Kitobni o'qish: «Трясина. Роман»

Shrift:

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Екклезиаст. Гл. I, ст. 9

Часть первая

Медведь сидел в быстрой мелкой реке в двух шагах от берега. Сгорбатился, застыл неподвижно, опустив узкую вытянутую морду с блестящими глазами. Он видел на дне редкие в этом месте шевелящиеся водоросли, песок, камни, ждал, когда появится темная спинка хариуса, подплывет ближе. С передних лап его падали прозрачные капли, тонко звенели, рождали еле приметные в быстрой воде круги. Медведь слышал, как журчит, переливаясь через камни, вода, слышал, как бьется рыба на песке позади него, как ветер шелестит осокой на противоположном берегу, слышал, как возник посторонний металлический звук и стал нарастать, приближаться. Медведь поднял нос вверх, прислушался и с неудовольствием, досадой попятился назад, вылез из реки, встряхнулся и сел под кустом, поднял морду. Над ним, оглушая тайгу трескотней, пролетела огромная стрекоза. Медведь много раз видел ее. Она не опасна была, но все же он всегда покидал открытое пространство, заслышав железный стрекот. Тень вертолета мелькнула по кустам, по медведю, по рыбе, вяло шевелящей хвостом на песке, и помчалась дальше по деревьям, рекам, озерам.

Вертолет летел над осенней тайгой. Изредка он вздрагивал и мелко трясся, словно лошадь, которая подергивает кожей, отгоняя занудливых мух. Андрей Анохин сжимал пальцами край сиденья так, будто опасался, что оно может выскользнуть из-под него. Он прислушивался к неровному гулу мотора и дребезжанью какой-то железки в углу за наваленными в кучу мешками, рюкзаками, лопатами, топорами и другим инструментом, и ему казалось, что вертолет не выдержит тряски и развалится. Резко пахло бензином. Это еще более увеличивало тревогу. Андрей Анохин, чтобы отвлечься, посматривал в иллюминатор на плывущие внизу темно-зеленые верхушки сосен с ярко-желтыми вкраплениями осенних берез. То тут, то там по тайге синели окна озер и большими ржавыми пятнами тянулись болота. Тень вертолета перепрыгивала через реки, скользила по деревьям и озерам. Где-то там вдали на берегу озера должен вскоре появиться поселок, существующий пока только на бумаге. И первыми жителями и строителями поселка будут они, десантники!

Андрей Анохин окинул взглядом семерых своих спутников: на противоположном сиденье спокойно играли в дорожные шахматы бригадир Борис Иванович Ломакин и Иван Звягин. Михаил Чиркунов сидел слева от игроков и, как обычно, равнодушно смотрел на шахматные фигурки. Справа от него дремал Федор Гончаров, а в уголке возле кабины притихла Анюта, единственная среди десантников девушка. Сашка Ломакин, сын бригадира, был рядом с Андреем. Он неотрывно смотрел в иллюминатор, словно хотел запомнить дорогу назад. Владик Матцев прислонился плечом к стене с закрытыми глазами, вспоминал недавнее прощание с Наташей, видел перед собой нежно-розовую шапочку, неестественно надвинутую на лоб, на заплаканные глаза.

Вертолет тряхнуло. Владик Матцев не удержался, качнулся, случайно толкнул локтем Андрея Анохина, открыл глаза и улыбнулся, извиняясь. Владик встретился взглядом с Анютой. Девушка показалась ему удивительно похожей на птицу, нечаянно залетевшую в форточку, испуганную, не сумевшую найти выход на волю и забившуюся в угол комнаты. «Ишь, синичка!» – подумал он, поднялся и шагнул к Анюте, вспоминая: «На кого она так похожа? Где я мог ее видеть раньше?» Эта мысль приходила ему не раз, когда он видел девушку в поселке.

– Первый раз в вертолете? – спросил Владик Матцев участливо, опускаясь рядом с Анютой на свободное сиденье.

– А разве заметно?

– Глаза выдают! – засмеялся Владик. – Вон, посмотри на Андрея. Видишь, как к сиденью прилип?..

– В самолете лучше, – сказала Анюта. – Не так трясет… А тут того и гляди рассыплется на части…

– Это смотря на каком самолете лететь! Ты на «кукурузнике» летала?

– Нет.

Из-за шума мотора приходилось говорить громко, и Владик придвинулся к девушке. Анюта заметила, как Михаил Чиркунов взглянул в их сторону насмешливо, и хотела отодвинуться, но сидела она вплотную к кабине.

– Я один раз на «кукурузнике» полчаса летел, потом три дня есть не мог. В рот ничего не лезло! Здесь еще терпимо… В общем-то, кому как… Кореш мой, Венька, ты его, должно, видела в поселке, в столовую к вам вместе бегали… Длинный такой, носатый.

– Помню, помню…

– Так вот он совсем вертолеты не выносит… Если тебе плохо, ты делай так: мы вверх, ты вдыхай, вниз – выдыхай. Попробуй, легче станет!

– Сейчас попробую…

Они замолчали.

– Анюта, тебе не кажется… Мы встречались где-то…

– В столовой! Да в общежитии каждый день, когда к Наташке прибегал, – засмеялась девушка.

– Нет, до Сибири…

– В Тамбове в одной очереди за колбасой стояли, вспомни!

– Я серьезно говорю…

Андрей Анохин наблюдал за Владиком и Анютой и чувствовал некоторое беспокойство. Почему же он не сообразил сесть рядом с Анютой? Ведь заметил же, что и она в первый раз летит в вертолете. Но вспомнил, что в последние дни избегал встреч с девушкой, вспомнил, как неделю назад, танцуя с Анютой, предложил проводить ее домой, а она ответила, что рядом с клубом живет, не заблудится. Неприятное воспоминание усилило беспокойство.

Андрей стал думать о Владике. Вспомнил, как полчаса назад завидовал ему, когда Наташа, не стесняясь провожавших, целовала Матцева. Анюта тоже видела. Да и раньше она лучше других знала об отношениях Владика и Наташи. Девушки жили в одной комнате.

Из десантников Андрей Анохин был дружен только с Владиком. Вернее, общался с ним в таежном поселке, куда он приехал месяц назад, больше, чем с другими, хотя Михаила Чиркунова знал всю жизнь. Оба они родом из тамбовской деревни Масловки, но Михаил старше Анохина на семь лет. Андрей приехал сюда, в тайгу, из-за Чиркунова. Он словно надеялся разрешить здесь какие-то смутные, непонятные ему мучительно-тягостные вопросы, томившие его с ранней юности. Он сам не мог понять, объяснить себе, что ему нужно было от Чиркунова, что он хотел узнать, что прояснить, когда летел в Сургут, стремясь увидеть человека, в которого был влюблен в детстве, который, можно сказать, был его идолом. И с этим идолом было связано сильнейшее потрясение, поразившее Андрея, когда он был подростком, так, что он все лето провел в больнице.

После службы в армии Андрей Анохин удивительно легко поступил в строительный институт в Москве на заочное отделение и хотел отправиться на БАМ, набираться опыта, авторитета, как мечталось ему в армии, но неожиданно узнал, будучи в деревне, что Михаил Чиркунов строит железную дорогу от Сургута к Уренгою, зарабатывает большие деньги, с трудом выяснил у Светланы Николаевны, сестры Михаила, в каком поселке тот работает, точный адрес брата она все-таки почему-то не дала, и взял комсомольскую путевку на строительство железной дороги именно в то место, где жил Чиркунов. Андрей не хотел, чтоб Михаил знал, что одной из причин, почему он появился в поселке, был он.

Подъезжая к станции назначения дождливым и ветреным августовским днем, он ожидал увидеть развороченные тяжелыми машинами дороги среди болот, временные бараки, но поезд притулился к небольшому и веселому на вид зданию вокзала, вздохнул и выпустил Андрея из вагона на мокрый асфальт перрона. В армии Анохин представлял в мечтах, что будет он работать в глухой тайге, жить во временном бараке среди болот, комаров, а зимой среди непролазных сугробов, заснеженной тайги, и морозных вьюг, мечтал о романтической любви с девчонкой, у которой тоже будет адрес не дом и не улица, а просто – Советский Союз. Ветер на перроне брызнул в лицо дождем и рванул кепку с головы. Анохин подхватил ее, потуже натянул на голову и торопливо пошел к дверям вокзала, куда спешили его попутчики. За зданием вокзала виднелись жилые четырехэтажные дома. Между ними блестел мокрый асфальт. Была заасфальтирована и площадь перед вокзалом. На ней притихли, прижались друг к другу от непогоды три грузовика, возле которых ярко зеленел вымытый дождем новенький «жигуленок». На вокзале, прежде чем выйти на площадь, Андрей спросил у высокого парня в штормовке, как пройти к конторе строительно-монтажного поезда.

– Работать? – приветливо взглянул парень на Андрея, на его рюкзак. – По путевке?.. Ну и правильно! – добавил он несколько покровительственно, словно Андрей принял решение ехать по путевке по его совету. – А родом ты откуда? – спросил он, пропуская впереди себя в двери Андрея.

– Из Тамбова.

– Врешь! – воскликнул парень.

– Зачем же мне врать? – удивился Анохин.

– Так и я тамбовский.

Теперь Андрей чуть тоже не воскликнул: «Врешь». Засмеялся:

– Ну и хорошо!

И сразу исчезли беспокойство и напряжение, с которыми он выходил из вагона три минуты назад, думая, как его встретят здесь, приживется ли он.

– Из какого района? – улыбаясь, спросил парень, тотчас же определив, что Андрей из деревни, хотя держался Анохин не робко, уверенно и были на нем джинсы, кроссовки, японская куртка и кожаная кепка. И все-таки есть в лицах обычно неизбалованных, неискушенных деревенских парней какое-то неуловимое выражение, отличающее их от городских сверстников.

– Уваровский я, а ты? – ответил и спросил Андрей.

– Из Тамбова. Улица Сакко и Ванцетти… Не слышал?

– Знакома… Девятый класс я в Тамбове закончил.

– А по специальности ты кто?

– Никто… Я из армии…

Ответил Андрей несколько смущенно и виновато, как бы оправдываясь, словно ждали здесь специалиста, а приехал он, неопытный юнец.

– Ну! – снова воскликнул радостно парень. – Тогда ты наш! Тогда у тебя путь один. К Ломакину! Все тамбовские у него работают!

– Почему?

– Тоже земляк! Только он еще до войны мальчишкой в Сибирь мотнулся. Но все равно земляков любит. Земляки, говорит, не подведут!.. Идем, я тебя в контору провожу. Она во-он за тем общежитием! – указал парень на зеленый барак с крылечком. Шли они мимо четырехэтажных кирпичных домов.

Андрей чуть не спросил, не знает ли парень еще одного тамбовского волка Михаила Чиркунова, но сдержался. Встретиться с ним нужно было Анохину как бы случайно.

Так Андрей познакомился с Владиком Матцевым. И жить они стали в одной комнате, сдружились быстро. Матцев был общительным человеком, в любой компании свой, и Андрею хотелось быть таким, поэтому он приглядывался к Владику, прислушивался к его шуткам.

На другой день Ломакин привел Андрея в вагончик, где хмельные после обеда плотники шумно резались в карты. Бригадир представил Анохина шутливо:

– Знакомьтесь, еще один тамбовский волк. Андрей.

– Разве это волк, – отозвался быстро и добродушно один из картежников. Был он лобаст, круглолиц, скуласт, чисто выбрит. – Волчонок пока.

Сидел он на скамейке ближе всех к двери и первым протянул руку Андрею, назвал себя:

– Звягин. Иван.

Плотники по очереди жали руку Анохину, знакомились. Андрей входил в вагончик с трепетом в душе, ожидал увидеть Михаила Чиркунова. В двери быстро и нервно окинул взглядом плотников и не увидел среди них знакомого лица, решил, что его нет в бригаде. Разве можно было узнать Михаила Чиркунова в худом бородатом мужике, который, ссутулившись, опершись обоими локтями на свои колени, равнодушно дремал на скамейке в углу вагончика, возле ведра с водой? Этот мужик даже голову не повернул к двери, когда Ломакин представил Андрея. Только тогда поднял равнодушные глаза, взглянул тускло на новичка, когда Анохин протянул ему руку, и, пожимая ее, буркнул в ответ вяло, хрипло:

– Михаил.

Анохин оцепенел, узнавая в этом сером угрюмом мужике, которому на вид можно было дать не менее сорока лет, черты своего кумира. Андрей содрогнулся, ужаснулся. Неужели это тот самый человек, который всего пять лет назад был строен, гибок, высок, необыкновенно обаятелен, остроумен, подвижен, с постоянным блеском в глазах, всегда готовый откликнуться на шутку, посмеяться, поддержать ироничный разговор? И все-таки это был он!

– Чиркунов? – прошептал ошеломленный Андрей.

Михаил вскинул голову. Глаза его оживились. Прежний узнаваемый блеск мелькнул в них, но быстро угас, растворился в зрачках, почему-то появилась тревога.

– Андрюшка Анохин, – бормотнул он. – Вырос, значит.

– Мы с ним из одной деревни, – пояснил Андрей плотникам, которые замерли за столом, глядя на них недоуменно, с интересом.

– Как там дед с бабкой? – тихо буркнул Чиркунов, снова опуская голову.

– Живы.

– И слава Богу, – прикрыл Чиркунов глаза.

– Они письма от тебя ждут – не дождутся.

– Что писать… – по-прежнему вяло повел плечом Михаил и умолк.

Плотники снова зашлепали картами по столу.

Не такой представлял Андрей встречу со своим знаменитым земляком. Каким только не рисовал в воображении Анохин Чиркунова, но только не таким, не таким. Весь день Андрею было не по себе, тягостно, было такое ощущение, словно узнал он о близком человеке нечто ужасное. И казалось, что он потерял что-то чрезвычайно дорогое для себя, потерял навсегда. Разве спросишь у такого о Лизе?

Работать им приходилось в разных местах, видели друг друга мельком, только в обеденный перерыв сидели в одной бытовке, но не разговаривали. Чиркунов всегда был под мухой, мрачен, не разговорчив, равнодушен к происходящему вокруг него. Звягин, посмеиваясь над ним, говорил, что он ушел в себя и не вернулся. Анохин быстро освоился среди плотников, старался не сидеть без дела даже тогда, когда вся бригада собиралась в вагончике. Он то ладил себе ящик для инструмента, то менял топорище, вытесывая позаковыристей, как у Звягина, напарником к которому поставил его Ломакин.

Но однажды они оказались вдвоем в комнате на третьем этаже строящегося дома. Принимали в открытое окно половые доски, которые подавали им снизу Матцев со Звягиным, и складывали их в стопку у стены. Работали молча. Андрей чувствовал себя неловко, неуютно рядом с Чиркуновым. Когда все доски были аккуратно сложены в ровную стопку, Михаил устало брякнулся на них, а Анохин повернулся к двери, намереваясь выйти из комнаты, но Чиркунов неожиданно остановил его.

– Погоди, – кинул он быстро, хрипло, а когда Андрей обернулся к нему, спросил: – Ты мой адрес у сестры взял?

– Я приехал сюда по комсомольской путевке, – буркнул Анохин и сам почувствовал, что ответ его прозвучал так, словно он оправдывался.

– Это я знаю. Как она живет?

– Как все… Потихоньку. Снова вроде беременна.

– Значит, четвертым племянником наградить хочет, – усмехнулся Чиркунов, и мягкая улыбка чуть заметно промелькнула в уголках его губ. – А дед все грехи свои замаливает? Не болеет? – начал расспрашивать он о своих родственниках. Вырастили его и сестру дед с бабкой. Мать и отец были геологами, погибли вместе в горах где-то под Красноярском.

– Держится. Все популярнее становится. Со всей округи к нему тянуться: кто за целебной травкой, кто за целебным словом…

– Славу мы любим, – буркнул, усмехнулся Чиркунов. – А бабушка?

– Бабу Настю видел перед самым отъездом сюда, крепкая, бегает.

– Ничего мне не передавала? – остро взглянул Михаил на Андрея.

– Они не знали, что я тебя встречу…

– Это хорошо. Пусть не знают. Никому не пиши в Масловку, что меня встретил. Никто из прежних знакомых не должен знать меня… таким… – запнулся Михаил и быстро добавил: – Особенно в Масловке. Худые вести не лежат на месте.

Анохин почувствовал жесткость, некую угрозу в его последних словах.

– Почему же ты стал… таким? Я… мы знали тебя сильным…

– Подрастешь, поймешь… Ладно, ступай, – закончил разговор, приказал Чиркунов, кивая на дверь.

Больше они до самого отлета в тайгу не разговаривали. И Андрей не написал никому, что работает в одной бригаде с Чиркуновым, даже своему брату Дмитрию, который непременно позавидовал бы ему. Знал бы он, каким стал Михаил Чиркунов! Напиши, не поверит. Не удивился бы только дед Егор: почему-то не любил он Чиркуновых, сильно не любил.

Бригадир Ломакин, приглядевшись к новичку, решил включить его в число десантников. Узнав, что Андрей ни разу не держал в руках бензопилу, пригласил его в воскресенье за день до отлета в тайгу к себе домой пилить дрова.

Пообедав в столовой, Анохин забежал на почту узнать, нет ли ему письма, письма не было, и направился к Ломакину, который жил на краю временного поселка на берегу небольшой речушки.

Последние две недели стояла сухая погода, необычно теплая для этих мест. Машины растолкли песок на улицах в пыль. Дороги были покрыты асфальтом только в постоянном поселке железнодорожников. Сильный ветер раздраженно срывал с деревьев ослабевшие листья и с сердитым шуршанием волочил их по дороге навстречу Анохину, бодро шагавшему в куртке нараспашку.

Вагончиков в этой части временного поселка не было. Все дома были рублеными. Они непривычно для Андрея желтели голыми бревнами. В деревне, где он вырос, стены изб обмазывали глиной, штукатурили песком, перемешанным с коровьим пометом, и белили мелом. Глина держалась недолго. Дожди и морозы делали свое дело, и глина начинала отставать от бревен, отваливаться кусками. Почти каждый год приходилось мазать стены заново. В последние годы избы стали шелевать – обивать деревянными планками или полосами жести.

Деревянные дома на этой улице были похожи друг на друга, видимо, строились они потоком, по одному проекту. Но вдруг впереди выступил дом с необычной островерхой крышей, с мезонином, небольшой особнячок. Окна с резными наличниками с удивленной радостью смотрели через невысокий штакетник. У дома приветливо махала ветвями высокая сосна, а две ее подруги, стройные и высокие, отбежали к калитке и задержались возле забора. Дальше шли такие же веселые дома, но внешне не похожие друг на друга. У каждого была своя лукавинка, живинка. Идти по такой улице стало радостней. Андрей представлял, как хорошо шагать по ней после работы, возвращаясь домой усталым. Каким бы озабоченным и хмурым ни был, невольно повеселеешь и подобреешь! А как приятно погулять здесь вечером! Любуясь домами, Андрей перестал обращать внимание на их номера, а когда вспомнил, увидел, что прошел дом Ломакина. Он вернулся и обнаружил на особнячке с островерхой крышей нужный ему номер.

В небольших сенях Андрей замешкался у двери, не зная, стучать или открывать дверь без стука. В их деревне стучать было не принято, но он постучал и, услышав бас Бориса Ивановича: «Входи! Входи!» – открыл дверь.

– Я смотрю в окно, помчался Андрей мимо, – говорил Ломакин, пожимая руку Анохину. – Садись! – указал он на стул возле окна. – Я стучу ему по стеклу, а он смотрит и не видит…

– Дома меня здесь поразили, – ответил Андрей, растерянно посмотрев на молодую женщину, гладившую белье на столе.

Когда Анохин вошел, она взглянула на него, отвечая на приветствие. Из другой комнаты, прошуршав занавеской из бамбуковых палочек, висевшей в проеме двери, выехал на трехколесном велосипеде мальчик лет трех. Он остановился и с любопытством уставился на Андрея. Сашки не было видно.

– Ирина – дочь моя… А это внучек! – сказал Ломакин. – Ты садись, садись. Я сейчас соберусь…

Ирина кивнула Анохину и улыбнулась.

Андрей еще больше смутился, подумав, что ему нечем угостить мальчика: надо было узнать у Матцева о семье Ломакина, и назвал себя Ирине:

– Андрей!

– Это я Андрей! – громко крикнул вдруг мальчик.

– Нет – я, – возразил Анохин серьезным тоном.

– Мама, скажи! – удивленно, что не верят очевидной истине, повернулся мальчик к Ирине.

Андрей сел на стул.

– И ты – Андрей, и он – Андрей, – пояснила мальчику мать.

– Два Андрея, – недоуменно и тихо произнес мальчик, глядя на Анохина.

– Понравились, говоришь, дома, – заговорил Ломакин, и Анохин повернулся к нему, кивнул утвердительно:– Хорошие дома! – продолжал Борис Иванович. – Наша бригада строила… Всю улицу! Только те, – указал он в сторону однотипных домов, – до Звягина, а эти – после его прихода в бригаду. Его проекты! Смекалистый мужик!.. А так вот, не зная, послушаешь его, подумаешь – пустозвон… Хороший плотник! Мастер! – говоря это, Ломакин неторопливо обувался. Потом выпрямился, снял ватник с гвоздя у двери и протянул Андрею: – На-ка телогрейку… Курточку испачкаешь… Бери, бери!

Андрей неуверенно сбросил куртку, косясь в сторону Ирины. Она стояла боком и гладила мужскую сорочку, расправляя складки, а мальчик по-прежнему следил за ним.

Борис Иванович вынес из сарая бензопилу и направился с ней к суковатым еловым и сосновым бревнам, сложенным в кучу за домом возле стены.

– Давай-ка откатим, – Ломакин поставил бензопилу на землю и ухватился за торчащий вверх толстый, коротко обрубленный сук елового бревна.

Андрей забежал с другого конца и помог оттащить бревно в сторону. Борис Иванович завел бензопилу, которая сыто и бодро зафыркала.

– Включается вот так! – указал Ломакин. – Теперь смотри сюда внимательно.

Он опустил на бревно вращающуюся цепь. Она быстро сорвала кору и, выбрасывая опилки желтоватой пахучей струей, стала легко погружаться в дерево. Мотор сразу же запел тоньше. Когда чурбачок отвалился, Ломакин уступил Андрею ручки.

– Давай-ка ты теперь!

Анохин прицелился, стараясь отделить чурбак такой же длины, что и у Ломакина.

– Не бойся, не бойся! Давай!..

Цепь неуверенно царапнула дерево, вгрызлась в ствол, и пила вдруг попятилась на Андрея, словно ей стало жалко бревна. Анохин надавил вперед. Мотор недовольно и натужно закашлял синим дымом.

– Не дави, не дави! Свободней держи, – подсказал Ломакин.

Он стоял рядом и следил за каждым движением пилы в руках Андрея, следил и подсказывал, изредка помогая рукой.

Пилили они долго. Гору чурбаков набросали возле сарая. За домом ветру развернуться было негде, и Андрей вскоре скинул телогрейку. Жарко! Пила рычала все уверенней, но руки с непривычки устали быстро. Почувствовав это, Борис Иванович выключил мотор и сказал:

– Шабаш! Представление имеешь, а тонкостям на месте научишься!

Он сел на бревно и, заметив, что Андрей намеревается сесть рядом раздетый, произнес:

– Телогрейку накинь! Вспотел, простудишься…

Андрей послушно надел телогрейку, устроился на бревне и привалился спиной к стене, разглядывая резные наличники на соседнем доме. Узор их был проще, грубее, чем на окнах Ломакина. «Разные люди делали! – подумал он. – Долго возиться надо!»

– И наличники тоже в бригаде делали? – спросил Анохин.

– Нет… Домов много нужно было строить. Не до жиру… Каждый сам себе вырезал. Кто как мог!.. У нас в деревне большие мастера по этому делу были. Узоры на каждой избе – загляденье!

– А у нас наличники почти не делали. Так, кое у кого, – с сожалением сказал Андрей, вспоминая деревенские избы. – Вообще у нас деревня бедновата. Колхоз – миллионер наизнанку, по убыткам…

– Пьют, наверное, мужики больше, чем работают.

– Пьют, сильно пьют! – подтвердил Анохин. – Но пьют-то, думаю, из-за неуверенности, неустойчивости жизни. Тот не запьет, у кого и сейчас хорошо и на горизонте туч не видать…

– Это верно… Верно, сказано! Далеко ходить не надо, хотя бы наших взять: вот земляк твой Чиркунов, алкаш непробудный! А ведь человек-то какой был! Поэт! На весь Тамбов гремел. Стихи его по радио артисты читали, в книжках и газетах печатали. Люди целые залы в клубах, Дворцах культуры забивали, чтоб стихи его послушать. Это все Звягин рассказывал. Они раньше вместе работали и сюда вместе приехали… Сам-то Чиркунов не особенно любит распространяться о себе…

– Я знаю… – почему-то смутился Андрей. – Он моему брату книжку подписывал. Я читал… В деревне его уважали сильно. Брат мой Митя чуть ли не богом его почитал, подражать ему стал, стишки пописывать… Скажи теперь кому из наших, никто не поверит, что он таким стал… А почему он сюда приехал? Почему запил? Почему так опустился?

– Кто его знает! Я говорю, он не любит рассказывать… С женами что ли, запутался, от алиментов сбежал!.. Не пил, не пил, и вдруг понесло. Сразу себя потерял… Или Гончаров! Такой же пьяница, а тракторист золотой! Трелевщик у него всегда, как игрушка! Безотказный малый. Он и в колхозе такой же, думаю, был… Говорит, раньше тоже не пил. Жена у него будто загуляла, люди подсмеиваться стали, а он мужик тихий, постоять за себя не мог, затосковал – и пошло! Из-за жен сейчас больше всего и запивают… Я не говорю, что женщины по природе своей плохие. Они, может, лучше нас, но вот внушили им, что они такие же, как и мужики. Все им так же доступно, все, что и мужики, могут. Они и стали по мужичьему жить: курить, пить, командовать, когда ни к чему этому они не предрасположены, омужичились, охамели, и пошла жизнь наперекосяк! И бабы несчастны, и мужики! А валят друг на друга… – Ломакин замолчал, поплевал на ладонь с пятном смолы от сосны и начал счищать его ногтем. Потом спросил, взглянув на Андрея: – А у тебя отец как? Не пьет?

– У нас семья хорошая. Мать командовать не лезет!

– Братья-сестры есть?

– Два брата и сестра. Я младший в семье. Самые старшие брат с сестрой в деревне, а Митя в институте.

– А ты мир поглядеть решил, пока молодой?

– Ну-у, не совсем так… Я ведь в строительном учусь. Стройку сам выбрал…

– Понятно… У тебя запивать причин нет, – засмеялся Ломакин.

– И в настоящем светло, и будущее ясно, – отозвался Андрей, потом спросил серьезным тоном: – Борис Иванович, а почему вы всех тамбовских к себе собираете?

– Почему?.. У нас, у рабочих строительно-монтажного поезда, нет постоянного дома. Сегодня мы здесь строим станцию, завтра там. И так всю жизнь! Сколько я за свою жизнь мест переменил! И теперь в этом чудесном доме последние дни доживаю. Хороший дом, а вот грусти в сердце нет. Привык покидать! Понимаю, неизбежность… А человеку без корней нельзя. Никак нельзя! У всего живущего корни должны быть. Когда корни погибают, дупло в душе образуется, душа сохнет, пустеет. Человек тогда, как трухлявое дерево, оболочка одна. Дунет ветерок посильней, и пропал человек… Когда вокруг тебя земляки, помнишь о корнях, помнишь, что ты не одиночка, что ты часть целого, что без тебя это целое уже не целое! Ценность свою лучше понимаешь, вера в себя приходит. Это для меня важно, для Чиркунова, для тебя, для всех… А корни наши в тамбовской земле! А русский человек без родной земли не может!

И поваром в тайгу Ломакин взял землячку – Анюту. С ней, как и с Матцевым, Андрей познакомился в первый же день своего пребывания в поселке. Когда Андрей с Владиком пришли в столовую, Анюта разливала по тарелкам первое. Рабочих не хватало, поэтому повара, приготовив блюдо, сами же вставали на раздачу. У Анюты на голове был до голубизны белый колпак, из-под которого выглядывал краешек пряди русых волос. Халат на девушке был такой же чистый, не застиранный, видимо, она впервые надела его.

Владик стоял в очереди впереди Андрея. Анохин чувствовал себя неуверенно среди незнакомых людей, настороженно, понимал, что в поселке все знают друг друга и к новеньким приглядываются внимательно, стараясь понять, что за человек появился среди них.

– Анюточка, мне со дна пожиже! – подмигнул Владик девушке.

Она улыбнулась и зачерпнула половник супа со дна, потом взглянула на Андрея, и Анохин онемел на мгновенье: так она была похожа на Лизу, его первую страстную любовь. Вероятно, Лиза такой же бы стала, если дожила бы до ее лет.

– А вам что? – не дождалась от него заказа, спросила Анюта.

– Мне тоже, – быстро буркнул он, сильно смущаясь.

– Со дна пожиже? – усмехнулась Анюта, произнося слова неожиданно медлительно.

– Можно и сверху…

Анюта налила тарелку до краев.

– Ишь, как молодому наливает! – пошутил Матцев. – С верхом!

Андрей осторожно взял из рук девушки полную тарелку, но, опуская на поднос, невольно наклонил на одну сторону, обжег пальцы и быстро поставил, расплескав суп. Анохин всегда, когда был озабочен тем, какое впечатление он производит на окружающих, терялся, становился неуклюжим.

– Осторожней, суп горячий! – посочувствовала Анюта.

– Ты уж прости его, – сказал Матцев. – Загляделся на тебя! Помнишь, как я тарелку на пол уронил, когда тебя в первый раз увидел?

– Трепло! – засмеялась Анюта. – Проходите, не задерживайте других, болтуны!

Девушка почему-то и смущенно молчавшего Андрея записала в болтуны.

Вечером Матцев потащил Андрея в клуб, в кино, а после сеанса Наташа, девчонка Владика, пригласила обоих к себе.

В мужском общежитии вахтера не было, а в женском в каморке у входа дремала седая старушка с пуховым платком на плечах.

– Привет, бабуля! – сказал ей Владик весело. – Пропуск показать?

– Иди, иди! – нарочито сердито ответила старушка.

Андрей понял, что Матцев здесь частый гость.

В комнате, куда без стука они вошли, на кровати лежала девушка с книгой. Едва дверь открылась, она поднялась, поправляя цветастый халат. Взглянув на нее, Андрей растерялся, почувствовал себя неловко, вспомнив расплесканную тарелку с супом. Это была Анюта. В длинном халате она показалась Анохину еще милей, чем в столовой.

– Анюта, ты будешь извиняться перед человеком? Иль нет? – сразу же заговорил Владик своим ироничным тоном.

– Перед кем это? – снова как-то медлительно, растягивая слова, спросила девушка.

– Как перед кем? Из-за нее человек обварил пальцы, а она и в ус не дует! Может, теперь ему ложку держать нечем!

– Хорошо! – засмеялась Анюта, взглянув на Андрея. – Завтра я его сама с ложечки кормить буду!

– Везет же людям! – вздохнул Матцев.

Ночью Анохин долго не засыпал на новом месте, думал о Владике, об Анюте, поражался тому, как она похожа на Лизу, вспоминал весенние вечера в лесу на берегу Цны, на поляне, где часто играли в «горелки». Лиза была всегда подвижна, весела, озорна. Тонкий голос ее, радостный смех, счастливый оглушительный визг стояли в ушах Андрея. Вспоминал ночной костер на той же поляне, песни под гитару Чиркунова, снова с мучительной тоской пытался понять, какую роль сыграл Михаил в смерти Лизы. Не он ли погубил ее?

С этих пор, встречая на улице или в столовой Анюту, Андрей всегда здоровался с ней, и всегда почему-то смущался. Приходя в клуб, он невольно искал ее глазами и, если не находил, пытался представить, где она может быть. Впрочем, Анюта не часто появлялась в клубе. Андрей заметил, что, несмотря на внешнее дружелюбие ко всем, Анюта не так общительна, как кажется на первый взгляд, что она не так проста, как хочет казаться.

После того грустного для Андрея вечера, когда он решился предложить Анюте проводить ее домой, Анохин невольно наблюдал со стороны, как она ведет себя с другими. В компании Анюта была дружелюбна, охотно откликалась на шутки, но как только оставалась наедине с кем-нибудь из парней, так сразу словно отгораживалась ширмой.

Но сейчас, в вертолете, между ней и Владиком Матцевым ширмы не было. Это Андрей сразу почувствовал.

– Матцев к Анюте присоседился! – услышал Анохин насмешливые слова Михаила Чиркунова. Говорил он, обращаясь к шахматистам. – И ее охмурять начал… Гад буду, уломает!