли на месте, цепляясь за возможно и вероятно мертвую женщину, и я стану такой же, как она.

Я обнимаю ее за талию одной рукой, а другой начинаю грести обратно к лодке. Я понятия не имею, что делать, когда доберусь до нее. Зацепиться за борт, наверное. Держаться крепче, и также держась за вероятно и определенно мертвую женщину, и надеяться, что у меня восстановится дыхание, чтобы снова закричать.

И что на этот раз кто-то меня все же услышит.

Однако сейчас моя главная забота – вернуться на лодку. Я не догадалась захватить спасательный жилет и себе, и теперь мои броски замедляются, а сердце колотится, и я больше не чувствую своих ног, хотя я думаю, что они все еще двигаются под водой. А вода такая холодная, и я так устала. Настолько страшно, невыносимо устала, что на мгновение я подумываю взять спасательный жилет женщины и позволить ей дрейфовать в глубине.

Срабатывает инстинкт самосохранения.

Я не смогу спасти ее, если не спасу сначала себя, и, возможно, ее уже невозможно спасти. Но потом я снова думаю о Лене, который помер уже больше года назад, его скрюченное тело нашли на берегу этого же самого озера. Я не могу допустить, чтобы с этой женщиной случилось то же самое.

Так что я продолжаю грести одной рукой, а другой держать и вести за собой то, что, как я теперь уверена, является трупом. Я продолжаю плыть, пока лодка не приближается и не оказывается на расстоянии в десяти футах от меня.

Потом девяти.

Потом восьми.

Тело женщины рядом со мной внезапно содрогается. Шокирующий толчок. На этот раз я отпускаю ее, моя рука от удивления отдергивается.

Глаза женщины отрываются.

Она вдруг закашлялась. Ее кашель длинный, громкий, булькающий. Струя воды идет у нее изо рта и стекает по подбородку, а сопливая слизь течет от левой ноздри к щеке. Она вытирается и смотрит на меня в замешательстве, задыхаясь и в ужасе.

– Что сейчас произошло?

– Не волнуйся, – говорю я, вспоминая ее синие губы, ледяную кожу, ее абсолютную, нервирующую неподвижность. – Но я думаю, что ты чуть не утонула.

Никто из нас больше не произносит и слова, пока мы обе не оказались в лодке. У меня не было времени говорить, пока я карабкалась вверх по борту и не плюхнулась на дно лодки, как только что пойманная рыба. Вытянуть женщину на борт было еще труднее, она была бессильна. С моей стороны потребовалось немало усилий, чтобы она оказалась в лодке. В итоге я была слишком измотана, чтобы двигаться и тем более что-то говорить.

Но теперь, после нескольких минут тяжелой отдышки, мы сидим напротив друг друга, лицом к лицу, потрясенные всей этой ситуацией.

– Вы сказали, что я чуть не утонула, – не выдержала женщина и нарушила молчание.

Она завернута в клетчатое одеяло, которое я нашла под одним из сидений лодки, поэтому похожа на котенка, спасенного из сливной канализации. Избитого, уязвимого и благодарного.

– Да, – говорю я, выжимая воду из фланелевой рубашки. Из-за того, что на борту только одно одеяло, я остаюсь промокшей и замерзшей. Я не возражаю. Я же не тот, кто нуждался в спасении.

– Честно говоря, я даже подумала, что ты уже мертва, – продолжаю.

Под одеялом женщина вздрагивает.

– Боже мой.

– Но я была неправа, – добавляю, пытаясь смягчить ее очевидный шок. – Но поразительно. Ты вернулась к жизни сама. Я ничего не делала.

Женщина ерзает на своем месте, обнажая яркий купальник под одеялом. Тропическая расцветка. Это так неуместно для осени в Вермонте, что я задаюсь вопросом, как она вообще здесь оказалась. Если бы она сказала мне, что инопланетяне перебросили ее на озеро Грин с пляжа с белым песком на Сейшельских островах, я бы почти поверила.

– Тем не менее, я уверена, что умерла бы, если бы ты не спасла меня, – говорит она. – Так что спасибо, что пришла мне на помощь. Я должна была сказать это раньше. Ну, сразу.

Я отвечаю скромным пожатием плечами.

– Я не в обиде.

Женщина смеется и в процессе оживает, стирая все следы человека, которого я нашла плавающим в воде. Цвет вернулся к ее лицу – персиковый румянец, который подчеркивает ее высокие скулы, пухлые губы, карандашные брови. Ее серо-зеленые глаза большие и выразительные, а нос слегка изогнут – недостаток, который выглядит очаровательно на фоне всего этого совершенства. Она великолепна, даже съежившись под одеялом, вымокшая до нитки.

Она ловит мой взгляд и говорит:

– Кстати, я Кэтрин.

Только тогда я понимаю, что знаю эту женщину. Не лично. Мы никогда не встречались, насколько я помню. Но я все равно узнаю ее.

Кэтрин Ройс.

Бывшая супермодель.

Действующий меценат.

Ее муж – хозяин дома прямо за озером. В прошлый раз, когда я была здесь, дом пустовал, но потом его продали за пять миллионов долларов. Когда дом был продан зимой, он попал в заголовки газет не только из-за того, кто купил этот дом, но и из-за того, где он находился.

Озеро Грин.

Вермонтское убежище примы музыкального театра Лолли Флетчер.

И место, где трагически утонул муж проблемной актрисы Кейси Флетчер.

Не в первый раз эти прилагательные используются для описания моей матери и меня. Их употребляли так часто, что они вполне стали нашими ярлыками. Любимая Лолли Флетчер и проблемная Кейси Флетчер. Дуэт матери и дочери на века.

– Я Кейси, – говорю я.

– О, я знаю, – говорит Кэтрин. – Том – это мой муж – и я собирались зайти и поздороваться, когда мы приехали прошлой ночью. Мы оба большие ваши фанаты.

– Как ты узнала, что я здесь?

– По свету в окошке, – ответила Кэтрин, указывая на дом у озера, который принадлежал моей семье из поколения в поколение.

Этот дом не самый большой на озере Грин (мой новый дом гораздо больше), но зато он самый старый. Построенный моим прапрадедом в 1878 году, он ремонтировался и расширялся примерно каждые пятьдесят лет. С воды дом у озера выглядит прекрасно. Расположенный близко к берегу, высокий и прочный за подпорной стеной из горного камня, он почти пародия на причудливость Новой Англии. Два белоснежных этажа с фронтонами, решетками и пряничной отделкой. Половина дома проходит параллельно кромке воды, так близко, что закругленная веранда практически нависает над самим озером.

Вот где я сидела сегодня днем, когда впервые увидела Кэтрин, плывущую в воде.

И где я сидела прошлой ночью, когда была слишком пьяна, чтобы заметить прибытие знаменитой пары, которая теперь владеет домом прямо через озеро.

Другая половина моего семейного дома у озера отодвинута примерно на десять ярдов, образуя небольшой внутренний дворик. Высоко над ним, на верхнем этаже дома, ряд высоких окон обеспечивает убийственный вид из главной спальни. Прямо сейчас, в полдень, окна скрыты в тени высоких сосен. Но ночью, я подозреваю, свет из главной спальни такой же яркий, как маяк.

– Все лето здесь было темно, – говорит Кэтрин. – Когда вчера ночью мы с Томом заметили огни, мы решили, что это ты.

Она тактично умалчивает, почему они с мужем решили, что это я, а не, скажем, моя мать.

Я знаю, что они знают мою историю.

Все знают.

Единственный намек, который Кэтрин делает на мои недавние неприятности – это обеспокоенный вид:

– Как ты, кстати? Тяжело то, через что ты проходишь. Приходится со всем этим справляться.

Она наклоняется вперед и касается моего колена – удивительно интимный жест для кого-то, кого я только что встретила, даже принимая во внимание тот факт, что я, вероятно, спасла ей жизнь.

– У меня все отлично, – говорю я, потому что если бы я признала правду, мне пришлось бы говорить обо всем этом, используя выражение Кэтрин.

Я еще не готова к этому, хотя прошло уже больше года. Часть меня думает, что я никогда не буду готова.

– Это здорово, – говорит Кэтрин, и ее улыбка сияет, как солнечный луч. – Я чувствую себя плохо из-за того, что чуть не нарушила твой покой, ну, знаешь, чуть не утонув.

– Если тебя это утешит, это произвело чертовски неприятное первое впечатление.

Она смеется. Слава Богу. Одни описывают мое чувство юмора как сухое, другие – как жестокое. Я предпочитаю думать об этом как о приобретенном вкусе, похожем на оливку на дне мартини. Вам это либо нравится, либо нет.

Кэтрин, похоже, нравится. Все еще улыбаясь, она говорит:

– Дело в том, что я даже не знаю, как это произошло. Я отличный пловец. Я знаю, что сейчас это не выглядит так, но это правда, клянусь. Наверное, вода оказалась холоднее, чем я думала, и меня свело судорогой.

– Сейчас середина октября. В это время года озеро замерзает.

– О, я люблю купаться в холоде. Каждый Новый год я совершаю погружение в прорубь.

Я киваю. Конечно, она знает, о чем говорит.

– Это для благотворительности, – добавляет Кэтрин.

Я снова киваю. Конечно, понимаю.

Я должна была скривиться, потому что Кэтрин говорит:

– Прости. Все это звучало как хвастовство, не так ли?

– Немного, – признаюсь я.

– Фу. Я не собираюсь этого делать. Это просто так у меня случается. Это как противоположность скромного хвастовства. Как это называется? Должно же быть слово для случая, когда вы случайно называете себя лучше, чем вы есть на самом деле.

– Фальстаф? – предполагаю я.

– О, мне это нравится, – воркует Кэтрин. – Вот кто я, Кейси. Неисправимый Фальстаф.

Моя интуиция подсказывает, что Кэтрин Ройс мне нравится. Она из тех женщин, которые, кажется, существуют исключительно для того, чтобы остальные чувствовали себя неполноценными. И все же я очарована ею. Может быть, дело в странной ситуации, в которой мы оказались – спасенный и спасатель, сидящие в лодке прекрасным осенним днем. В этом есть сюрреалистическая атмосфера Русалочки. Словно я принц, завороженный сиреной, которую только что вытащил из моря.

Кажется, в Кэтрин нет ничего фальшивого. Она красивая, да, но в приземленном смысле. Скорее девушка из соседнего дома, чем пугающая бомба. Бетти и Вероника с самоуничижительной улыбкой. Улыбка, которая прославила ее, когда она была моделью. В мире, где спокойное лицо стервы является нормой, Кэтрин выделялась.

Впервые я узнала о ней семь лет назад, когда ставила бродвейскую постановку в театре на 46-й улице. Через квартал, в самом сердце Таймс-сквер, висел гигантский рекламный щит Кэтрин в свадебном платье. Несмотря на платье, цветы, загорелую кожу, она не была счастливой невестой. Вместо этого она была в бегах, пятки ее сверкали, когда она мчалась по изумрудно-зеленой траве, а ее брошенный жених и ошеломленная свадебная вечеринка беспомощно наблюдали за происходящим на заднем плане.

Я не знаю, была ли это реклама духов, свадебных платьев или водки. Мне было все равно. Каждый раз, когда я замечала рекламный щит, я сосредотачивалась на выражении лица женщины. Ее глаза прищурились, а улыбка стала широкой, и она казалась воодушевленной, облегченной и удивленной. Женщина была вне себя от радости, что одним махом разрушила все свое существование.

Мне нравился ее взгляд.

И сейчас нравится.

Только после того, как спектакль закрылся, и я продолжала повсюду видеть изображение женщины, я выяснила ее имя.

Кэтрин Дэниелс.

Журналы называли ее Кэти. Дизайнеры, сделавшие ее своей музой, называли ее Кэт. Она ходила по подиуму для Yves Saint Laurent, резвилась на пляже для Calvin Klein и каталась на шелковых простынях для Victoria’s Secret.

Затем она вышла замуж за Томаса Ройса, основателя и генерального директора компании, занимающейся социальными сетями, и ее модельный бизнес прекратился. Я помню, как увидела их свадебное фото в журнале People и была удивлена. Я ожидала, что Кэтрин будет выглядеть так же, как на этом рекламном щите. Олицетворенная свобода. Вместо этого, зашитая в платье Vera Wang и сжимающая руку мужа, она улыбалась так натужно, что я почти не узнала ее.

Теперь она здесь, в моей лодке, свободно улыбается, и я испытываю странное чувство облегчения, что женщина с того рекламного щита не исчезла совсем.

– Могу я задать тебе очень личный вопрос? – спросила я.

– Ты только что спасла мне жизнь, – говорит Кэтрин. – Я была бы настоящей стервой, если бы сказала «нет» прямо сейчас, ты так не думаешь?

– Я про твою модельную карьеру.

Кэтрин останавливает меня поднятой рукой.

– Ты хочешь знать, почему она закончилась.

– Вроде того, – отвечаю я, виновато пожимая плечами. Мне неловко быть банальной. Я могла бы задать ей тысячу других вопросов, но вместо этого спросила о том, о чем ее, вероятно, спрашивают все.

– Короче говоря, причина в том, что заниматься этим не так приятно, как кажется. Постоянно нужно сидеть на диете, что для меня пытка. Представь, в течение года нельзя съесть ни кусочка хлеба.

– Честно говоря, мне сложно представить, – сказала я.

– Одного этого было достаточно, чтобы уйти, – сказала Кэтрин. – Иногда я просто говорю это людям. Я смотрю им в глаза и говорю: «Я ушла, потому что хотела есть пиццу». Но, честно говоря, хуже всего было то, что все внимание было сосредоточено на моей внешности. Все это безостановочное прихорашивание и объективация. Никого не волновало, что я говорю. Или думаю. Или чувствую. Я устала от этого очень быстро. Не пойми меня неправильно, деньги мне платили хорошие. Вау, все безумно здорово. И одежда была восхитительная. Такая красивая. Произведения искусства, честное слово. Но это было неправильно. Люди страдают в мире. Дети голодают. Женщины становятся жертвами. А я там я шла по подиуму в платьях, которые стоят больше, чем годовой доход большинства семей. Это было омерзительно.

– Очень похоже на театральную жизнь.

Я делаю паузу.

– Или на шоу-пони.

Кэтрин смеется и фыркает, и я тут же понимаю, что она мне действительно нравится. Мы во многом одинаковы. Нас обеих не устраивают условия нашей жизни, до смешного привилегированные. Но этого достаточно, чтобы понять абсурдность. Мы же стремимся к тому, чтобы нас считали чем-то большим, чем то, с чем люди ассоциируют нас.

– В любом случае, я не люблю вдаваться в подробности, – говорит она. – Я могу рассказать об этом только тем, кто спасет меня от утопления.

– Что ж, мне бы хотелось услышать подробности.

Кэтрин смотрит в сторону, на другой берег озера, где возвышается ее дом над водной гладью.

– Том хотел, чтобы я оставила все это.

Хмурое выражение лица на мгновение отражается в ее глазах. Краткое, как тень облака на воде. Я ожидаю, что она расскажет еще что-нибудь о своем муже и о том, почему он выдвинул такое требование. Вместо этого Кэтрин начинает кашлять.

Сильно.

Гораздо сильнее, чем раньше.

Этот кашель глубокий, тяжелый, достаточно громкий, чтобы эхом отдаваться в лесной чаще. Одеяло падает, и Кэтрин обнимает себя, пока не останавливает приступ кашля. Она выглядит испуганной. Снова хмурая тень скользит по ее лицу, и на секунду кажется, что она понятия не имеет, что только что произошло. Но тень быстро исчезает, и она ободряюще улыбается.

– Прости, некрасиво получилось, – сказала она.

– Ты в порядке?

– Думаю, да, – руки Кэтрин дрожат, когда она натягивает одеяло на свои покрытые мурашками плечи. – Но, наверное, пора домой.

– Конечно, – говорю я. – Ты, должно быть, замерзла.

– Я, конечно.

Теперь, когда адреналин от моих предыдущих героических поступков иссяк, меня охватывает жестокий холод. Мое тело дрожит, когда я поднимаю якорь со дна озера. Вся веревка – все пятьдесят футов – мокрая от натяжения под водой. К тому времени, когда я заканчиваю поднимать якорь, мои руки так устают, что мне требуется несколько рывков, чтобы запустить мотор.

Я начинаю направлять лодку к дому Кэтрин. Ее дом – аномалия на озере, поскольку он единственный, построенный после семидесятых годов. То, что раньше было там, было вполне приемлемым бунгало тридцатых годов, окруженным высокими соснами.

Двадцать лет назад бунгало снесли. Как и сосны.

Теперь на их месте угловатое чудовище, выступающее из земли, как кусок скалы. Сторона, обращенная к озеру, почти полностью покрыта стеклом, от широкого, беспорядочного первого этажа до кончика остроконечной крыши. Днем это впечатляет, хотя и немного пошло. Словно витрина магазина, где ничего не выставлено.

Но ночью, когда все комнаты освещены, он приобретает вид кукольного домика. Каждая комната видна. Блестящая кухня. Блестящая столовая. Широкая гостиная, тянущаяся вдоль каменного патио позади дома, ведущего к берегу озера.

Я была внутри только один раз, когда нас с Леном пригласили на ужин прежние владельцы. Было странно сидеть за всем этим стеклом. Как будто в реалити-шоу.

Не то, чтобы вокруг было много людей, которые могли бы нас видеть. Озеро Грин маленькое по сравнению с другими озерами. Миля в длину и всего четверть мили в ширину, оно одиноко расположено в густом лесу в восточном Вермонте. Оно образовалось в конце ледникового периода, когда ледник, прокладывая себе путь по земле, решил оставить свой кусок. Этот лед растаял, прорыв в земле желоб, в который со временем стекла его вода. Трудно назвать его озером, скорее лужа. Очень большая и очень глубокая, и очень красивая на вид, но все же лужа.

Преимущество в том, что озеро окружила частная территория домов вокруг. Посторонние не имеют к нему доступа, к воде возможен выход только от немногочисленных жилых участков вокруг. На берегу озера стоят всего пять домов с принадлежащими им земельными участками. Более здесь нет места для строительства еще одного дома. Северный конец озера окружен заповедным лесом. Южный конец представляет собой крутой скалистый обрыв. Посередине дома, два с одной стороны, три с другой.

Вот дом, где живет Кэтрин. Ее дом стоит высокий и внушительный между двумя более старыми, более скромными постройками. Слева, примерно в сотне ярдов от берега, находится дом Фитцджеральдов. Он служит в банковской сфере. Она увлекается антиквариатом. Они прибывают в свой очаровательный коттедж в выходные, посвященные Дню памяти, и уезжают в День труда, оставляя место пустым до конца года.