Kitobni o'qish: «Там, где всё настоящее. Рассказы»

По ту сторону свечного ящика

Стали на нашем приходе жалобы поступать на свечниц: мол, хамство, грубость и все такое. Вот и подошел я как-то к настоятелю: «Батюшка, – говорю, – назначьте меня, такого хорошего и замечательного, этим вашим свечником: я вам вмиг все исправлю».

– Или сам исправишься, – поддержал священник. – Вперед – на амбразуры! Только не осуждай никого!

– Нет, я только их жить поучу.

– Ну-ну. Бедняга, – это уже полушепотом, сострадательно и вдогонку.

Фиаско первое. Дисциплина

С первых часов стояния за «ящиком» мне это батюшкино сострадание вспомнилось. И не вдруг. Если к началу службы подходили вполне добродушные, деловые и знакомые прихожане, которые несколько удивленно улыбались, видя старого знакомого на новом месте, говорили четко и ясно, брали свечи и отходили к своему привычному месту в храме, то к концу богослужения увеличился поток нервно опаздывающих людей. Таких, которые опаздывают всегда и сознательно. Тишины в храме уже не было, разобрать потуги бедного чтеца донести до молящихся слова молитв к Причастию не представлялось возможным за заполнившим церковь гомоном новостей, обсуждений выборов и планов на «сейчас-из-церкви-выйдем-куда-пойдем?». Даже слова настоятеля, вышедшего из алтаря и призвавшего паству внимать словам молитв и помнить, что мы готовимся к великому таинству, подействовали лишь минуты на три. На четвертую зашли новые опаздывающие, не успевшие еще поделиться новостями.

Так или иначе, служба закончилась. Прошли молебны и панихиды, храм опустел. «А вот сейчас начнется самое тяжелое», – трижды повторила скромная девушка Наташа, помогавшая мне разобраться со свечами, просфорами, записками и т.д., глядя на мою ошалевшую физиономию. «Что же может быть тяжелее, – подумал я остатками мозга, – праздных разговоров за литургией и невозможности услышать молитвы?»

Фиаско второе. Люди

Они, как известно, разные. Чаще всего – хорошие и добрые. Чаще всего, по-своему. После службы нужно было оборонять храм от беспризорников, стремившихся украсть деньги из кружек для пожертвований или сами кружки. Еще нужно было постараться отогнать от церкви дурно пахнущих, криминального вида бомжей, справлявших нужду на стены церкви и сквернословивших.

– Милостыню они здесь собирают, – сказала добросердечная Наташа, – кто-то и сжалится.

– Так ведь они ее пропивают!

– Бывает!

Потом пришла тетенька в сапогах и серьгах, которой срочно надо было «разменять пять штукарей» (так и сказала – «штукарей»).

– Простите, – говорю, – здесь не банк, да и денег таких нет.

– Это в вашей-то РПЦ?! Да у вас денег немерено! У вас тут вообще все должно быть бесплатно!

Положение спасла Наташа; она выложила какие-то бумажки: «Вот – счета за отопление и электричество. Впечатляет, правда? Оплатите их раз в месяц – и вы обязательно будете получать свечи без всякой платы». Впечатлили все-таки, видать, листочки: дама даже извинилась. «А я счета специально попросила копировать, – объяснила мудрая Наташа. – Многим помогает, кстати».

Пришел молодой мужчина. Долго стоял у иконы. Неумело крестился. Потом подошел к «ящику». «Мне свечку, пожалуйста», – вымолвил глухо. Свечу взял, снова подошел к иконе, поставил, снова долго стоял. Подошел: «Я с Кавказа приехал. Снайпер я». И начал рассказывать – выговориться воину нужно было. Всего разговора передавать не буду, но слова в память врезались: «Знаешь, как себя чувствуешь, когда в оптический прицел видишь, как “дух” твоего солдата режет, а ты его достать из винтовки не можешь – слишком далеко?..» Много рассказывал. То снова отходил к иконам («Я знаю, меня Богородица спасла. И не одного меня – многих»), то святой воды просил попить, потом сидел на скамейке – ждал священника. К счастью, батюшка вовремя подошел – ушли на исповедь. «Еще “афганцы” приходят, – тихо сказала Наташа. – Полицейские, бывает, спецназовцы. Пожарные, которые детей из огня спасали. У нас аптечка всегда полная – мало ли что с кем станет…»

Фиаско третье. Рецепты успехов и спасения

– Кому надо молиться, чтобы дочь в институт поступила? – спросила женщина, всерьез обеспокоенная образованием дочки, но, увы, не очень разбирающаяся в христианстве.

– Как кому? Богу! – отвечаю.

– Какому?

– Один Бог вообще-то, – говорю. (Наташа отвернулась и, похоже, улыбается.)

– Молодой человек, я вас конкретно спрашиваю: какому богу надо молиться, чтобы дочь поступила в институт?!

Кому смешно, кому – хоть плачь…

…«Что лучше: простая или заказная литургия?», «А сорокоуст правда действеннее панихиды?», «А за какую записку просфору дают?» – и так далее и тому подобное. Таких вопросов за все дни, пока был свечником, я наслушался вдоволь. И никак, ну никак не смог научиться на них отвечать. Одна из моих коллег, сменивших Наташу, умудрялась отвечать так, что люди выбирали те из пожертвований, которые были больше всего.

– А для чего это надо? – спросил наивный свечник.

– Не нужны большинству людей, приходящих сюда, рассуждения – большинству нужно быстро и правильно «вложить средства», понимаешь?

– Нет.

– Иди чаю выпей.

Чаепитию помешала просьба продать двенадцать одинаковых свечей. Ну пожалуйста – двенадцать так двенадцать. Я было направился к лотку со свечками, но коллега моя вдруг напряглась:

– А вам, простите, зачем? – спросила она молодую женщину.

– Мне бабушка так сказала.

– Простите, бабушка или бабка?

– Ну бабка, ну и что? Она мне сказала эти свечки купить, зажечь, а потом ей принести – она с меня порчу снимать будет.

– Да вы что? Это ж опасно. Это же предательство!

– Кого? Кого предательство-то?

– Да Христа же.

И свечница минут сорок с молодой женщиной разговаривала. Та свечки все же купила. Но сказала, что в храме их поставит. Дай Бог!

– Мне сто свечей. Быстро! – бросив интересного и редкого цвета купюру на прилавок, сквозь угол верхней толстой губы процедил сверкающий дяденька. – Быстро, я сказал. Я те деньги плачу, понял? Кто у вас тут дома освящает? Вы на мои деньги все тут живете, ясно?

– Не, не ясно. Вы кто?

– Я?! Кто?! – тут остановить дяденьку было уже невозможно.

Был бы храм полон, все бы узнали, кто он, этот дяденька, «такой есть», «чё он может реально порешать», и «скока он добра ваще делает», и сколько колоколов его «уже с того света вызвать должны» – столько их он уже наотливал-нажертвовал. С другой стороны, и польза немалая: лучше понимаешь горькую иронию и боль Пушкина, писавшего про то, как смиренно и земно кланялся Кирила Петрович Троекуров, стоя на службе, когда диакон на ектении возглашал «…и о благотворителях святаго храма сего». Каждому времени – свой Кирила Петрович Троекуров…

Фиаско четвертое. Целлюлит и начальство

Не только свечи продавать надо за «ящиком» и поминальные записки – нужно и книгу хорошую помочь выбрать или еще что нужное. Зашла жутко интеллигентного вида пара, попросили подобрать что-нибудь из хорошей детской литературы. А я, к стыду своему, не успел еще с ней ознакомиться по-настоящему, ну и брякнул: «Вот, говорят, стихи детские хорошие. Посмотрите – может, понравятся?» Открыли книжку, полистали. Начали читать. Перевернули страницу – улыбаться, смотрю, перестали. Руки задрожали, глаза заслезились. Дама села на стульчик, мужчина подошел ко мне и тактично отозвал в сторону. «Простите, – говорит, – но как в церкви можно продавать и предлагать вот такое?» – «Какое такое?» – невинно спрашиваю. Он понял, что я попал впросак, и просто начал цитировать что-то из детской православной книжки. Чем дальше он читал, тем сильнее мне хотелось провалиться сквозь землю. Там было что-то про благочестивую церковную мышь, жившую где-то в подвале, про просфорки, которыми ее кормил благочестивый сторож, про неблагочестивого кота и благочестивого сыщика Бобика с наморщенным умным лобиком.

– Стоп, – говорю. – Простите, ошибся. Не хотел вас обидеть.

– Да не в вас дело, – грустно так отвечает. – Просто я никак не могу понять: что, в России книг хороших нет? Зачем Церковь позволяет христианским детям читать такое? Нам что – православные неучи нужны, скажите?

– Не уверен. Могу предложить в качестве компенсации Лескова, Пушкина. Не желаете?

– Еще как желаю! А «Винни-Пух» есть? Тот, настоящий, заходеровский?

– Извините.

Тяжело было, ох тяжело после таких вот вопросов (несколько раз люди искренне удивлялись отсутствию хорошей детской, да и взрослой литературы в православных храмах). Попробуй докажи теперь, что мы выступаем за хорошее образование.

Но не только книги интересуют людей – нужны иконы, четки и многое другое. Про качество икон нашего «ящика» говорить даже не хочется. Зашли как-то несколько сербов – посмотрели-поудивлялись, в руках повертели: «А нет ли настоящих икон, не штампованных? Другого какого-нибудь производства?» – «Нет, братушки. Извините опять же». Но смеховая истерика у братушек началась, когда они увидели стоящих отдельно на полке гипсовых, фарфоровых и пластиковых ангелочков, ангелов и ангелищ «made in China»: «Смотри, – заорали, – целлюлит!!! Католический целлюлит!!!» Подошел я к ним, чтобы с их точки зрения это счастье увидеть: м-да-а. Здорово смотрятся в православных церквях розовые ангелочки, способные ввергнуть в истерику стойких сербов, а заодно и напрочь убить чувство прекрасного у их русских собратьев!

– Пока ты тут возмущаться будешь и об утрате чувства прекрасного скорбеть, храм обнищает, – пояснили мне. – А еще проблем с начальством добавится.

– Почему?

– Да просто же все: во‐первых, люди покупают то, что им нравится. Нравятся им твои целлюлитные монстры с крылышками – пожалуйста. Платят же? Платят. Во-вторых, никому из нас тоже ни книги не нравятся, ни вот это вот чудо. Но община их вынуждена покупать: больше в епархиальном управлении ничего не купишь! А покупать свечи, иконы и прочее община имеет право только там, в управлении. В других местах – ни-ни. Так что все твои претензии насчет вкуса, уровня литературы и все прочее направь тем, кто занимается поставкой такой вот, извини за выражение, «благодати». Не будет община закупать товар в «управе» – жди праведного гнева и санкций от начальства. Зарплата, и без того невысокая, снизится, да и у горячо любимого отца настоятеля трудностей прибавится. Иди, короче, в епархиальное управление, а нас не касайся. Хотя мы тебя понимаем и молча поддерживаем, конечно.

Фиаско пятое. Усталость и вопросы

Несколько дней подряд по 10–12 часов на ногах, нехитрый и быстрый обед в церковной трапезной, постоянное, как я выяснил, нервное напряжение, частые оскорбления и несправедливые обвинения – это все, конечно, содействует смирению. Или появлению мыслей о его отсутствии. Но усталость, даже изможденность, – штука не из приятных, поверьте. Что-то жить захотелось даже. Подошел я к настоятелю:

– Простите, батюшка, дурака самонадеянного! Заберите меня из-за ящика вашего. Ничего-то я сделать не смог. Людей только посмотрел.

– И как? Хороших много?

– Большинство.

– А, ну тогда не зря свечником был, парень. И, как я понимаю, осуждать мы больше не будем, да?

– Угу.

– Ну, иди с Богом.

В общем, вытащил меня священник из-за ящика, за которым я провел сорок несмиренных дней. Дней, наполненных, честно говоря, не столько осуждением, сколько оторопью и вопросами, на которые я до сих пор не получил ответов. Почему, например, мы уже больше двадцати лет вроде как без особых гонений живем, а ничего практически про христианство не знаем. И что страшно, знать-то особенно не желаем. Бабки с колдунами, мол, нам все расскажут. Почему мы считаем, что Бог нам просто обязан то-то и то-то выдать, если мы такую-то записку подали или столько-то штук колоколов «этой РПЦ» подарили. Почему в Церкви так удручающе мало внимания уделяется действительно хорошим книгам, а мы предпочитаем или пугать людей концом света, или же гробить детский интеллект благочестивым сюсюканьем. Про ангелочков я уже говорил. Почему у приходов нет права покупать то, что необходимо именно им, а не брать кошмарного вида и качества товар в «управах», купленный не очень просвещенными, видимо, людьми-«специалистами». Почему нельзя разобраться с хулиганами и ворами. Почему не разобраться с бомжами – кто хочет, пусть работает, получает деньги, кто не хочет, пусть идет своей дорогой, но на церковь не мочится. Почему из-за денег для оплаты счетов за электричество и т.д. мы жертвуем элементарным эстетическим чувством. Почему мы приходим в храм не к началу службы, а к концу Причастия и болтаем, болтаем, болтаем…

Много у меня вопросов, очень много. Но главных, наверное, два: что же действеннее – сорокоуст или панихида? И какие записки сильнее – «заказные» или «простые»?

Так что осуждать трудящихся за церковным «ящиком» людей я бы не стал. Просто я побывал на их месте. Трудно им!

Змеиная справедливость

Отдали в церковь старый большой сундук. Не по ставшему распространенным правилу «на Тебе, Боже, что нам негоже». То есть не от рухляди люди избавились, попытавшись заодно натянуть на себя маски благотворителей, а действительно помогли: нужен был тогда этот самый сундук приходу – воскресную школу выручить.

Вещи теперь всякие можно было складывать, а не по углам раскидывать. Привозят сундук на машине: большой такой, крепкий сундук. Мы тащим сундук в приходской домик.

Рядом, на крыльце, тетки-захожанки – комментируют наблюдаемое: «Вот Церковь-то до чего дошла – хорошие вещи у добрых людей задарма берет. Да, обнаглели попы совсем – поди, себе в кабинет поставят, всем показывать будут, гордиться. Где справедливость?» Ладно, отнесли мы сундук, поставили на место, отряхнулись, забыли про это дело. К тому же воскресная школа окрепла да чуть побогаче стала.

А через три года звонит священник, говорит, что приход решил этот сундук отдать семье одной, не шибко богатой, – так, мол, не поможешь ли с транспортировкой? В чем вопрос – с удовольствием, даже свояка позову. Тащим мы этот сундучище вниз по лестнице, спускаемся по крыльцу к машине – слышим сзади змеиный такой шепоток: «Ну, ссовссем тссерковники ссстыд потеряли: имущщество народное рассспродают-разбазаривают. Наверняка потом себе иномарок напокупают. Нет справедливости!» Не знаю, те же змейки шипели или новых прибыло…

Правы шипящие тетки: нет на этом свете справедливости!

Наш человек

Он правда крякнул: сперва хорхнул, как вальдшнеп, а потом крякнул. Но сначала приехал. На охоту. Сельский люд с восхищением смотрел на его амуницию, спрашивали, не навсегда ли приехал, – вещей-то и оружия с добрый вагон столыпинский с собой приволок. Наши егеря помогали – разгружали-носили всякие чемоданы, рюкзаки, пакеты, свертки. Как – всего на две недели приехал?! С таким-то скарбом? Ну, брат ты мой!

Насчет братьев немец сразу все разъяснил, едва ступив на сельскую землю и окинув пристальным взором лесной океан. «Белые негры» – так он назвал жителей старого русского села и заржал, как лошадь. «Што он там смеется, кажись, про негров каких-то заговорил?» – спросили в селе. «Дак это он пошутил, кажись», – пояснил егерь Валера, статный парень, оставивший службу в спецназе очень серьезного нашего ведомства после кавказской кампании и владевший немного немецким. Его и обозначили переводчиком на всякий случай.

Хотя с немцами наши сходились легко и просто – много их на охоту приезжает, вот и вспомнили еще с детства, а кто и с военного детства, усвоенные слова-выражения. В дом приглашали – чаем поили. Однажды приехал старичок, на ногах держится, но в лес не стремится – что и за охотник. Оказалось, потратил кучу денег на путевку именно сюда, в наше именно село, потому что сидел здесь в лагере для военнопленных. Был у нас такой сразу после войны, старшие рассказывали. Даже могилы пленных где-то были, но заросли все. Дед приехал, ходил, вздыхал, а то и плакал. Вдруг как заорет – бабу Нюру увидел. Та и ведра уронила, от испуга присела. Он к ней кинулся – целует, обнимает. Оказалось, вспомнил ее: она его и его друзей хлебом тайком кормила, как-то умудрялась передавать то ли во время их работ, то ли через «колючку» кидала, когда те гуляли. Баба Нюра его тоже признала, заплакала: «Это ты, что ли? Гюнтер?» Ну, тут уж все село обрадовалось, больше года и говорили про их встречу. Хорошая была встреча. На охоту он так и не сходил ни разу – все у бабы Нюры потом дома сидел. Наши егеря поняли.

А тут не поняли – хамить немец начал. Типично так, по-немецки, с придыханием и присвистом, – то «белые негры» ему спать мешают, то по свистку в 06:12 кофий не несут, а несут на три минуты позже или раньше, то небо не такого цвета, каким обязано быть в 05:45, то еще что-нибудь выдумает. «Минус ахт евро к вашим чаевым», – подсчитывал на калькуляторе. «Да понеси его леший с его чаевыми!» – согласились егеря. Те, кто постарше, просто молчали.

Ему бы товарища, чтобы скуку развеять, но немца подходящего не нашлось в запасе – может, потому один и приехал, что другие от него отказались. Старшие, было, думали посидеть с ним, но когда прочухали про «белых негров», предусмотрительно оставляли оружие дома, а в покои немца не заходили вообще. Сельской фантазии долго не потребовалось напрягаться – назвали дорогого гостя Гитлерюгендом, и все тут. Одно дело бабыНюрин Гюнтер – тут все понятно и с уважением. Другое дело Гитлерюгенд – тут тоже все понятно и без уважения.

Но контракт есть контракт, раз договорились, надо выполнять. Что ему там надо: кабана, медведя? Сходи с ним, Валера, на засидку. Моросит сегодня, и хорошо – зверь хуже чует. Валера, вздохнув, подчинился: такая работа, да и привык он. В 03:14 был добыт медведь, очень неплохой по здешним меркам. В 03:30 следующей ночи добыли кабана. Ошалели даже опытные егеря – успех серьезный что для охотника, что для проводника: в такой короткий срок выполнить всю программу!

Расчувствовался и Гитлерюгенд: в 12:00 попросил всех участников и организаторов его великолепной охоты (штук сто фотографий сделал с каждым своим трофеем) собраться в его домике – хочет-де отблагодарить напоследок. «Неужто очнулся?» – обрадовались мужики и собрались ровно в 18:10 в назначенном месте.

Описывать охотничьи застолья – дело неинтересное, к тому же результат всегда известен заранее. Но наши-то, вишь, или не пьют вообще (главный егерь – зверь дисциплинарный) – кто из принципа, кто из страха, кто «закодировамши», – или, как главный егерь, пьют, но в меру – так, на человека посмотреть. Всякое видали.

А Гитлерюгенд напился вдрызг. Хорхнул, как вальдшнеп, и крякнул. Посинел, упал – черный язык вывалился. Тут даже самые патриотично настроенные мужики забеспокоились – этого еще не хватало. Давай его откачивать – по щекам хлестать, по грудной клетке, трясти беднягу что есть силы, кто в «скорую» райцентра звонит, кто валидол в аптечке перебирает. «Помираешь ведь, гад, – орут, – а нам за тебя отвечать?!» Валера перекрестился. Третий раз в жизни, как оказалось потом. Краска прилила к лицу немца, язык втянулся, глаза открылись. Испуганные: «Что это было со мной?» – «Так, ничего. Чуть не помер просто. Пить меньше надо», – ответили мужики. Ответ немца озадачил всех: «Нет! Я по плану должен прожить до 95 лет! У меня план!»

Пока немец не крякнет, русский егерь не перекрестится. Все ж таки испугались мужики сильно – пошли утром к батюшке, жившему у церкви, недавно открытой. То, се – рассказали ему: «Нам бы, батюшка, свечку поставить о здравии… немца одного» – чуть не сказали «о здравии Гитлерюгенда», но вовремя спохватились. Священник говорит: об инославных молятся дома, в частной молитве, а свечки поставьте лучше о здравии своих родных и о упокоении тех, кто скончался. «А что с немцем-то вашим?» – переспросил.

– Да-а у него тут чуть план не сорвался, – не выдержал Валера. – План у него такой – прожить он должен до девяноста пяти, а если раньше помрет, то не считается. А сейчас ему под пятьдесят годков, и пьет как лошадь!

– Так ведь не доживет до плана-то!

– А мы о чем!

– Можно мне на него хоть глазком глянуть?

– Ради Бога.

Гитлерюгенд, когда увидел православного священника, как-то весь поджался, в кресло втиснулся. О чем они говорили, не знаю. Сначала просто спокойная речь была – и ломаная русская, и ломаная немецкая, а потом и смех начался.

Вышел батюшка, улыбаясь:

– Хорошо поговорили.

– О чем?!

– А я знаю?

Вышел и немец, и – о чудо! – тоже улыбается: «Кирхе – там?» – пальцем показывает, спрашивает. «Сто метров. Каждый день мимо ведь проезжали». Пошел. Не было его полчаса примерно, мужики опять забеспокоились: «И не отпоешь ведь, если не православный, – батюшка сказал! Сходи, глянь, как он там!» Валера поднялся в храм, вышел, ответил ожидавшим егерям и священнику: «Он там на коленях стоит перед налоем. Не буду ему мешать». – «Ого! Значит, все-таки поняли друг друга», – сказал священник.

С тех пор Гитлерюгендом немца никто больше не называл, а он перестал хамить и нарываться. Наш человек.