Kitobni o'qish: «Яд материнской любви. Как мама придумывала мне болезни. Личная история о синдроме Мюнхгаузена»

С комментарием психиатра Алексея Павличенко

Редактор Ольга Хардина

Главный редактор С. Турко

Руководитель проекта А. Деркач

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры О. Улантикова, М. Смирнова

Компьютерная верстка М. Поташкин

Иллюстрация на обложке www.gettyimages.ru

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Ольга Ярмолович, 2023

© ООО «Альпина Паблишер», 2023

* * *

Вместо предисловия
Когда история болезни уже была написана…

Не знаю почему, но со мной часто случалось, что самых свирепых и опасных зверей я встречал в такую минуту, когда был не вооружен и беспомощен.

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

У каждого человека случаются события, которые тяжело пережить, сложные периоды, о которых не хочется вспоминать. Именно такой этап начался в моей жизни, когда я заканчивала работу над книгой. Декабрь 2021-го резким движением уложил меня на лопатки. Я бы даже сказала, это был нокаут.

Пока я ехала с работы, прибыла скорая. Я застала недовольных врачей, стоящих на лестнице, и бабушку, мечущуюся по коридору в попытке найти паспорт.

Врач сказал, что даже без паспорта надо ехать в больницу как можно быстрее. Скорее всего, это ковид, и бабушку надо спасать. Для пущей убедительности он повторил это трижды. Паспорт я нашла, телефон – тоже, довела бабушку по сугробам до скорой помощи и помогла подняться. Тяжело дыша, она села на носилки, а я развернулась, чтобы выйти из машины.

– А вы что, не поедете? Это же ваша родственница? – спросил фельдшер.

Я настолько растерялась, что даже не нашла разумного аргумента: например, что в ковидную больницу не пускают родственников.

– У меня там еще одна родственница, если вы не заметили, – огрызнулась я.

Впрочем, даже такой сомнительный аргумент врач не смог парировать. Видимо, родственницу заметили. Уезжали так, что можно написать об этом отдельную главу. С драмой, с криками, с фанфарами. Когда я вернулась в квартиру посмотреть, как там мама, она уже в голос орала на диспетчера, что нужна еще одна машина. По крупицам я воссоздала произошедшие события. Оказалось, мама вызвала скорую себе, потому что у нее свело руки и ноги судорогой. Но когда бабушка открыла дверь бригаде, они, увидев ее состояние, быстро начали оформлять ее в больницу. Мать даже не думала, что бабушке нужно госпитализироваться. Когда на том конце провода у диспетчера тоже сложился пазл, девушка издала то ли вздох, то ли крик, то ли писк, в котором выразилось все несовершенство нашей медицинской системы. Но главное – она оформила вызов еще одной бригады на то же имя.

Во дворе тем временем произошло ДТП с участием скорой. Узкий проезд, зима, сугробы. Проезжавшая машина не рассчитала габариты – и шлепнула неотложку зеркалом по попе. Из легковушки выскочила женщина и начала громко кричать на весь двор, размахивая руками:

– Понаставят скорых, не проехать! Вас тут вообще стоять не должно! Что это такое?

Следом вышел врач и тоже начал орать – на собственного же водителя:

– Вася, если ты не можешь ехать, я вызываю другую машину! Вася, ты слышишь меня? Вася, у меня бабка, ты понимаешь, у меня тут бабка!

Вишенкой на торте стал крик мужика с балкона:

– Тетка, не верь скорой, вызывай ментов!

Единственным адекватным человеком во всей этой истории был Вася. Он всех в итоге и успокоил.

Я наблюдала за происходящим с крыльца парадной, чувствовала, как в минус двадцать отмерзают мои ноги, и боролась с желанием подойти, ударить орущую женщину по лицу и закричать: «Там внутри, в машине, моя бабушка! Ей срочно нужно в больницу! Слышите, там моя бабушка, вопрос о ее жизни, а вы о какой-то царапине на зеркале!»

Бабушку с того вечера я больше не видела, она умерла в больнице ровно через две недели. Сейчас я думаю: ну почему я не обняла ее, не поцеловала, не сказала, что люблю, и никак не поддержала? Если бы я знала… Но мир так устроен, что обычно мы не в курсе, какая из встреч – последняя.

Около часа мы ждали вторую скорую. Когда из машины начали выходить врачи в ковидных скафандрах, до меня дошло, почему предыдущая бригада была в таком раздражении. Вызывая врачей, мать не предупредила о возможном ковиде. Правда, пребывать в шоке от этого было некогда, надо было решать вопрос, как донести мать до машины.

Врач переписала данные паспорта и вручила его мне. Я же начала складывать его в косметичку вместе с телефоном, зарядкой и другими вещами в больницу.

– А вы что, в больницу не поедете? – От недоумения у нее даже защитные очки запотели.

– Нет.

– А кто ее там на каталке катать будет, кто в отделение повезет? Мы только до приемного покоя доставим.

Тут уже я подавилась от возмущения: что, у нас в больницах некому катить каталку с больным? От растерянности и усталости я во второй раз не нашла здравых аргументов.

На фоне этого сюрреализма мать играла хорошо отрепетированную драму на тему: «На погибель меня в больницу увезут», «Нет у меня никакого ковида», «Почему нельзя снять мне судороги дома, чтобы я прямо тут и умерла». Представления с участием скорой помощи, врачей, смертельных диагнозов и медицинских манипуляций всегда были любимым маминым жанром искусства. Я же плохо играла свою роль, никак не могла сосредоточиться и терялась. Хорошо, что была не одна.

– Кто ж ее в ковидную больницу-то пустит? – невозмутимо возразил друг, который пришел помочь донести мать до скорой.

– Действительно, не пустят.

Так меня второй раз за вечер чуть не увезли в ковидную больницу.

Фельдшер тем временем командовала:

– Один мужчина слева, второй справа, а вам достаются ноги!

«Ноги» прозвучало так, будто я стояла в KFC за несколько минут до закрытия и кассир предлагал мне взять то, что осталось: куриные ножки.

Когда двери машины скорой помощи захлопнулись, я отправилась домой выдыхать и пить коньяк. Если бы в тот вечер не было рядом моего мужчины, даже не знаю, чем бы это кончилось. Именно тогда я узнала, что такое на самом деле пребывать в шоке. В настоящем, а не что-то типа: «Вы видели эти пробки?! Я просто в шоке!»

Первый день я не выпускала из рук телефон, словно он был гранатой с выдернутой чекой и мог взорваться в любой момент. Я вздрагивала от каждого звонка и проклинала спамеров, предлагающих кредит. От вида незнакомого номера буквально покрывалась холодным потом. Когда выяснялось, что это спам, испытывала облегчение, густо замешенное со злостью. Как они могут звонить в такой момент?

Я повисла в ощущении неизвестности, словно в невесомости. Мне казалось, что я не могу запланировать со стопроцентной уверенностью даже утренний кофе. Я думала, что в любой момент может произойти все что угодно, что нарушит все планы: прозвучит звонок, делящий жизнь на «до» и «после», – и срочно придется нестись куда-то сломя голову.

Если рядом со мной никого не было и я оставалась наедине со своими мыслями, я впадала в ступор. Могла сидеть, глядя в одну точку и прокручивая в голове самые ужасные сценарии. Они колебались от организации похорон до выписки обеих моих родственниц под самый Новый год в беспомощном состоянии. Иногда моему мужчине приходилось напоминать, что надо бы уже встать, одеться и ехать на работу.

Все, что я могла, – это звонить в справочную, где сообщали короткую сухую информацию: «Температура 37,2, сатурация 97 %, но состояние тяжелое». Как же трудно мне давались эти звонки! Казалось бы, что сложного в том, чтобы набрать номер и задать один вопрос? Однако это стало для меня ежедневным испытанием.

Когда знакомый сказал, что ему тоже было сложно узнавать информацию о своей маме и за него это делала жена, я испытала не просто моральное, а еще и физическое облегчение. Казалось, будто часть напряжения в теле мигом ушла. «Со мной все в порядке! Я не одна такая!» – думала я.

Не знаю, чего я боялась больше: что мне сообщат о смерти или что скажут о выписке и, как следствие, о необходимости забирать и срочно решать вопросы по двоим лежачим больным. За первую неделю я выяснила, как организовывать похороны, сколько это примерно стоит, и теперь пыталась готовиться к любому исходу.

Когда в пятницу мне сообщили, что мать перевели в реанимацию, я минут на десять впала в липкий, качающийся на волнах страха и чувства вины ступор. С одной стороны, я осознавала реальную угрозу ее жизни, с другой – я уже так много раз испытывала нечто похожее и думала: «Ну, на этот раз точно не ложная тревога и все по-настоящему» – и ошибалась, поэтому мне было сложно поверить в происходящее до конца. Самой яркой мыслью была одна: если она умрет, все наконец закончится – и я буду свободна. Следом накрывала вина. Неужели я желаю смерти своей матери?

Если за первую неделю я выяснила, как организовывать похороны, то вторую была занята поиском контактов сиделок. Мать перевели в обычную палату, я дозвонилась до врача бабушки, который говорил о хорошем прогнозе, и я стала готовиться забрать их обеих из больницы.

Подвешенное состояние, в котором ты не знаешь, по какому сценарию все пойдет, душит. Оно как будто сковывает, не оставляя места для маневра, и ты, словно в метро в час пик, можешь только ждать – зажатый со всех сторон толпой, – когда же поезд доедет до твоей остановки.

В то утро я наконец-то договорилась с собой. Я приняла, насколько это вообще было возможно, что ситуация сложная и быстро не разрешится. Я напомнила себе, что жизнь у меня одна и, пока ничего не происходит, можно и пожить. Первый раз за две недели я приехала на работу в приподнятом настроении. В голове были планы, в душе – даже некоторая легкость и уверенность, что все разрешится. Именно тогда и поступил звонок, которого я так боялась. Звонил бабушкин врач: сообщить, что она умерла. Причина смерти – резко развившаяся дыхательная недостаточность на фоне ковида. Спасти ее не смогли. Шок и эмоции от этого известия я не могу сравнить ни с чем. Ощущение было, словно плечи зажали в тиски, в горле встал ком и тяжело вздохнуть, следом накатила безумная тоска. Слез не было. После объяснений врача, наполненных медицинскими терминами, все, что я смогла спросить у него, – это:

– Что я должна сделать?

А делать что-то особенное в этой ситуации, оказывается, и не нужно. Необходимо всего лишь приехать в морг – а там уже все по накатанной – один заказ-наряд, другой. Ритуальное агентство тут же, соседняя дверь от морга.

– Гроб закрытый или открытый? Отпевание будете заказывать? Певчие девять тысяч рублей. Кремировать или хоронить? Гроб эконом или бизнес? В крематорий сами поедете? А в ЗАГС?

Казалось бы, стандартные вопросы, но у меня было ощущение, что я на экзамене, а предыдущую неделю вместо подготовки шаталась по барам и возвращалась домой под утро. Сейчас я могу сделать только один вывод: готовым к этому быть совершенно невозможно, даже если специально настраиваться на худшее. А еще, когда принимаешь все решения в одиночку, непременно чувствуешь, что сделал что-то не так. Не тот гроб, не та одежда, не так все было организовано. Как будто недостаточно постарался, а где-то и вовсе сэкономил. Даже мысль о том, что похороны для живых, а не для мертвых, не помогала.

Мать выписали через неделю. Лежачую, с раком молочной железы, метастазами в легких и полным нежеланием ложиться в хоспис. Она так долго шла к этому диагнозу, так усиленно его добивалась, и вот наконец-то у нее получилось. Сейчас кажется, что, достигнув цели, мать наконец поняла: это совсем не то, чего она хотела.

Но что-то я начала с конца…

Пролог
Что у вас в анамнезе?

– Объясните суду, почему двадцать лет все было хорошо, и вдруг такая трагедия?

– Извините, господин судья, двадцать лет длилась трагедия, и только теперь все должно быть хорошо!

Из к/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

Я родилась в семье врачей в 1988 г. Мое появление на свет стало для всех медицинским чудом. Маме диагностировали бесплодие, которое было следствием неудачного гормонального лечения в детстве. Однажды она приехала в Тверь из Латвии на очередное обследование, в ходе которого ей сообщили о беременности. Чуть меньше чем через девять месяцев родилась я.

Мама, бабушка и прабабушка были врачами. Прабабушка первая в семье получила высшее образование, даже защитила диссертацию. Кто знает, как бы сложилась моя жизнь, если бы она стала, скажем, искусствоведом? Но она стала врачом. Следом за ней подвиг повторила бабушка, а потом и мама. Стоматолог, психиатр и терапевт. Все безумно мнительные, в каждом чихе видящие аллергию, в каждом 37,2 ℃ – менингит, а в каждом порезе – перспективу заражения крови.

Свою первую болячку я прихватила вместе с выпиской из роддома – стафилококк. Естественно, сама я ничего не помню и узнала об инфекции при бесчисленных повторениях моего анамнеза мамой. Но в моем подсознании записалось: первая болезнь случилась уже на первом месяце жизни.

Мне было полгода, когда мы с мамой возвращались в Латвию, где служил папа. По пути из аэропорта меня укачало и начало рвать. В служебную часть меня привезли уже без сознания.

Дальше рассказываю историю, которую знаю только со слов. Врач в латышской больнице утверждал, что со мной все в порядке и я просто сплю. Мама думала иначе.

– Реб'ьонок спит! – говорил он с характерным акцентом.

– Ребенок в коме! – настаивала мама.

У латышских врачей есть привычка втыкать в карман халата использованную иглу от шприца. Была она и у этого доктора. Мама выдернула иглу и воткнула в меня. Я полностью проигнорировала это мероприятие.

– Ребенок спит?! – с яростью спросила мама.

После этой выходки врач понял, что с моей матерью лучше не спорить, и согласился поставить мне капельницу. Через какое-то время я пришла в чувство и наглядно продемонстрировала, как веду себя, когда не нахожусь в коме.

Конечно, не обошлось без семейного врачебного консилиума, и меня начали усиленно обследовать. Как итог – диагноз: ацетонемический синдром, что-то связанное с уровнем сахара в крови, но не относящееся к диабету. Практическая рекомендация была следующая: если от меня пахнет ацетоном, надо выпить глюкозы, ну, или съесть сахара.

Мое утро лет до шести начиналось с фразы: «А ну-ка дыхни!» – и употребления глюкозы. Как следствие, у меня испортились зубы, но об этом позже.

До 17 лет я побывала в больницах десятки раз с самыми разнообразными диагнозами. Если собрать их все, выйдет медицинская энциклопедия, а если суммировать все время, проведенное в больницах, – получатся года. История осложняется тем, что у меня удивительно хорошая память. Кто-то другой давно бы вытеснил травматичные воспоминания. Более того, вытеснение – вполне естественный процесс, но я помню всё.

Этот сериал советуют одним из первых по запросу «Фильмы о синдроме Мюнхгаузена». Но когда я первый раз села смотреть этот сериал, даже не подозревала, что он о синдроме Мюнхгаузена. Мой запрос в Google выглядел в духе: сериалы про жизнь. Меня зацепили красивые съемки, актерский состав и сама идея мини-сериала, который можно посмотреть за выходные.

Долгие годы скитания мамы со мной по больницам я воспринимала как подвиг, а ее слова о том, что она положила на это жизнь, вызывали острое чувство вины. Если бы однажды Google не посоветовал мне посмотреть сериал «Острые предметы»¹, думаю, сейчас я бы рассказывала свою историю иначе, так как продолжила бы пребывать в иллюзиях.

История крутится вокруг убийств двух девушек-подростков, и основная интрига – в том, кто преступник. Однако есть в этом сериале то, что важно для нас с вами. В седьмой серии звучат слова: «Делегированный синдром Мюнхгаузена». По сюжету фильма, одной из героинь никак не могли поставить диагноз. Ее бесконечно таскали по больницам, обследовали, лечили, но ни одну из болезней не могли подтвердить наверняка. Я смотрела, как полицейский листает историю болезни, а медсестра в этот момент произносит: «Ее гоняли по кругу – разные врачи, разные диагнозы: болезнь Крона, учащенное сердцебиение, респираторные проблемы, проблемы с ЖКТ. Только подозрения на заболевания, ничто не подтверждалось».

Вначале меня накрыла невидимая пелена дежавю. Стоп… Это же так похоже на мое детство! Как будто я переместилась с дивана, на котором сидела и смотрела сериал, в кабинет врача. Я на кушетке, мама на стуле, за столом доктор перечисляет вслух мои диагнозы. Потом бросает взгляд на меня, пытаясь понять, может ли все перечисленное быть у одного ребенка, и разводит руками в безуспешной попытке объяснить новые симптомы.

– Врачебный ребенок, – произносит он. – У врачей дети часто болеют.

Мама подхватывает, хватаясь за эту фразу, как за спасительную веревку:

– Да, да, врачебный ребенок, это точно.

Все жду слов доктора: что нужно делать, чтобы выздороветь. Но он не говорит, и мы почему-то уходим.

Я вернулась в реальность, поставила фильм на паузу и, с третьей попытки разблокировав телефон, залезла в «Википедию».

«Под делегированным синдромом Мюнхгаузена, или синдромом Мюнхгаузена по доверенности, понимают такой вид симулятивного расстройства, при котором родители или лица, их замещающие, намеренно вызывают у ребенка или уязвимого взрослого человека (например, инвалида) болезненные состояния или выдумывают их, чтобы обратиться за медицинской помощью»². Проще говоря, матери придумывают болезни своим детям и залечивают их.

Я замерла и примерила прочитанное на свое детство. Все настолько созвучно, что страшно было согласиться с этим: неужели это касается и меня? Только в 30 лет, когда я стала самостоятельной и абсолютно независимой от семьи, в мою голову впервые пришла мысль: то, что происходило в моем детстве, не было нормальным. Впрочем, дальше этого мысли не пошли. Требовалось время, чтобы свыкнуться с осознанием.

Различают несколько форм синдрома Мюнхгаузена: простой и делегированный (или «по доверенности»). В первом случае человек придумывает болезни для себя, иногда даже специально наносит себе увечья, а во втором – приписывает заболевания подконтрольному человеку, чаще всего ребенку, реже – инвалиду или пожилому родителю. Недавно стали выделять еще одну форму – онлайн-Мюнхгаузен, подразумевая людей, которые жалуются на несуществующие болезни в интернете.

Как-то вечером, гуляя с собакой, мы с моим мужчиной прошли мимо школы, которую я окончила. Неожиданно меня посетило воспоминание:

– Смотри, поликлиника прямо напротив школы. Мне так это нравилось!

– В смысле? – недоумевал он.

– Ну, из поликлиники в школу можно быстро попасть. Дорогу перешел, и – оп – сразу в школе.

– И что? – Он все еще не понимал, о чем я говорю.

Тут я запнулась и поняла: то, что было неотъемлемой частью моего детства, для других звучало как нечто из ряда вон. У обычных детей не было в голове мыслей типа: «Успеть бы сдать кровь перед первым уроком» или «Попасть бы на прием к врачу в большую перемену». Обычные дети на переменах болтали, обменивались книжками, обедали, в конце концов, а я пыталась успеть в поликлинику.

Окончательное осознание пришло, когда я заболела коронавирусом. Чувство беспомощности, вызванное жизнью взаперти, заставило меня вспомнить, как я переживала подобное в детстве, и не раз. Я села за компьютер и начала одно за другим записывать воспоминания о болезнях, об унизительных процедурах. Спустя час окинула взглядом текст – и испытала ужас. Из всей мозаики, которую составляли больницы, лекарства, обследования, складывалась совершенно однозначная картинка: надо мной в детстве совершали насилие, как физическое, так и моральное. Следующая мысль – несмотря на это все, я смогла жить дальше, причем полной жизнью: много путешествовать, получать профессию, водить машину.

Мне очень хотелось обнять себя маленькую и рассказать ей, что, несмотря ни на что, у нас все получится, а еще – поделиться со всем миром фактом: даже ребенок, на котором ставили крест десятки врачей, чья медицинская карточка по толщине не уступала тому Большой советской энциклопедии, может жить полноценно. В какой-то момент мне даже показалось, что если я не напишу обо всем, через что прошла, то пережитое окажется напрасным.

В одной беседе, отвечая на вопрос «О чем ты хочешь написать?», я взахлеб начала говорить, что книга будет о том, как меня залечивали в детстве, как издевались надо мной во время медицинских манипуляций, как я «болела». Собеседница прервала меня очень емким и хлестким вопросом: «То есть книга будет о том, что у твоей мамы синдром Мюнхгаузена?»

В моем подсознании окончательно рухнули защитные механизмы, и мне не осталось ничего, кроме как признать то, что я и так прекрасно знала: да, похоже, у моей матери синдром Мюнхгаузена.

В чистом виде синдром Мюнхгаузена – это симулирование болезней у себя. Когда это делается в отношении детей, его называют делегированным синдромом, или синдромом Мюнхгаузена по доверенности. В том и другом случае это делается ради привлечения внимания. Что особенно важно отметить: это психическое расстройство.

В одном из материалов³ я нашла примерный перечень признаков, указывающих на наличие синдрома, и сопоставила их со своей историей.