Kitobni o'qish: «Три раны», sahifa 2
– Сегодня переклички не будет.
– Я слышал выстрелы. Что происходит?
– А где ты был все это время? – спросил его другой заключенный с подозрением.
Но Андрес лишь мельком взглянул на него и снова повернулся к первому говорившему.
– Что происходит?
Тот поднял голову, взял в пальцы самокрутку и выдохнул дым. Непроницаемое лицо, усталый голос.
– Выводка. Этим гадам осталось всего ничего, и они хотят умереть, убивая.
– Выводка?
Андрес растерянно замер. Он знал значение этого слова от других заключенных, которым довелось посидеть в мадридских тюрьмах, прежде чем их перевели в это странное место. Обычно «выводка» происходила среди ночи: тех, кому не посчастливилось, забирали из камер, и никто больше их никогда не видел. За месяцы, проведенные в горах близ Тахуньи, с ними ни разу не было ничего подобного. Они полагали, что прогулки в один конец не практиковались, потому что все заключенные были нужны как рабочая сила.
– К чему устраивать это сейчас?
Никто не ответил. Он подошел к двери во двор, но десятки людей, сгрудившихся на пути, мешали пройти дальше и не давали рассмотреть, что происходит. Андрес повернулся к первому из говоривших, словно никто больше не мог ответить ему.
– Ты знаешь, кому… кому не повезло?
Человек с усталым лицом только пожал плечами и отрицательно покачал головой.
– Какая разница? Главное, что сегодня, по крайней мере, это не мы.
Нужно было отыскать Клементе. Расталкивая толпу, Андрес протиснулся вперед, жадно выискивая лицо брата среди мириады осунувшихся и грязных лиц, сведенных временем к одному знаменателю. Прозвучало еще три выстрела, и тут же, словно рефлекторно, все взволнованно обернулись на звук и настороженно замерли. Вдалеке были слышны голоса, крики страха, парализующего ужаса встречи лицом к лицу со смертью. Но остальные заключенные, согнанные, как скот, в тесном сером дворе, казались нечувствительными к жуткой окружающей действительности. Упорно пробиваясь вперед, Андрес получал толчки и удары локтями, но остановился, только уперевшись в стоявший стеной строй ополченцев, угрожающе целившихся в заключенных и не дававших им пройти в другой двор, чуть поменьше. Андрес понял, что казнь происходит именно там. Он попытался увидеть что-нибудь поверх голов охраны, но один из ополченцев грубо оттолкнул его назад. Не ожидавший этого Андрес подскочил обратно к обидчику. Их лица почти касались друг друга.
– Что? – сплюнул охранник, поднеся ствол винтовки к его лицу. – Тоже хочешь туда?
Андрес отстранился не сразу. Он чувствовал дыхание тюремщика. Тот был чуть выше ростом, со светлыми глазами. Лицо его было искажено необъяснимой злостью. Андрес вдруг подумал, что и заключенные, и те, кто их охранял, были наполнены этой холодной нечеловеческой злобой, выросшей из обид и отчаяния долгих недель и месяцев.
Чья-то рука ухватила его за плечо и потащила назад. Андрес позволил ей увлечь себя. Ополченец стоял на месте, подняв голову и держа руку на спусковом крючке, готовый стрелять.
– Андрес, оставь его.
Он обернулся и увидел Фермина Санчеса.
– Мой брат? – нетерпеливо спросил Андрес. – Где мой брат?
Фермину Санчесу едва перевалило за пятьдесят. Это был высокий и худой мужчина с длинными руками. Его некогда хорошо сложенное, мощное тело превратилось из-за голода в жалкий скелет. На лице его блестели темные глаза, густые черные брови увенчивались сверху поредевшими и побелевшими за месяцы заключения волосами.
– Где тебя носило? Тебя нигде не было.
– Это неважно. Ты видел моего брата? Не могу его найти.
Фермин бросил поверх плеча Андреса взгляд на место, откуда доносились выстрелы и крики. Андрес обреченно обернулся, чтобы посмотреть туда же. Затем снова повернулся к Фермину.
– Мне сказали, что они устроили выводку.
Фермин кивнул, продолжая смотреть поверх голов охраны.
– Они пришли, когда мы спали. Назвали пятьдесят имен…
У Андреса к горлу подкатил ком.
– Фермин, мой брат…
Фермин опустил глаза.
– Клементе был в их числе.
– Нет!
Андрес отреагировал так резко, что его не успели остановить. Он бросился на строй ополченцев. Тут же начался переполох. Солдаты отпихивали его и взводили винтовки, а Фермин и еще двое заключенных пытались оттащить Андреса от стражи.
– Клементе, – крикнул он изо всех сил, вытянув шею, не переставая при этом бороться с теми, кто удерживал его. – Клементе, я здесь! Клементе!
Его вопль эхом отразился во мраке двора, погруженного в гробовое молчание. Казалось, тысячная толпа замолкла, чтобы дать братьям попрощаться.
– Андрес! – голос брата по ту сторону прохода парализовал его. Он не видел его, но отлично слышал. – Андрес, они убьют меня…
– Клементе! Я здесь!
– Андрес! Позаботься о Фуэнсисле, скажи ей, что я люблю ее, защити моих…
В этот момент раздался выстрел и за ним еще более ужасная тишина. Андрес напрягся, надеясь снова услышать голос брата.
– Клементе! – крикнул он в отчаянии. – Клементе!
Андрес не увидел удара прикладом, который нанес ему один из ополченцев. Только почувствовал резкую боль в носу и скуле и упал на колени, поднеся руки к лицу.
– Если не заткнешься, отправишься туда же и составишь ему компанию.
Андрес не видел, кто на него кричит. Ощупав нос, он почувствовал, как из него льется кровь. И ощутил, как внутри разгорается смесь из бессилия, физической боли, страданий и тоски. Собравшись с силами, он бросился на стоявшего перед ним ополченца.
Раздался выстрел и наступили темнота, тишина и пустота.
Мадрид, январь 2010-го
Фотография
Эта потрепанная металлическая коробка почему-то сразу же привлекла мое внимание.
– Сколько стоит?
– Двадцать пять евро. Немного дороже остальных, но зато с содержимым.
– Каким содержимым?
– Посмотрите сами.
И продавец протянул ее мне.
Я открыл коробку, и первым, что бросилось мне в глаза, оказалась черно-белая фотография молодой пары. Достав и перевернув ее, я увидел, что на бумаге карандашом элегантным почерком написаны два имени – Мерседес и Андрес, место – Мостолес, и дата – 19 июля 1936 года. Затем я изучил остальное содержимое: несколько писем, перехваченных бечевкой. Уже не сомневаясь, я положил фотографию обратно в коробку и закрыл ее.
– Беру.
Я всегда любил гулять вдоль наседающих друг на друга лавочек на мадридском Эль-Растро5. Обычно я приходил рано, когда магазинчики только открывали свои двери, а уличные торговцы заканчивали раскладывать товар. Пройдя по Рибера-де-Куртидорес до перекрестка с Сан-Кайетано, я оказывался у спрятавшегося в укромном уголке старого узкого и длинного прилавка двух братьев Абеля и Лало. У них всегда играл Бах или оперная музыка, что придавало этому месту налет то ли богемности, то ли ретро. К тому же оно стояло слегка в стороне от людской толчеи, начинавшейся с одиннадцати утра. Все равно, что оказаться в тихой заводи на быстрой и бурной реке. Я обводил взглядом предметы старины, выложенные в кажущемся беспорядке, который, однако, повторялся из воскресенья в воскресенье: столовые приборы всех сортов, тарелки, большие супницы, кувшины, хрустальные бокалы, фарфоровые фигурки, бронзовые статуэтки, большие, маленькие, настольные и карманные часы, деревянные ламповые радио пирамидальной и прямоугольной формы, броши, браслеты, шпильки, разноцветные бутылки странных форм, одетые в старинные платья куклы с застывшими лицами, открытки, фотографии. Старый подержанный хлам, всякая рухлядь и личные вещи, принадлежавшие когда-то мужчинам и женщинам, которых уже нет, выставленные на продажу как странное наследие их повседневности. Я всегда был убежден, что эти потрепанные старые вещи во многом отражают суть своих бывших хозяев. Касаясь их, я пытался представить себе, какой была жизнь их владельцев, какие препятствия и радости встречались им на жизненном пути, что за события видели их глаза. Рисовал в голове их лица, внешность, осанку. Долго рассматривал выцветшие коричневатые фотографии с запечатленными на них строгими, серьезными, улыбчивыми, спокойными или напуганными людьми, пытался почувствовать частичку их души, схваченную вспышкой фотоаппарата. Я никогда не уходил с пустыми руками: иногда это была открытка за один евро, иногда шпилька за три или трость за пятьдесят. Торговаться я не любил. Хозяева знали меня достаточно, чтобы давать хорошую цену, по крайней мере, так говорили они сами, а я хотел им верить и не испытывал ни малейшего желания спорить с кем-то, чтобы сэкономить несколько евро.
Вернувшись домой, я прошел с коробкой в руках к себе в кабинет и поставил ее на стол у компьютера. Не глядя на нее, скинул пальто, бросив его на кресло для чтения. И только после этого сел за стол, снедаемый зудом искателя сокровищ. Жестяная светло-бежевого цвета коробка была украшена незамысловатыми маленькими птичками, сидящими на крошечных зеленых ветвях, отходивших от тоненького коричневого ствола. Время поело ржавчиной ее грани, но в целом она оставалась в хорошем состоянии и не была ни мятой, ни поцарапанной. Я снова открыл крышку и достал фотографию, отпечатанную на твердом и уже немного помятом картоне и обрамленную в тонкую белую рамку.
– Так, значит, вы – Мерседес и Андрес, – пробормотал я.
Фотография была сделана не в ателье. Мужчина и женщина позировали на фоне фонтана с трубами в форме гигантских рыб. Оба пристально смотрели в объектив фотоаппарата. Я попытался представить себе, как снимали эту фотографию. Мужчина одет в темный костюм и галстук, отчетливо выделяющийся на фоне светлой рубашки, на ней – свободное платье в цветочек с коротким рукавом, талия поднята к груди, низ заканчивается у колен. Складывалось впечатление, что она надела его специально для этого случая. Оба были молоды, хотя характерная для того времени одежда маскировала их возраст.
Я достал остальное содержимое: стопку из восьми конвертов, перехваченных тонким шнурком. В них оказались написанные от руки письма, адресованные Андресом Абадом Родригесом Мерседес Манрике Санчес, Мостолес, улица Иглесиа. Точного адреса указано не было. Я развязал шнурок и взял в руки первый из конвертов. Достал из него свернутый в четвертушку лист бумаги и медленно развернул его. Бумага была плохого качества, крошилась и, казалось, вот-вот рассыплется у меня в руках. Письмо занимало одну сторону листа и было написано карандашом. Тот же дрожащий и неровный почерк, что и на конверте, совсем не такой, как на обороте фотографии. Я начал неторопливо читать текст, испытывая некоторое неудобство от того, что вторгаюсь в чужую переписку. Ознакомившись с содержанием последнего из писем Андреса, я поднялся, чтобы приготовить себе кофе. Честно говоря, я был разочарован, поскольку надеялся обнаружить в письмах что-нибудь более интригующее. Когда заглядываешь в чужую жизнь, всегда хочется обнаружить что-то, что оправдало бы вмешательство, что-нибудь необычное, удивительное, что-нибудь, ради чего стоит читать, искать и раскрывать. А когда этого не происходит, чувство вины за ненужное и бесполезное вторжение тяжким грузом ложится на совесть.
Я был один. По воскресеньям Роса ко мне не приходила. Росу оставила мне в наследство Аврора, моя жена, которую я потерял пять лет назад. Болезнь забрала ее в возрасте каких-то тридцати пяти лет, меньше чем за четыре месяца, прежде чем мы успели отпраздновать шестую годовщину нашей свадьбы. Я плохо помню те тяжелые дни: они отпечатались в моей памяти как что-то чужое, грубое и стремительное, и время мало-помалу размывало и растворяло эти воспоминания, как сахар в кофе. Стоит отхлебнуть его, и ты чувствуешь сладость (в моем случае – горечь), но того, что придает ее, уже не видно. За несколько дней до того, как уйти от меня навсегда туда, откуда не возвращаются (никто, ни молодежь, ни старики никогда не приходят обратно, чтобы рассказать о том, что они увидели за чертой, если там вообще что-то можно увидеть, и поведать, что происходит с телом, если с ним еще что-то происходит, когда оно теряет свою суть и превращается в инертную бессильную плоть), она попросила меня пообещать несколько вещей, не оставив возможности отказаться. Среди прочего, она потребовала, чтобы я продолжал пользоваться услугами Росы: жена боялась, что в ее отсутствие я перестану следить за собой. И действительно, благодаря помощи этой заботливой, тихой и благоразумной женщины, с которой я лишь изредка перебрасывался парой общих слов, за прошедшие пять лет я не умер от голода, не оказался погребен под слоем пыли и не зачах от одиночества.
Впрочем, присутствие Росы в моей жизни было не единственным волеизъявлением Авроры. Люди, на долю которых выпало спорное преимущество знать, что они умирают, любят давать поручения и распоряжения, организовывать и приводить в порядок свои дела прежде, чем их не станет, хотя потом все остается незавершенным, недоделанным и подвешенным, особенно если это молодые люди, такие как она. Одной из ее просьб было, чтобы я бросил работу учителя литературы в школе Колехио-дель-Пилар и целиком посвятил себя писательству, потому что это было моим настоящим призванием. Я хотел стать писателем с отрочества, когда зачитывался приключенческими романами Жюля Верна, Сальгари и Стивенсона. Но пока что мне удалось опубликовать только один роман в маленьком небогатом издательстве и очень небольшим тиражом. Когда это случилось, я на какое-то мгновение почувствовал, что моя мечта воплотилась в жизнь, ведь все мои предыдущие рукописи оседали в темнице ящика письменного стола. Но успех оказался иллюзией, химерой, наградившей меня еще большим ощущением полного провала в качестве писателя. Моя книга промелькнула в нескольких книжных магазинах, постояв на витринах чуть больше недели, и потом исчезла. После этого я снова вернулся к остракизму, который, если это вообще возможно, оказался еще горше прежнего. И все потому, что, несмотря на предупреждения Авроры, так и не смог отказаться от ложных иллюзий. Хотя мы прожили вместе чуть больше десяти лет, она отлично знала меня и то, как меня выводили из себя уроки для брызжущих гормонами подростков, в большинстве своем знавших больше о новомодных гаджетах, чем о Сервантесе, и в лучшем случае прочитавших (с неподдельным, впрочем, интересом, не могу не отдать им должного) сагу о Гарри Поттере. Аврора была уверена, что, когда ее не станет, глубокое раздражение, вызываемое самими занятиями в школе и временем, которое они отнимали у меня от чтения и писательства (я нередко искренне и с отчаянием жаловался ей на это), приведут меня к краю пропасти разочарования, и не собиралась этого допустить. Поэтому она выбрала самый подходящий момент, чтобы предложить мне бросить преподавание: я никогда бы не согласился на это, если бы не присутствие смерти, неотвратимая угроза ее ухода и моральные обязательства, накладываемые на меня страшным прощанием. Мне показалось, что она обдумала все давным-давно, гораздо раньше, чем ее одолела внезапно сбросившая маску и яростно атаковавшая предательская болезнь (она будто предчувствовала ее). Она настояла, чтобы нашу квартиру (доставшуюся ей в наследство от матери, скончавшейся много лет назад) записали на мое имя, сделала на меня дарственную, рассчитала мои доходы, кругленькую сумму, составленную пенсией по потере супруги и процентами от сбережений после продажи моей холостяцкой квартиры. Через несколько месяцев после того, как я стал вдовцом (страшное и болезненное слово, которое я так и не научился произносить), я сдержал свое обещание, оставив уроки и начав молчаливую, одинокую и, прежде всего, спокойную жизнь писателя.
Опершись локтями о стол и держа в ладонях дымящуюся чашку кофе, я вглядывался в лица пары на выцветшей фотографии и размышлял, что произошло с ними после того, как вспышка камеры обессмертила их, чтобы спустя семьдесят четыре года я с ними познакомился.
У меня было два лица, два имени, один населенный пункт и скудные по своему содержанию письма: Андрес из раза в раз писал, что с ним все в порядке (меж строк я чувствовал, что он пытается скрыть от Мерседес действительное неприглядное положение дел), что она не должна тревожиться о нем и что ей следует беречь себя. С ним вместе, по всей видимости, был его брат по имени Клементе, которого он неоднократно упоминал, чтобы успокоить родню. Он уверял, что скоро они снова встретятся и все вернется в норму, говорил, что мечтает увидеть лицо их мальчика или девочки, если все вышло так, как мечтала Мерседес. Обычные письма для того времени: святая простота, лаконичные, чем-то напоминающие школьные сочинения. И все же Андресу не удалось скрыть выпавших на его долю невзгод, которыми сочилась буквально каждая буква. Написанные нетвердой рукой слова отражали сумятицу чувств. По датам, проставленным в начале каждого письма (все воскресенья сентября и октября 1936 года, первое – 6 сентября, а последнее – 25 октября), я предположил, что, скорее всего, он оказался на фронте вдали от жены и от дома.
Я откинулся на стуле. В моей голове рождалась необычная история этой пары, удивительная история, которая ляжет в основу моего великого романа. И хотя реальность указывала мне на то, что рассказывать здесь почти нечего, в их лицах, в их черно-белых взглядах было что-то такое, что толкало меня узнать больше об Андресе и Мерседес, запечатленных на семидесятичетырехлетней фотографии в некогда крошечном селе Мостолес в нескольких километрах от Мадрида.
«Все равно что искать иголку в стоге сена», – подумал я обреченно.
ИСПАНЦЫ, чрезвычайная критическая ситуация, в которой оказалась Испания, анархия, в которую погрузились города и села, и несомненная угроза нашей Родине со стороны внешнего врага не позволяют терять ни минуты и требуют, чтобы армия во имя спасения нации взяла на себя управление страной, дабы впоследствии, когда мир и порядок будут восстановлены, передать его подготовленному для этой цели гражданскому населению. В свете этого и в качестве руководителя подчиненной мне Дивизии,
ПОСТАНОВЛЯЮ И ПРИКАЗЫВАЮ
Первое: объявить военное положение на всей территории, подконтрольной моей дивизии.
Второе: окончательно отменить право на забастовку. С завтрашнего дня руководители профсоюзов, члены которых выйдут на забастовку или не прекратят таковую и не выйдут на работу, будут переданы военному суду и расстреляны.
Третье: в течение четырех часов все огнестрельное оружие должно быть сдано в ближайшее отделение Гражданской гвардии. По прошествии этого времени лица, уличенные в ношении или хранении огнестрельного оружия, также будут переданы военному суду и расстреляны.
Четвертое: поджигатели и лица, любым иным образом ведущие подрывную деятельность в отношении дорожной сети, средств связи, жизни и имущества граждан, а также все лица, нарушающие общественный порядок на территории данного образования, будут переданы военному суду и расстреляны.
Пятое: в незамедлительном порядке в ряды подразделений настоящего образования включаются солдаты XVII призывного округа, срочники призыва 1931–1935 годов включительно и все добровольцы, желающие служить Родине.
Шестое: с девяти часов вечера и далее запрещается перемещение лиц и транспортных средств по делам, отличным от служебных.
Я надеюсь, что патриотизм всех испанцев избавит меня от необходимости принятия перечисленных мер во благо Родины и Республики.
Севилья, 18 июля 1936 года.Дивизионный генерал Гонсало Кейпо де Льяно6.
Глава 1
Андрес Абад Родригес мчался домой к Мерседес, чтобы сказать, что в город приехал фотограф и сейчас работает у фонтана «Рыбы». Ворвавшись, подобно буре, в дом, Андрес столкнулся со своей тещей, сеньорой Николасой.
– Где Мерседес?
Женщина недоуменно посмотрела на него.
– Что-то случилось?
– Фотограф приехал. Наконец-то можно сфотографироваться.
– Она у вас в спальне, заправляет кровать.
Андрес вбежал в спальню: жена поправляла шерстяной матрас. Схватил ее за талию, развернул к себе и оказался с ней лицом к лицу.
– На площади работает фотограф. Пойдем сфотографируемся.
– Прямо сейчас? Мне нужно привести себя в порядок.
– Ты и так прекрасна.
– Не глупи. Разве можно фотографироваться в таком виде?
– Он надолго не задержится. Сказал, что хочет попасть в Навалькарнеро до наступления темноты.
– Хорошо, но я должна одеться и причесаться. А ты надень белую рубашку и свадебный галстук. И причеши свою шевелюру.
Андрес посмотрел на свое отражение в зеркальной створке шкафа, снял грязную рубашку, взял другую, которую протягивала ему Мерседес, надел ее и застегнул пуговицы. Пригладил волосы. Потом завязал галстук и надел пиджак. Дернул непривычными к такой одежде плечами.
– Я уже все.
Мерседес осмотрела его сверху вниз и кивнула головой.
– Жди меня на площади. Я сейчас подойду.
– Не тяни. Я буду у фонтана.
Когда Андрес вышел, Мерседес продолжила заправлять кровать, но только быстрее, чем раньше. Затем открыла дверцу шкафа. Достала из него платье в красный цветочек, которое сшила ей мать, и бросила на кровать. Сняла домашний халат в горошек, плеснула немного воды в рукомойник и намылила ладони, руки и шею. Тщательно обсушив себя полотенцем, встала перед зеркалом, посмотрела на себя в фас и профиль, погладив заметно округлившийся животик, и радостно улыбнулась. Заколола волосы гребнем, ущипнула себя за кожу на скулах и, удостоверившись, что все в порядке, натянула платье. Бросила последний взгляд на свое отражение, покрутившись из стороны в сторону, и вышла из комнаты, столкнувшись лицом к лицу с матерью.
– Дай-ка я на тебя посмотрю.
Мать довольно улыбнулась, и Мерседес покрутилась вокруг своей оси.
– Хороша?
– Великолепна, доченька. Ладно, беги, пока муж не устроил тебе взбучку, ты же знаешь, какой он нетерпеливый.
Сеньора Николаса проводила дочь до дверей дома и осталась на пороге. Опершись о дверной косяк и сложив руки на груди, она удовлетворенно смотрела, как та удаляется вдоль по улице Иглесиа в сторону площади Прадильо. Мерседес шла быстро, но не бежала, ветер играл ее платьем. В какой-то момент она обернулась и помахала рукой. Мать ответила ей улыбкой и кивком головы. Ей не терпелось увидеть пополнение семейства. Ничто, говорила она, не может сделать меня счастливее, чем внук.
Мерседес Манрике Санчес вышла замуж за Андреса Абада Родригеса 22 декабря 1935 года. Свадьбу сыграли в церкви Пресвятой Девы Марии. Счастливый день, хотя не все сумели дожить до него. Отец Мерседес умер за семь лет до того от осложненного воспаления легких. Дон Онорио, местный врач, сделал все возможное, чтобы спасти его жизнь, но легочная инфекция оказалась сильнее лекарств, и сеньора Николаса похоронила мужа. Но беда никогда не приходит одна: спустя два года умер единственный брат Мерседес – Педрито. Он был слаб с рождения и не справился с лихорадкой. Мать и дочь остались вдвоем и должны были как-то выживать. Сеньора Николаса стала прислуживать в доме дона Онорио, а Мерседес занималась глажкой и уборкой, готовила стол на праздники, а зимой помогала ухаживать сеньоре Энрикете за животными в обмен на яйца и мясо после забоя.
Андрес со своим братом Клементе возделывал земли, доставшиеся им в наследство от отца. Этого хватало на безбедную жизнь. Он знал Мерседес всю жизнь, но из-за обязательного траура по отцу и брату потерял ее из виду до самого дня Пресвятой Девы покровительницы Мостолеса 1933 года. Стоило ему увидеть Мерседес снова, и он тут же влюбился. Сняв траур, мать с дочерью сразу же начали готовить свадьбу. Молодые поселились в большом доме сеньоры Николасы. Здесь было достаточно места и для них троих, и для грядущего пополнения. А когда хозяйки не станет, все отойдет детям.
Завидев большую толпу людей на Прадильо, Мерседес удивилась: мужчины всегда собирались здесь, чтобы обсудить свои дела, но сегодня их оказалось слишком много, и все они были чем-то взволнованы.
– Мерседес, я здесь!
Она поспешила на зов Андреса, махавшего ей рукой от фонтана «Рыбы». Рядом с ним стоял фотограф со своей камерой моментальной печати.
– Что происходит? – спросила Мерседес, подойдя поближе.
Андрес, не отрывая взгляда от толпы, ответил:
– Говорят, что военные в Африке подняли мятеж. В народном доме тоже все на ушах стоят.
– А им-то что до того, что творится в Африке? Это неблизко, к тому же там всегда что-то неладно…
– Дело выглядит скверно, сеньорита, – встрял в разговор фотограф, выставляя камеру. – Бардаку, в котором мы все живем последнее время, вот-вот положат конец, сами увидите. И армия – единственная сила, способная поставить на место правительство, ведущее нас прямиком к катастрофе.
Супруги переглянулись, не слишком убежденные словами фотографа.
– Давайте, фотографируйте уже, – ответил ему Андрес. – И постарайтесь, чтобы мы получились хорошо, это по-настоящему счастливый момент нашей жизни, – Андрес погладил живот Мерседес и обменялся с ней нежным любящим взглядом. – Я хочу сохранить его навсегда.
– Такую красоту никакой фотограф плохо не снимет. Встаньте-ка вот сюда, да поплотнее, вам уже можно, не зря же вы венчались в церкви.
Андрес и Мерседес, следуя указаниям, встали перед камерой, опершись о каменный парапет фонтана. Фотограф спрятался за фотоаппарат и теперь глядел на них поверх него. Это был суетливый человечек в темно-сером костюме и белой рубашке с поношенным воротничком. Личико с крошечными глазами венчала тщательно прилизанная шевелюра, напомаженная так густо, что даже ураган, казалось, не смог бы нарушить его прически.
– Двиньтесь правее, да не от вас правее, а от меня… Вот… Вот так, хорошо.
Вырядившийся, словно на свадьбу, человечек нырнул под закрывавшее заднюю часть камеры покрывало, Андрес и Мерседес напряженно стояли и ждали, пока им скажут, что снимок готов.
– Улыбнитесь хоть чуточку, вы слишком напряжены.
Пара немного расслабилась и улыбнулась.
Фотограф поднял руку.
– Смотрите на мою ладонь, вот так… Не двигайтесь… Хорошо, и…
Небольшая вспышка, и фотограф снова показался перед супругами.
– Снимите ее отдельно, – попросил Андрес, отодвинувшись от Мерседес.
Фотограф снова исчез под покрывалом, чтобы сфокусировать объектив на Мерседес.
– Чуть левее, вот так, не двигайтесь… Улыбнитесь немного, вот… Смотрите на мою руку и замрите. И…
Еще одна вспышка показала супругам, что фотография на подходе.
– Через пятнадцать минут все будет готово.
Пока фотограф выставлял других клиентов для фотографии, Андрес и Мерседес, взявшись за руки, подошли к собравшимся на площади разгоряченным мужчинам.
– Что происходит? – спросил Андрес у одного из них.
– Говорят, война началась.
– Ужас какой! – воскликнула Мерседес недоверчиво и испуганно и прижала руки ко рту.
– И вроде как любой желающий может записаться в народном доме в ополчение.
– Записаться в ополчение? Зачем?
Другой мужчина, которого все знали под кличкой Меринос, потому что у его отца было стадо овец-мериносов, повернулся к Андресу и грубо сказал:
– Что значит «зачем»? Чтобы раз и навсегда покончить с богатыми свиньями, которых все еще слишком много среди нас!
– Тому, кто записался, дают оружие, – вставил первый.
– Меня не интересует оружие.
Андрес повернулся, чтобы уйти, но не успел сделать и шага, как услышал голос Мериноса.
– Ну разумеется, у нашего богатея достаточно земли, чтобы работать на ней и каждый день набивать себе брюхо! На кой ему оружие?
Андрес растерянно остановился. Затем обернулся и посмотрел на обидчика. Он хорошо знал его, хотя они почти никогда не общались. Меринос был человек грубый, часто вел себя как кретин и обожал потрепать нервы любому, кто думал не так, как он. Он обожал хвастать тем, что входил в ряды так называемой красной гвардии, и бахвалился участием в беспорядках в Астурии. Никто в городке не мог подтвердить его россказни, поскольку он был там один. Но все же Мериноса побаивались и предпочитали не становиться у него на пути. К тому же в последние месяцы он стал одним из тех, кто возглавил захват чужих земель, всегда сопровождавшийся стычками и насилием. Его даже исключили из союза обездоленных крестьян «Ла-Мостоленья», члены которого совместно возделывали общинные земли Сото. За всю свою жизнь Андрес едва перемолвился с Мериносом парой слов. Но случай, произошедший перед февральскими выборами, превратил их в злейших врагов. В конце января перед голосованием в сельском клубе проходил митинг Народного фронта7. На нем присутствовали депутаты и важные левые политики всех мастей. Само мероприятие прошло без проблем, а когда оно закончилось, организовался небольшой праздник, вино на котором текло рекой. А вечером накануне Фуэнсисла, жена брата Андреса Клементе, начала рожать. Ночь была очень длинной, утром следующего дня повивальная бабка Эладия была вынуждена позвать дона Онорио, потому что думала, что потеряет и мать, и ребенка. Спустя много напряженных, бессонных и мучительных часов Фуэнсисла родила прекрасного здорового мальчика весом почти четыре килограмма. Измученные, но счастливые братья зашли на праздник, шум которого было слышно из дома, чтобы отметить появление третьего ребенка Клементе, его первого мальчика. Отец сиял. Клементе и Андрес смешались с толпой, праздновавшей окончание митинга. И все шло хорошо, пока Меринос не попрекнул их тем, что они не участвовали в этом политическом событии. Клементе с улыбкой ответил, что у него были дела поважнее, и сообщил о своем отцовстве. Мериносу же это показалось недостаточно уважительной причиной, и вместо того, чтобы поздравить отца, как это делали все, он обложил последними словами и Фуэнсислу, и новорожденного малыша. Андрес успел отреагировать, прежде чем его брат, оскорбленный незаслуженным хамством, набросился на обидчика. Встав между двумя мужчинами, он велел Мериносу убираться и оставить их в покое. Но тот не двинулся с места и назвал братьев фашистскими свиньями. Разъяренный Андрес толкнул его в грудь, и завязалась драка. Обмениваясь ударами и толчками, Андрес услышал, как кто-то крикнул, что Меринос достал нож. Андресу удалось уйти от удара, но железное лезвие вонзилось ему в ладонь. Этот случай наделал много шуму. Гражданская гвардия арестовала Мериноса и на месяц отправила его в тюрьму. Рука зажила быстро, рана была неглубокой. А вот первая встреча с Мериносом после того, как тот вышел на свободу, оказалась куда опасней. Тот предупредил Андреса, чтобы он ходил осторожно и почаще оглядывался. С тех пор Андрес старался избегать этого парня.
Мерседес потянула мужа за руку, чтобы увести от Мериноса. Она прекрасно знала истинную причину его неприязни к Андресу, и дело здесь было не только в том, что ее мужу принадлежал клочок земли, кормивший его и позволявший зависеть только от погоды, но и в неприятном инциденте, когда Меринос со свойственными ему наглостью и хамством потребовал от нее стать его невестой, притом что все уже знали, что она выходит замуж. Меринос не простил отказа ни ей, ни Андресу (которому не стали говорить о произошедшем, чтобы избежать еще больших неприятностей). Так посоветовала дочери донья Николаса, которая хорошо знала, на что способны мужчины, когда кто-то посягает на то, что они считают своей собственностью.
