Kitobni o'qish: «Хрустальный мальчик»

Есть сказки, переходящие из уст в уста, сказки настолько древние, что никто и понятия не имеет, кто их автор и есть ли он, этот автор, вообще? Такие сказки женщины рассказывают на ночь своим беспокойным детям; такие сказки помогают школярам выучиться читать; такие сказки пробираются в глубину сердца, уютно там сворачиваются, свивают пушистые тёплые кольца и греют, не выдавая своего присутствия, долгими годами напролёт.

Есть сказки авторские. Они вышли из-под пера какого-нибудь сказочника и, как те, предыдущие, безымянные, могут навеки запечатлеться в душе – если только сказочник знал своё дело, конечно. Эти сказки не так широко распространены; кое-где они и вовсе считаются народными, ведь все сюжеты нашей прекрасной в своей сложной простоте жизни переплетаются и встречаются то тут, то там. Поэтому и говорят, что невозможно украсть идею. Идеи нисходят свыше, а где они обитают и рождаются на самом деле – по сей день загадка.

И, наконец, есть такие сказки, которые знает лишь малый круг людей. Эти сказки рождаются на устах одного человека и с ним же умирают, если тот, кто услышал, своё знание не передаёт. Бывает, что сказка переходит и дальше, дальше, каждый новый пересказчик увешивает её новыми деталями, поправляет, додумывает, и так рождается сказка народная и умирает сказка авторская – ни его имени, ни, тем более, фамилии уже никто не потрудится вспомнить, ведь он – лишь первый среди многих.

Но бывает, что сказка умирает, не получив шанса быть рассказанной. Тот, кто испытал её, в чьём сознании она была выношена, никому не поверяет свою историю. Она гнездится в его сердце, точно так же греет и помогает, как помогают миллионам сказки народные, и испускает свой последний вздох вместе с сочинителем… но только не хозяином. У сказок, как и у идей, не бывает господ. Они сами решают, кого им озарить своим светом, и бывает порой, что ошибаются, выбирая своим носителем человека очень молчаливого. Сказка желает, чтобы её рассказали, – в этом её предназначение.

И, как человек, не нашедший смысла жизни, сказка, не нашедшая слушателя, становится подавленной и застенчивой. И ей приходит конец.

Конечно, это очень грустно.

Но ведь всё, что имеет начало, должно и заканчиваться, верно?

Таким образом смыкается священный, сложный, удивительный, непонятный и уже много раз рассмотренный под всевозможными углами жизненный круг.

Зимние тропинки

Мороз стоял уже третий день. Ветви, густо облепленные снегом, трещали от холода, и белое покрывало на земле было жёстким, как скользкая плита из белого мрамора. Животные прятались, отсиживались в тёплых норках, людские жилища усиленно пыхтели дымоходами, выбрасывая в небо толстые баранки чёрного дыма. Тишина и спокойствие, вполне обыкновенные для маленького, совсем-совсем крошечного затерянного городка, накрывали улицы и баюкали их. Жёлтый свет редких фонарей дрожащими полосами и неровными кругами ложился на тротуары, снег налипал на ветровые стёкла припаркованных автомобилей, у которых замёрзли замки. Под карнизами гнездились толстые сосульки, что заледенели ещё давно, после неожиданно закончившейся оттепели; в окнах библиотеки не горел свет, и гордая снежная баба на центральной площади одиноко смотрела в серое небо.

По пустынной улице брела, переваливаясь с ноги на ногу, маленькая черноволосая девочка. Она пыхтела тяжело и усердно, кончик её носа-пуговки был алым, ресницы слипались, ноги, закованные в тёплые сапоги, еле двигались. Она зябко дёргала руками в огромных толстых варежках, но упрямо не отпускала тонкой верёвочки, на которой волокла за собой большие синие санки. В санках сидел плюшевый медведь, и ему, казалось, прогулка была совсем не по нутру.

Девочка пыталась посвистывать, вытягивая в трубочку потрескавшиеся бледные губы, как пингвин, переваливалась с ноги на ногу и двигалась к самому концу пустынной улочки. Городок с севера примыкал к лесочку, и именно туда сейчас держала путь маленькая девочка. Она проковыляла вдоль завешанных, замороженных, расписанных колючими узорами окошек последнего дома на узкой улочке, пнула зачем-то остатки снежной бабы и гордо ввалилась в лесочек. Пар густыми белыми клубами, похожими на бороду волшебника, валил у неё изо рта. Она ломилась, не разбирая дороги, вперёд, ломала жёсткое белое покрывало и своими гигантскими сапожками зачерпывала всё больше комковатого снега. Капризный мороз требовательно трещал над её головой в тысячи невидимых трещоток, ветер завывал на разные голоса и в разные трубы и флейты; тоненькие лапки почти невесомых животных, изредка выскакивающих из норок, почти не оставляли следов, только шумели, когда касались застывшего снега. Девочка пыхтела, тащила за собой санки с грустным плюшевым мишкой и не оглядывалась назад.

Она прошла много – наверное, больше, чем следовало ожидать от ребёнка: за её спиной совсем исчез, спрятался за бесчисленными бело-коричневыми палками деревьев маленький сонный городок. Девочка ломала хрупкие ветви кустарника и шмыгала распухшим носом, на красных щеках её блестели и застывали полупрозрачные дорожки, но всё-таки она шагала и шагала, покуда, завидев поблизости большое раскидистое дерево, не упала прямо под ним.

Дерево было могучее – такое грех не признать великаном. Его кряжистые толстые корни уходили глубоко под промёрзшую землю и даже выползали частью из-под неё: закованные в снеговую броню, они казались волшебными рукавицами. Толстый ствол был изрезан глубокими морщинами, как лоб старого мыслителя, и в морщины на дереве набился зеленоватый мох. Даже несколько мужчин, возьмись они за руки, наверное, не смогли бы измерить в ширину это могучее дерево. Девочка задрала вверх голову и распахнула рот с обветренными искусанными губами. Тремя, а, может, четырьмя головами выше неё в стволе дерева виднелось глубокое, тёмное, с окаймлёнными мхом краями, дупло. Дупло было таким же несуразно огромным, как и сам ствол: наверное, туда без труда сумел бы забраться даже откормленный медвежонок. Девочка попыталась присвистнуть, но мороз иссушил ей губы и дыхание; она сумела лишь впечатлённо охнуть.

Дерево тянулось и выше, оно, казалось, прорастало в сам низкий, серый небесный свод. Его бесчисленные толстые сучья распадались на более мелкие, ветвились, сплетались друг с другом, делились бело-синим остроугольным крошевом снега и взметались ввысь, и казалось, будто бы старинное дерево разбрасывает над головой девочки прочную сетку Сквозь сплетения, тонущие в сером воздухе, то тут, то там падали порой слабые, бледно-жёлтые лучи света и выхватывали то кромку снежного одеяния, то глубокую морщинку, то острый край почки, что замёрзла во сне, то закругление осеннего черенка от листа (сам лист, конечно, ещё давно, осенью, опал и сгнил). Под сплетением сучьев, ветвей и веточек было гораздо теплее, чем вне него: девочка сразу это заметила, как только изо рта её перестал вырываться пар, словно из трубы паровоза перед отправлением с вокзала. Девочка выпустила из неуклюжей варежки тонкую ниточку санок, медленными, неуклюжими шагами подошла к дереву и приложила ладонь к стволу. Даже сквозь наслоения ткани чувствовала она все извилины морщин, и мягкость мха, казалось, добиралась до кожи и щекотала её, как щекочет мочалка в ванной.

Девочка медленно выдохнула и вдруг подалась к дереву ближе. Обеими руками она попыталась охватить толстого колосса, прильнула к нему щекой и закрыла глаза. Слипшиеся ресницы заблестели, стоило пристать к ним снежному крошеву. Прозрачный воздух дрожал кругом неё.

– Эй, – сказал воздух и задрожал усерднее, – эй, ты кто ещё такая?

Девочка вздрогнула. Она отпустила дерево и отшатнулась. Одна варежка слетела с её руки, да только укуса холода она не почувствовала.

Напротив неё стоял мальчик. Самый настоящий мальчик, старше нее, наверное, только парой годов старше неё. Но выглядел он уж слишком странно: без куртки, без шапки, без перчаток, только в шерстяных брюках и длинном зелёном свитере со слишком высокой горловиной. На ногах у него были сапоги – не менее странные нежели их владелец. Широкие, с огромными голенищами. Такие старожилы этого местечка носили, когда были еще совсем молодыми и любили ухаживать за девчонками.

– Ты кто? – сощурился мальчик.

У него были белоснежные – не седые, а именно белоснежные, как покрывало, окутывающее верхние древесные веточки, – растрёпанные волосы, длинные белые же ресницы и серые, полупрозрачные, как тонкий лёд на весеннем озере, большие глаза. Мальчик был так бледен, словно он ни разу прежде не выходил на улицу, да и стоял он странно: одну ногу всё время держал за другой и не наступал на неё, словно ему это было неприятно.

– А ты кто такой? – девочка решительно подбоченилась и упёрла в бока неуклюжие раздутые руки. – Чего спрашиваешь? Ты вообще откуда взялся?

– Я здесь всегда сижу, – угрюмо отрезал мальчик, и серебристые глаза его сощурились, – это моё место! А ты пришла, всю природу здесь растревожила! Как мне теперь тут сидеть, когда белки волнуются, зайцы топают и даже совы проснулись?

Девочка осмотрелась. Лес звенел промёрзшей тишиной.

– Дурак или как? – хмыкнула она. – Тихо!

– Ты просто не слышишь ничего, – мальчик опустил глаза. Усталое выражение появилось на его бледном лице. – И не видишь. Обычная слепая и глухая девочка.

– Сам ты и слепой, и глухой! – возмутилась она. На лбу её появились морщинки, она вобрала полную грудь воздуха и вдруг выкрикнула: – Ты ещё и вообще мальчик! Не может быть ничего хуже, чем родиться мальчишкой!

– Или такой глупой девчонкой, как ты! – усмехнулся он, и его серые глаза блеснули задорно и издевательски.

Он вдруг вытянул руку, растопырил бледные пальцы, и в его ладонь спрыгнула с хрустящей толстой ветки серовато-рыжая белка. Она ласково что-то проверещала, суетливо зацепилась маленькими лапками за его большой палец, побежала по руке вверх, вспрыгнула на плечо, а потом – на голову, взлохматила мальчику волосы – и в едином прыжке слилась с серостью зимнего утра.

Девочка всё не могла закрыть рта.

Усмешка тронула бледно-розовые губы мальчишки, когда он повернулся к ней и фыркнул:

– Вот так-то.

– Как ты это сделал? – она вдруг шагнула вперёд, проламывая снег и проваливаясь в него, и прижала к груди руки, словно в молитве.

– У тебя не получится, – он безапелляционно сложил на груди руки.

– Почему это?

– Потому что нужно быть глупым мальчишкой, чтобы делать такие вещи.

Девочка стащила с руки толстую варежку и швырнула её на землю – прямо в разворошенный рассыпчатый снег, что завихрениями улёгся около её санок. Медведь, сидящий в них, горестно завалился набок: если бы игрушки могли чувствовать, разумеется, он счёл бы себя покинутым.

– Всё это ерунда, хватит меня обманывать! – решительно отрезала девочка и, достигнув незнакомца в последнем летящем шаге, вдруг бессильно повисла у него на груди. – Скажи… как ты это делаешь? Научи меня тоже! Хочешь… хочешь, я тебе свои варежки подарю? И шапку? Они… они совсем-совсем новые! Я тебе даже санки отдам! – на её щеках выступало всё больше краски. – Только давай без медведя, ладно? Медведь мой, мне его тётя подарила, когда я в первый класс пошла… Ну пожалуйста… пожалуйста-препожалуйста!

Лицо мальчишки исказила утомлённая гримаса.

– Да говорю же тебе, не получится! – воскликнул он и взмахнул рукой, отталкивая девочку в сторону. – Отцепись ты уже от меня!

– Ну пожалуйста! Тебе, что, жалко, что ли? Или ты сам не знаешь, как это у тебя выходит?

Он опустил прозрачный серебряный взгляд на белую снежную землю. Слабый ветер играл с тонкими листьями великолепного старого дерева.

– Да не в этом вовсе дело, – вздохнул мальчик, – ну просто у тебя не получится, ты… ты не такая, как мы.

– Что ещё за «мы»? – подозрительно вскинулись брови девочки. – Есть ещё кто-то? Если ты такой жадина, я у него попрошу учиться, а тебе… а тебе – вот что! – и она решительно высунула язык.

– Стой, дура! – мальчик ухватил её за руку и притянул к себе, не успела она отойти хотя бы на четыре шага. – Вот уж к другим тебе точно не надо – в клочки они тебя порвут, ты и слова не пикнешь!

– В клочки… – в глазах девочки поселилось беспокойство.

– Как есть порвут, – решительно кивнул мальчик. С бледного лица его исчезли всякие намёки на насмешку. – Я-то с ними с самого детства, я один из них, считай, вот они меня и не трогают. Но ко всякому, кто к ним неподпоясанным приблизится, они вмиг подступятся, если донимать станешь! Это духи леса, они всем-всем здесь заправляют. В каждой травинке, в каждом дереве, в каждой зверюшке они есть, и, бывает, не один дух сидит, а несколько. Вот ты слышала, наверное, тут в лесу речка течёт? Она совсем рядом с этим дубом, трёх минут не пройдёшь – ты уже на берегу. У речки целых три хозяина. В устье сидит господин Не-криви-рожу, толстый такой дядька, людям он обычно бараном или жирным стариком показывается. Срединным течением дядя Белобок заправляет – этот вообще на глаза смертным выходить не любит; ему бы тишину дали да рыбы поменьше у него отнимали, он б век счастлив был. А там, где река в озеро впадает, встречаются господин Остронос и господин Лежебока, но они не в этом лесу живут, и я о них только краем уха слышал.

Девочка поражённо смотрела на него выпученными стеклянными глазами.

– А ты тогда кто такой? – спросила она и медленно взмахнула ресницами.

– Говорю же, дух, – и мальчик уверенно стукнул себя кулаком свободной руки в грудь, – дух-хранитель этого дерева. Я, правда, пока только учусь, мне за корнями доверяют смотреть. А зовут меня Землерой.

– Пф, – фыркнула девочка, – вот уж глупое имя! Дурачить он меня вздумал: духов навыдумывал, Землероев всяких! А ты докажи, что ты дух, тогда и буду тебя звать так, как хочешь! А пока ты для меня – глупый мальчик, понятно?

Землерой пожал плечами.

– Ну, раз надо тебе доказать, раз не можешь ты без доказательств – пожалуйста!

И девочка вскрикнула – завизжала, вернее, – когда один толстый корень за другим стал вырываться из-под слоёв земли и снега, разрывая их, словно крот. Корни взмётывались и опирались о промёрзшую почву, отчего казалось, будто бы само дерево пытается подняться на бесчисленное количество маленьких ножек. Девочка отцепилась, наконец, от руки Землероя и зашаталась. Она утеряла равновесие и, дрожа, закрыла руками голову: один корень навис у неё прямо над головой.

– Эй, – послышался негромкий голос Землероя, – ты чего, дура? Я же не со зла, ты сама попросила…

И тут один из корней медленно, торжественно опустился на её голову, опустился невесомо, как ласточка – в гнездо, и погладил по волосам. Она даже прекратила всхлипывать от неожиданности и подавилась собственной слюной. Один толстый, скрученный, толстый корень за другим возвращался в почву, и земля и снег ровно укладывались на прежнее место, не оставляя никаких следов былого разрушения. Только один корешок – тонкий, но длинный и гибкий, как хлыст погонщика, гладил её по голове и касался замёрзшей, красной щеки.

– Ладно… – девочка шмыгнула носом и вдруг до побеления костяшек вцепилась в длинный гибкий корешок, – ладно, Землерой, ты и вправду волшебник!

Мальчик нахмурился.

– Не зови меня волшебником, – сказал он, – я не волшебник, я дух. Это разные вещи!

– Ладно, – покладисто произнесла она, – значит, дух, Землерой. Приятно познакомиться!

Он присел рядом, и его рука, не укрытая перчаткой, но почему-то тёплая, потрепала её по взлохмаченным тёмным волосам.

– Ну а ты-то сама кто будешь? – непосредственно осведомился он.

Девочка снова шмыгнула носом и сглотнула слюну, застрявшую комком в горле.

– А я – Анна, – важно представилась она и погрозила духу пальцем. – Без всяких сокращений, понял, Землерой? Я – Анна, Анна и только!

– Будь по-твоему, – ласково засмеялся дух. – Как ты сюда вообще забрела?

– Гулять ходила, – буркнула Анна и заёрзала по снегу, – чтобы маму с папой и братьями не видеть. Они у себя там всё время чего-то бурчат, ругаются, дверьми хлопают… не уживаются с дедушкой, а мне это всё слушать надоело. Совсем как маленькие себя ведут!

– Да ты сама мелкая, – хмыкнул Землерой.

– Уж кто бы говорил! – возмутилась Анна и резво вскочила на ноги. Пальцем совсем не замёрзшей правой руки она упёрлась точно в центр его груди и слегка толкнула. – Сам чуть выше меня, да и старше, наверное…

– Ты духов с людьми не сравнивай! – вздёрнул нос Землерой. – Духи и люди – это разные вещи! Вот тебе лет сорок, да?

– Самому тебе сорок! – вспыхнула Анна. – Девять мне, девять! В сорок лет уже замужем сидят, старые и никому не нужные!

– А вот мне пятьдесят, – гордо сказал Землерой, – и для духов леса я по-прежнему мальчишка. Понимаешь, для меня пятьдесят – что для тебя… ну, те же девять. И я много всего об этом лесе знаю, да и вообще знаю больше, чем ты.

– Такой из себя учёный, а считать по-нашему не умеешь, – проворчала Анна. – Ты, наверное, из лесу ни разу за свои пятьдесят лет-то и не вышел.

Серебристые глаза погрустнели. Землерой опустился на землю и подтянул к груди колени.

– Тут такое дело, – сказал он, – я ведь дух леса. Нельзя мне отсюда никуда выходить. Я к лесу привязан. Если выйду я отсюда, тут же умру.

– Умрёшь? – ахнула Анна и неловко плюхнулась рядом.

– Угу, – согласился Землерой. – Облачком стану и смешаюсь с ветром. Мне так старшие духи рассказывали, а они врать не станут. Нас в лесу и без того мало осталось, совсем за порядком некому следить.

Анна придвинулась ближе и опустила голову.

– Совсем-совсем нельзя выходить? – тихо и печально спросила она.

– Да, – покачал головой Землерой. – Так что… я тебе свой клубочек дам, чтобы ты могла из лесу спокойно выбраться. А если захочешь вернуться, то он тебе, опять же, дорогу подскажет. Ты не бойся ничего, главное, Анна, иди себе да иди. Мой клубочек тебе ни сбиться с пути не позволит, ни другим духам тебя в обиду не даст.

– А ведь можно будет вернуться, правда? – прошептала она. – Ну… когда-нибудь?

Глаза Землероя озорно блеснули.

– А когда ты вернуться собираешься?

– Думаю, что летом, – тихо сказала Анна. – У нас каникулы длинные только в июне и начнутся. Через пару дней уже домой надо собираться.

Землерой взял её за руку и мягким движением вложил ей в ладонь тёплый шерстяной клубок. Толстые, мохнатые алые нити приятно покусывали её кожу.

– Ну, тогда бери его и ступай, – негромко сказал он. – Этот клубок тебе нас позабыть не позволит.

– А я и без клубка тебя забыть не смогу! – горячо прошептала Анна и, схватив клубок обеими руками, опрометью кинулась прочь – только рассыпчатая снежная крошка взметнулась у неё за спиной.

Клубочек

Люди, с точки зрения природы, ещё те щеголи. Они меняют платье не реже раза в неделю, а отъявленные модники, бывает, и суток не проводят в одинаковом наряде. Они любят подражать животным, отбирая у них мех и прочную кожу, прячут слабые ноги в крепкую обувь, укрывают чувствительные уши шапками, когда настают холода, но даже в самый морозный день не смеют позабыть о том, как важно для них показаться во всей красе другому человеку, а уж мужчина это или женщина – не особенно важно.

Природа – не хвастунья. У неё всего четыре платья: тяжёлое белое, в которое она облачается глухими звенящими зимами, когда день куда короче волглой морозной ночи; рыжевато-коричневый осенний плащ, в котором она снуёт под бесконечными дождями; буйно-зелёный с вкраплениями розового, фиолетового, синего, нежно-салатового и многих-многих других цветов она носит весной, а короткую и свободную изумрудную, с солнечными брызгами и полосами на ней можно увидеть летом.

Когда маленькая Анна вернулась к дедушке домой, природа торжественно носила свой летний наряд. Трепетал лёгкий, слабый ветерок, покачивались и шуршали в медленном танце широкие листья. Их прожилки стали толще и темнее, с трудом теперь удавалось вычленить их взглядом из ровной пластины. Птицы и звери угомонились: брачный сезон для многих кончился, и теперь они смиренно воспитывали новое поколение молодняка. Дожди лили не так часто, поэтому дедушка Анны больше не ходил по грибы каждое раннее рассветное утро, когда сизая линия горизонта едва обливалась прозрачным розоватым сиянием и синюю кромку облаков прошивали шафранные лучи. Земля высыхала и становилась твёрдой, глухо отзывающейся на перестук человеческих шагов. Дедушка Анны много времени сейчас проводил на реке за ловлей рыбы.

– Ну пожалуйста-препожалуйста! – отчаянно висла Анна у него на руке. – Ну препожалуйста-распожалуйста, дедусечка, миленький, ну чего тебе стоит меня разок взять с собой на рыбалку?

– Шуметь будешь, – глухо ответствовал дедушка. Его широкое лицо было бронзовато-коричневым и без загара, и его, как скалу, которая с трудом выстаивает под ударами морского шторма, покрыли извилистые, как лесные дорожки, морщинки: одна – глубокая, а другая – еле-еле заметная и обнаруживаемая лишь прямым ударом солнечного луча. – Всю рыбу мне распугаешь, а рыбалка – оно дело тонкое.

– Да оно понятно, что тонкое, дедушка! – радостно прочирикала Анна и забежала с другого бока.

Свободной левой рукой дедушка Анны забрасывал на своё мощное широкое плечо большую чёрную котомку. Все рыбаки в сонном городке, что, скорее, больше походил на деревню, давно ходили на рыбалку с рюкзаками, но дедушка Анны был человек старой закалки – человек упорный и не способный выслушивать критику.

– Мой отец с котомкой ходил, – любил говаривать он, загибая сильные, коричневатые, грубые пальцы, – мой дед с котомкой ходил, да его дед наверняка тоже. Дались мне эти ваши новые рюкзаки!

Анна знала, какого складу её дедушка, и поэтому очень упорно висла на его крепких коричневато-бронзовых руках, когда он мягко, но уверенно отстранял её и поправлял широкие ремни у себя на плечах.

– А я тихо буду сидеть! – пообещала она и уверенно затрясла головой. – Пожалуйста! Пожалуйста-препожалуйста! Ну давай ты меня на рыбалку возьмёшь, а я тебе про хозяев реки расскажу?

– Что ещё за хозяева, – забурчал дед в воротник, – откуда ты этого нахваталась?

– Друг рассказал! – с готовностью выпалила Анна и опять надавила на старческую руку. – Дедушка, честно-честно, словечка не скажу, а если скажу, ты у меня все конфеты, все сладости до конца каникул отберёшь и новых дарить не будешь! И всем это делать запретишь, а я выпрашивать не стану, честно!

Дед приостановился, усталыми, но проницательными блекло-серыми глазами посмотрел на Анну. Та висела у него на согнутой в локте руке, кончики её тапочек чиркали по полу.

Дед смягчился. Анна медленно вернулась на пол, всей стопой ощутила гладкость старых скрипучих досок.

– Ладно, – проворчал дед, – так тому и быть, уговорила! Но если хоть одну рыбёшку, хоть малька какого, ты мне воплями спугнёшь…

– Без сладостей останусь, – закивала Анна, усиленно давя на губах улыбку.

Предвкушая будущее путешествие, странник собирается быстро. Пятнадцати минут не прошло, как дедушка Анны с своей рыбацкой котомкой, в высоких чёрных сапогах и при двух удочках разного размера и сама Анна: в голубой длинной юбчонке, таких же огромных неуклюжих сапогах, при сачке и голубой же шляпке – вышли из дома и громко, задорно хлопнули дверью.

Анна с дедушкой жили на отшибе, на окраине города, да только не на той его окраине, которая к лесу примыкала. Своей широкой и плавной улочкой они аккуратно перерастали в ничейную, хотя и застроенную покинутого вида домиками, территорию, и эта территория уже сливалась с соседним городом, о котором говаривали, что жить там интереснее, потому что в самом центре его выстроено в новом стиле огромное, светящееся окнами и бешеным светом электрических ламп, здание, которое называется кинотеатр. Дедушка и Анна долго шагали через весь город, двигаясь к своей цели. Проходили мимо лотков с лакомым мороженым и отверстых дверей школ, библиотек и захудалого музейчика. Им подмигивали знакомые и знающие их прохожие, махали руками старушки и дети, весело присвистывали мужчины, которые, сгрудившись у какого-нибудь уголка со скамейкой и свалив на эту скамейку всю свою тяжёлую кладь, на пятерых или шестерых человек раскуривали одну сигарету. Шагали они через ухоженный, мёртво-прилизанный, парк, в котором не пели птицы, потому что не вили там своих гнёзд. Миновали они и блестящий на солнце гранитный памятник, к которому не возлагали цветов, потому что только старожилы и помнили, какой такой персоне и за какие заслуги он посвящается, да и то – очень смутно. Анна и дедушка шагали долго и шагали молча: сначала Анна пыталась напевать, посвистывать и с дедушкой заговаривала, но потом он купил Анне большой шоколадный рожок мороженого, которое так быстро таяло на жарком солнце, что у Анны не осталось времени для разговоров. Дедушка был какой-то смурной: насупился, ушёл в себя да так и не вышел, пока вместо глухого асфальта, шуршащего щебня и мёртвой мостовой под его сапогом не отозвалась живым звоном настоящая лесная почва.

Дедушка Анны бодро втянул носом свежий воздух. Было ещё очень рано: карманные часы его с механическими стрелками не показали восемь; и, хотя аловато-розовое марево зари на небе давно растаяло, серая сонная дымка не исчезла. Она окутывала кроны деревьев в свадебную фату, закрывала мордочки деловитых, суетливых лесных жителей и заботливо согревала вулканчики муравейников, которые извергались из-под земли в самых неожиданных местах. Дедушка Анны уверенно шёл по сухой крепкой тропке, и короткой палкой с острым концом то и дело нырял в заросли буйной травы: то слева, то справа. Анна не успевала даже раскрывать глаза пошире: дедушка сбивал грибы, как сбивают мишени в тире, стряхивал их в лукошко, висевшее на сгибе правой руки, радостно хмыкал и лишь ускорял шаг.

Анна уже не шагала, а бежала, с трудом хватала ртом воздух, но не жаловалась, а, напротив, улыбалась. Улыбка радостно цвела у неё на губах. Шляпка с синими полями свалилась у неё с головы, но ленточки, завязанные бантом под подбородком, удерживали шляпу за спиной. Воздух набивался в соломенные сплетения, завывал между ними довольным и бодрым голосом, а Анна выстукивала плоскими подошвами ботинок разудалый ритм по лесной почве и подпрыгивала, глядя в широкую, неумолимо прямую спину дедушки и его упрямые расправленные плечи.

Всё дальше и дальше заходили они, всё выше и выше вставало солнце и всё увереннее и увереннее снимало, сдирало оно остатки сонной вуали с лесных прогалин. То тут, то там Анне на глаза попадались солнечные зайчики, проказливо танцующие на мшистых стволах; тонкие золотистые нити играли в прятки друг с другом между листьями и стеблями, и Анна пыталась поймать их, но её ладони лишь звучно били по пустоте.

Дедушка уверенно спускался по мягкому полуголому пригорку. Он больше не размахивал острой палкой: лукошко через его руку уже было полным до краёв, и солнце весело, как-то по-детски бодро сияло на них: на шляпках, на ножках, на пластинках под шляпкой, мягких, сохранивших прохладный дух леса. Дедушка тоже сдвинул с головы свою шляпу: они шагали в тени, – и шляпа его болталась у него на спине, поддерживаемая двумя грубыми тесёмками, продетыми сквозь кривые дырки в полях.

– Послушай-ка, – вдруг заговорил он трубным хрипловатым голосом, низким и звучным, – что ты там про хозяев реки сказывала?

– А, – Анна перебрасывала из одной руки в другую пушистый алый клубочек, – ты про нашу речку-то? Ну, я про неё вот чего слыхала: у речки есть целых три хозяина-духа, и у всего в лесу есть свои хозяева-духи, у каждой травинки, у каждого деревца, у каждой зверюшки, и бывает, что хозяин даже не один. Срединным течением тут дядя Белобок заправляет – этот вообще на глаза смертным выходить не любит; ему бы тишину дали да рыбы поменьше у него отнимали, он б век счастлив был. А там, где река в озеро впадает, встречаются господин Остронос и господин Лежебока, но они не у нас живут, и я о них совсем-совсем мало чего слыхала, – Анна горестно покачала головой и вздохнула. – Вот что мне говорили, и я даже думала: а вот каково было бы, если бы мне с ними повстречалась вживую? Наверное, я б даже и не признала, что они духи. Сказывают же: они своего истинного облика никому не показывают. И я даже думать порой начинаю: а ну как мы с тобой встретим в лесу, пока по грибы ходим, человека какого, поприветствуем и дальше пойдём, а окажется, что это был хозяин какой-нибудь полянки, а то и вовсе – целого леса, вроде как царь лесной? Мне недавно одну книжку дарили, и там рассказывалось, что у нас в стране были помещики, вроде как они огромными землями управляли, но всё равно над ними царь стоял, и вот ему повиновались все, и эти земли, помещичьи, вроде как его были.

– Умных слов нахваталась, – задумчиво сказал дедушка, и Анна увидела, как поднял он руку, чтобы почесать подбородок, – а чего эти слова значат, сама не ведаешь.

– Вот и неправда! – возмутилась Анна. – Я чего не понимаю, о том не говорю.

– Да говоришь, – вздохнул старик и разразился коротким скрежещущим смешком, – не сознаёшь того просто. Вот о хозяевах леса где-то прослышала, да всё перевираешь на свой лад.

– Я слово в слово сказала, что слышала! – вспыхнула Анна.

– Слово в лад, да смысл – мимо. Я, когда был чуть старше тебя, тоже много всякого о хозяевах леса слышал, о том, как у нас здесь всё устроено. Мне не книжки об этом сказывали, а мудрые люди, которые лес получше своих родителей помнят. Я, когда мальчишкой был, нас ещё не городом звали, а селом, и домов было меньше, и эти дурацкие высотки не закрывали от нас небо. Жила через три дома от меня одна старуха, звали Мария, а по прозвищу она была Клюка, потому что без клюки из дома не выходила. Да что там – из дома, она по дому-то без своей палки не ходила! И вот эту старуху у нас многие побаивались. Кто был одного с нею возраста, знали, почему: они её нечистой считали, вроде как ведьмой, но не совсем то. А вот мои родители да мы, дети, боялись за компанию. Не особо страшно было слушать, что, мол, ведьма она: интересно же, наоборот! Но только Мария ни с кем об этом не разговаривала. Попробуешь к ней подкатиться, мол: «Бабушка-бабушка, а чегой-это вас все сторонятся?» – а она тут же в гнев войдёт. Если клюкой не заденет, считай, тебе повезло.

Она, конечно, нам не рассказывала, что с ней такого особого приключилось, – дедушка завёл голову назад, задумчиво и пристально глядя в небо, – да только слухи впереди неё летели. Не она нам всё поведала, а сестра её: в крепкой ссоре они лет пятьдесят были! Хоть и жили обе на соседних улицах, доведись им столкнуться – они б друг другу головой не кивнули.

– И что же тебе эта бабушка рассказала? – Анна ускорила певучий шаг, нагоняя старика.