Kitobni o'qish: «Три раны», sahifa 3
– Андрес, пойдем.
– Хреновы буржуи, зажравшиеся свиньи, чертовы латифундисты – вот вы кто!
Напряжение между мужчинами возрастало, Мерседес с отчаянием почувствовала, как муж пытается освободить руку, чтобы сцепиться с обидчиком, и ухватила его еще сильнее.
– Пойдем, не обращай внимания. Чтобы обидеть, мало хотеть, надо уметь.
Андрес позволил жене увести себя, и они отправились вниз от Прадильо. День располагал к прогулке. Немного спустя они столкнулись со священником доном Эрнесто Песесом.
Мерседес остановила его.
– Дон Эрнесто, вы не знаете, что происходит?
Священник выглядел встревоженным. Поглядев сначала на мужа с женой, он повернулся к толпе, скопившейся на площади.
– Я… я не знаю наверняка, Мерседес. Говорят, что армия подняла мятеж и что правительство обратилось с призывом ко всем членам профсоюзов и партий вступать в ополчение через соответствующие отделения и народные дома. Все может закончиться взрывом в любой момент. Не знаю, где и когда, но рванет точно… – он сокрушенно перекрестился. – Да поможет нам Бог!
– Все настолько плохо? – спросил Андрес.
– Одному Богу ведомо, куда все это зайдет, – священник еще раз тревожно глянул на толпу и повернулся к супругам. – Простите, мне нужно идти, я немного спешу.
Извинившись, он быстро, только что не украдкой, благословил их и поспешно удалился.
За свою недолгую прогулку Андрес и Мерседес не перемолвились ни словом. Только смотрели, как односельчане торопливо снуют туда-сюда. Напряженная и взволнованная атмосфера совсем не походила на обычное воскресное утро.
По прошествии пятнадцати минут они вернулись за фотографиями.
– Иди домой, я загляну в народный дом и попробую разузнать получше, что происходит.
– Нет, я пойду с тобой, – твердо сказала Мерседес.
Андрес повернулся к ней, посмотрел на фотографию, и лицо его расплылось в улыбке.
– Ты получилась очень красивой.
– Не говори глупостей, вышло ужасно. Ты только посмотри на лицо и на то, какая я толстая.
Андрес положил ладонь ей на живот.
– Сильно пинается?
– Без остановки, – она опустила глаза и улыбнулась. – Мне нравится его ощущать. Еще бы не тошнило по утрам.
– Дон Онорио сказал, что это пройдет.
– Надеюсь, потому что, если так будет при каждой беременности, я больше детей рожать не буду.
Андрес нежно погладил ее по лицу.
– У нас будет не меньше шести.
– Ну конечно, это же не тебя тошнит, не ты растолстеешь, как бочка, и не тебе рожать их в муках…
Он прижал палец к ее губам и оборвал протесты.
– Я всегда буду рядом с тобой и обо всем позабочусь.
– Ладно, но только это будет девочка, и я назову ее Прадос.
Андрес горделиво распрямился и улыбнулся с высокомерием павлина.
– Это будет мальчик, крепкий, как скала, сама увидишь, и мы назовем его Мануэлем в честь моего отца. А потом уже рожай столько девочек, сколько тебе вздумается.
Он отдал ей конверт с обеими фотографиями.
– Ступай, покажи их матери. Ей понравится. Я скоро приду.
– Андрес, не делай глупостей.
– Не буду, обещаю. Иди домой.
Мерседес вернулась домой. Ее мать, сидя на кушетке у окна, разговаривала с доньей Элоисой, женой доктора. В этом не было ничего странного, обе женщины, несмотря на то, что одна была служанкой, а вторая – сеньорой, дружили, как сестры. Они были одного возраста, выросли вместе и жили дверь в дверь. Николаса еще ребенком научилась читать, писать и считать благодаря тому, что Элоиса упросила родителей, чтобы она ходила с ней в школу, что освободило девочку от работы в поле и походов на реку для стирки. Когда глаза Мерседес привыкли к мягкому полумраку комнаты, она увидела озабоченное выражение на их лицах.
– Доброе утро, донья Элоиса, – она положила конверт с фотографиями на стол, не отрывая взгляда от двух женщин. – Что-то случилось?
– Элоиса говорит, что армия в Марокко подняла мятеж.
– Да, я знаю. На Прадильо столпотворение и, насколько я поняла, в народном доме – тоже.
– А где Андрес? – спросила мать, увидев, что зять не вернулся.
– Остался там послушать, что люди говорят.
– Положение очень серьезное, – сказала донья Элоиса. – Онорио связался с моим братом Кресенсио, он работает в газете. По его словам, в Мадриде очень неспокойно, правительство национализировало все газеты. Онорио думает, что они не хотят, чтобы кто-то рассказывал правду о происходящем.
– Будем надеяться, что скоро все разрешится.
– Ох, не знаю. Ситуация накалялась слишком давно. Вспомни, что произошло за последние месяцы с мэрией, с Сото, как захватили земли и скот герцогини Тамамес. И ведь ни Гражданская гвардия, ни мэр ничего не сделали, чтобы вернуть все на свои места. Захватчики творят что хотят, как будто свое добро делят, – она на мгновение замолкла, резким жестом выразив свое несогласие. – Так просто не могло продолжаться вечно.
– Надо признать, что люди очень нуждаются, а богачи при этом сильно перегибают палку… – сеньора Николаса устало скривилась и махнула рукой. – Они предпочитают оставить земли невозделанными, но не давать нам работы.
– В твоих словах есть доля правды, но вламываться вот так в частные владения другого человека, да еще и абсолютно безнаказанно, мне это кажется неприемлемым.
Тяжелая тишина окутала трех женщин. Мерседес осталась стоять напротив кушетки. И тут Николаса заметила конверт, взяла его в руки и достала фотографии. На ее лице появилась довольная улыбка.
– Как ты хорошо получилась, дочка! А здесь, с Андресом… Какая чудесная фотография!
Пока они разглядывали фотографии, тяжелые мысли о будущем на время развеялись в прохладном воздухе дома, отгородившегося толстыми глиняными стенами от уличной жары и палящего солнца июльского воскресенья.
Отправив Мерседес домой, Андрес повернул на улицу Антонио-Эрнандес, чтобы посмотреть, как обстоят дела в народном доме, где среди прочего квартировала «Ла-Мостоленья». На перекрестке с улицей Кристо он столкнулся со школьной учительницей Амандой Франкос.
– Какие новости? – спросила она.
– Как раз иду разузнать чего-нибудь. На Прадильо все гудит.
– Если ты не против, я составлю тебе компанию. Тоже хочу выяснить, что происходит.
Андрес ничего не сказал. Засунув руки в карманы, он продолжил путь в неловкой тишине. Учительница попыталась разрядить обстановку.
– Как дела у Мерседес?
– Все еще сильно тошнит по утрам. Но в остальном все хорошо.
– Похоже, что у вас будет мальчик. Посмотрим.
– Дай бог, чтобы все было, как вы говорите, донья Аманда. Если мой первенец окажется мальчиком, я буду счастлив, как никогда в жизни.
– Не называй меня доньей, Андрес. Мне это не нравится, да и не по чину.
– Я не могу называть вас по-другому, донья Аманда. Вы же учительница, понимаете.
Аманда Франкос устало вздохнула. Она понимала, что проиграла этот бой против него и большинства мужчин и многих женщин села. Они не только называли ее доньей, но и отгораживались от нее глухой стеной, исчезавшей, только когда речь заходила о школьных делах и о детях.
– А Фуэнсисла? Она сказала, что у малышки Марии жар.
– Брат что-то говорил об этом, но я не особо слушал.
– Попозже зайду ее проведать. Бедняжка, да еще и малыш без конца кричит.
– Ваша правда, у него славные легкие.
Она знала, что момент для того, чтобы задать вопрос, крутившийся у нее в голове долгие месяцы, был неподходящим, но это был первый раз после свадьбы Андреса и Мерседес, когда они оказались наедине, и ей не хотелось упускать такую возможность.
– Когда Мерседес родит, ты позволишь ей вернуться ко мне на занятия?
Андрес хмуро посмотрел на нее.
– Вы думаете, что дети растут сами по себе, как скотина?
– Нет, конечно, но это всего лишь пара часов в неделю, и твоя теща…
– Донья Аманда, – оборвал он ее, раздраженный разговором, – Мерседес знает все, что ей нужно знать, ей не нужно ничему учиться, чтобы заботиться обо мне и о наших детях. Я не хочу, чтобы вы забивали ей голову всякой чепухой. Женщине следует заниматься женскими делами. Чем больше она читает, тем глупее становится.
– Андрес, это несправедливо…
– При всем моем уважении, вам следует заниматься своим делом – учить детей. И пусть остальное идет, как идет.
Она сглотнула слюну и умолкла. Ей не хотелось устраивать полемику из страха осложнить жизнь Мерседес. В конце концов, та хоть и тайком, но читала книги, которые одалживала ей учительница.
Аманда Франкос была из Талавера-де-ла-Рейна. Она переехала в Мостолес четыре года назад, чтобы вести занятия в школе. Ее появление в селе с самого начала вызвало немало пересудов, поскольку она неутомимо защищала права женщин, настаивая на их равенстве с мужчинами в соответствии с конституцией и республиканскими законами. Удавалось ей это с переменным успехом, безусловно, весьма незначительным. Она знала, что ее задача трудна и что борьба будет долгой и неблагодарной. Слом уклада, формировавшегося поколениями, не может быть быстрым. Но с чего-то нужно было начинать. Через три месяца после переезда в Мостолес и начала работы в школе она стала вести занятия для взрослых, обучая их письму, чтению, счету и общему пониманию печатного текста. Ей хотелось, чтобы люди начали читать, сделали первый шаг к саморазвитию. Первым досадным для нее открытием стало категорическое неприятие ее деятельности администрацией, отказавшей ей в использовании школьных помещений для этой цели. Пришлось ютиться в крошечной гостиной ее дома. Уроки были бесплатными и открытыми для любого человека старше четырнадцати лет, желающего учиться. На протяжении всех четырех лет у нее учились только женщины, большинство которых приходило тайком от мужчин и даже от матерей. По прошествии нескольких месяцев она почувствовала животную ненависть со стороны некоторых жителей села. Их не устраивал чрезмерный интерес некоторых из ее способных учениц, которые не только посещали уроки, но еще и увлеклись чтением, до той поры практически неизвестным большинству женщин. Не раз и не два ей приходилось сталкиваться с бурным протестом со стороны очередного мужа, отца или брата, возмущенного тем, что его супруга, дочь или сестра тратит время на то, чтобы писать бессмысленные фразы на расчерченной в линейку тетради, забыв, по его (далеким от истины) словам, о своих прямых обязанностях. Некоторым из наиболее возрастных учениц самые элементарные вещи давались откровенно нелегко, но прочие демонстрировали живой ум, который при должной огранке позволил бы вызволить их из остракизма, бывшего продуктом инерции общества, обрекавшего женщин на скучную бескультурную жизнь, сводившуюся к работе по дому и иногда в поле, да еще к заботе о мужчинах и семье. В этом отношении ее заинтересовала Мерседес, одна из самых способных и необычных учениц. Она была первой, кто постучался в двери домашней школы Аманды Франкос. В свои четырнадцать лет она уже знала четыре правила и немного умела считать, этому научила ее мать, чтобы девочка могла постоять за себя в этой жизни. Аманда открыла для нее удивительный мир чтения, мир, которому Мерседес отдалась со всей страстью, но не выставляя напоказ своих чувств: мать боялась, что это сделает дочку такой же заблудшей и потерянной, как сама учительница. Быть незамужней в тридцать лет означало тяжкое клеймо и повод для пересудов среди жителей села. Хотя в действительности дела с семейным положением Аманды обстояли совсем не так, она сознательно и умышленно скрывала реальность от всех. Она стала одной из первых женщин, потребовавших развода после того, как в 1932 году был принят соответствующий закон. Не могла больше жить со своим ограниченным мужем: в период ухаживаний он казался милым и внимательным, но в первый же день после свадьбы, когда она ушла в школу, он сжег все ее книги, которые она с таким трудом и такими жертвами покупала на деньги от частных занятий с малолетними бездарями. Вернувшись домой, она увидела столб дыма от костра, жадно пожиравшего листы более чем двухсот книг. Ей хотелось умереть. Она чуть не бросилась в огонь, чтобы спасти хоть что-нибудь, но все было бесполезно. Зрелище, открывшееся ее глазам, рвало ее душу на части, но хуже всего оказалось полное безразличие мужа. Он презрительно посмотрел на ее метания и процедил, что скоро она обо всем забудет и что работа по дому и забота о детях выбьют из нее дурь. Закончился же этот злосчастный день тем, что он запретил ей работать в школе и давать частные уроки. Дело было осенью 1931 года, когда вовсю обсуждали новую республиканскую конституцию и те права, которые она подарит женщинам, включая право на развод. Ей оставалось только терпеть и повиноваться. Лишенная занятий и книг, она переживала худшие дни своей жизни, выжидая малейшего шанса. Она потребовала развода в тот же день, когда новый закон вступил в силу. Когда муж об этом услышал, он избил ее до полусмерти. Аманда не медлила ни минуты. Не взяв ничего, движимая исключительно решимостью жить дальше, она покинула дом, оказавшись в результате в Мостолесе, где вернулась к привычной жизни, перечеркнув прошлое. Ее мало волновали кривотолки о ее одиночестве. Она хорошо понимала, что мужчины городка избегали ее (несмотря на внешнюю привлекательность), потому что боялись ее красноречия, образованности, умения мыслить и анализировать, вести беседу. Аманда нередко выставляла на посмешище своих коллег, заслуженных учителей, и мужчин, которые кичились своим умом только лишь в силу принадлежности к мужскому полу и считали себя на голову выше любой женщины, какой бы образованной она ни была.
Что же касается Мерседес, она перестала приходить заниматься с Амандой за несколько месяцев до свадьбы с Андресом. Тот считал, что его будущая жена не должна быть объектом пересудов из-за потакания нелепым, по его мнению, прихотям учительницы. Она беспрекословно исполнила желание своего будущего мужа, но природное любопытство и в какой-то степени восхищение, которое вызывала у нее эта, не похожая на остальных, женщина, перевесили и супружеские обязанности, и материнские советы, и мнение соседей. Учиться она больше не могла, но Аманда снабжала ее книгами – прозой, поэзией, критикой, – и, когда Андрес был в поле, а мать уходила по своим делам, Мерседес украдкой читала.
На улице Сото собрался народ, люди толпились у входа в народный дом. Подходя к ним, Андрес и Аманда услышали могучий и решительный голос Мериноса, перекрывший гул толпы.
– Кто хочет поехать в Мадрид, чтобы бороться с фашизмом и раз и навсегда покончить с несправедливостью, за мной!
– Как же мы поедем? – спросил кто-то.
– Кто-то – на машине доктора, кто-то – на грузовичке Элисо. За мной, времени нет. Нас ждет революция!
Меринос поднял кулак, и группа примерно из двадцати человек отправилась вдоль по улице по направлению к центру.
– А ты собираешься записаться в ополчение?
Вопрос учительницы удивил Андреса.
– Я? С чего бы это?
– Революция необходима, чтобы эта страна, наконец, сдвинулась с мертвой точки и избавилась от балласта, от подлецов, которые хотят и дальше попирать права бедноты, чтобы горстка привилегированных могла по-прежнему вести беззаботную жизнь.
– Не втягивайте меня в свои политические штучки, донья Аманда. Моя борьба состоит в том, чтобы каждый день вставать на рассвете и вот этими руками возделывать землю, чтобы накормить семью.
– Вот именно поэтому, Андрес, не только ради тебя, готового гробить свои почки и руки, ковыряясь в земле, чтобы обеспечить семью, но и ради Мерседес, ради твоих будущих детей ты должен пойти за ними и бороться, чтобы покончить с бескультурьем, убивающим эту страну, не дающим людям мыслить, топящим их в нищете. Республика гарантирует…
– Я не ваш ученик, – резко и решительно оборвал он ее, заставив замолчать, – и при всем уважении не позволю вам говорить со мной, как с одним из них. Чтобы работать в поле, мне не нужны ни ваши книги, ни ваши уроки, ни уж тем более ваша революция. Идите за ними, боритесь, если хотите, а меня с моей жизнью и моими горестями оставьте в покое. Я не собираюсь брать в руки оружие и убивать, чтобы заработать семье на пропитание. Отстаньте уже от нас от всех и избавьте от своего яда.
Учительница внимательно посмотрела на него. В ней смешались разочарование, ощущение провала и понимание. Она осознавала, насколько нелегко воплотить в жизнь ее идеалы. Для перемен требовалось время. Андрес был хорошим человеком, пусть и немного старомодных взглядов, человеком своего времени, который не позволял лишнего ни себе, ни тем более своей молодой жене. И все же ей было тяжело видеть, что он соглашается на пресную и немудрящую жизнь вместо того, чтобы бороться и расчищать путь к более светлому и прекрасному будущему.
– Лучше бы ты оказался прав, Андрес. Лучше бы тебе не понадобилось оружие…
Учительница отвела взгляд от смущавших ее глаз Андреса. Повернулась к группе мужчин, поворачивавших за угол и громко распевавших «Интернационал». Коротко попрощавшись, она отправилась вслед за теми, кто собирался взять в руки оружие. Андрес задумчиво смотрел ей вслед. Эта женщина сбивала его с толку.
Когда все они исчезли из вида, Андрес отправился домой. На его пути встретилось несколько селян, обсуждавших, насколько плохо обстоят дела. Это июльское воскресенье, вне всякого сомнения, было из ряда вон выходящим. Помимо переполоха, вызванного восстанием армии, на улице не было женщин, которые обычно в это время спешили на службу в церковь, а дети вместо того, чтобы беззаботно играть, не обращая внимания на взрослых, внимательно следили за группками мужчин, выкрикивавших политические лозунги или собиравшихся в Мадрид.
Он увидел, как по улице Кристо поднимается Клементе.
– Ты уже знаешь? – спросил брат.
– О чем, о мятеже в Африке?
– Нет, о том, что у дона Онорио силой отобрали его машину, а у Элисо – его грузовичок. Эта привычка решать все нахрапом дорого нам обойдется.
– Что собираешься делать?
– Я? Ничего. Спокойно провести день, а завтра вернуться в поле. Мне вся эта политика по барабану.
Андрес ничего не ответил. Клементе был на три года старше него и сильно изменился после того, как стал отцом. Его главной заботой было, чтобы земля, доставшаяся ему от отца, родила достаточно, чтобы прокормить его троих детей. Больше его ничего не интересовало.
В дверях дома они столкнулись с Мерседес и ее матерью, утешавшими сокрушенную и заплаканную донью Элоису, в юбку которой вцепилась перепуганная дочь Хеновева. Чуть в стороне стоял взъерошенный дон Онорио, разговаривавший с дядей Маноло, священником и двумя какими-то мужчинами.
Завидев Андреса, Мерседес бросилась к нему и обняла.
– Где ты был?
– Я же сказал, в народном доме. Что стряслось?
– Сюда пришли люди во главе с Мериносом и сказали дону Онорио, что забирают его машину. Ты не представляешь себе, как они себя вели. Я думала, они убьют его. Слава богу, что Элоиса была у нас дома. А бедная малышка видела, как они мутузят ее отца. Она нас и позвала.
Андрес отправил Мерседес к женщинам и вместе с Клементе подошел к мужчинам.
– Вы в порядке?
– Бывало и лучше, Андрес. Ты мне вот что объясни: почему эти люди ничего не могут сделать нормально?
Дядя Маноло хмуро посмотрел на своих племянников.
– Вам обоим следует поберечься, мне этот Меринос очень не нравится, а с тех пор, как в селе исчезло отделение Гражданской гвардии, за порядком следить некому. Так что будьте осторожны, особенно ты, Андрес, у него на тебя зуб.
– Да он и не подумает снова подойти ко мне. Он же трус.
– Нет ничего хуже труса. Врага, который идет на тебя, легко увидеть. Я тебя предупреждаю, смотри в оба!
Братья переглянулись. Они понимали, что старик прав. Меринос и его присные были способны на все, тем более в столь смутное и беспокойное время.
Донья Элоиса взяла себя в руки и ушла в дом под руку с Николасой. Соседки, наблюдавшие за происходившим с благоразумного расстояния, отправились по своим делам, вполголоса обсуждая инцидент с автомобилем доктора.
Все, казалось, вернулось к спокойствию июльского воскресенья: неспешному течению выходного дня, сиесте, прогулкам и дружеским беседам. И в то же время что-то необратимо испортилось и пути назад уже не было.
Андрес вошел в дом, увидел фотографию Мерседес на столе, взял ее и какое-то время рассматривал. Она подошла к нему, чтобы полюбоваться снимком вместе.
– Закажу у Марселино пару рамок.
– Для этой не заказывай.
– Почему?
– Потому что я всегда буду носить ее с собой.
И он засунул фотографию в карман рубашки, к сердцу. Затем повернулся к жене и крепко обнял ее. Им овладела тоска, какое-то ужасное предчувствие, страх, что она в одно мгновение исчезнет из его рук.
– Обещаю тебе, что мы всегда будем вместе.
– Я знаю, всегда знала, – мягко прошептала она.
