Kitobni o'qish: «Тайна проклятого дара»

Shrift:

Пролог

Стоянко сам не понял, как заблудился.

Вроде бы только что бежал по тропе между двумя кривыми кустами ольшанника, спасаясь от преследователей. Про это место ещё народ в деревне баял, мол, вход в лесное царство, заходить надо с поклонами да краюхой хлеба.

А он нынче и без краюхи, и без поклонов. Думал лишь, как ноги благополучно унести от задиры Фрола и его сотоварищей. Вот и промчался, земли под собой не чуя. Пот так и лился струёй по хребту.

«Сироту да бедняка каждый норовит обидеть, – приговаривал частенько старик Анисий, подсовывая ему то пряничек, то ломоть пирога с мясом. – Ничего, Стоян, ты телом пока слаб, зато духом крепок, а сердцем, наоборот, мягок. Это хорошее дело, даже в лихую годину тебя достойным человеком сохранит».

Сейчас же Стоянко лишь зубами скрипнул, вспоминая дедовы речи, тихие да тягучие. Конечно, ему-то куда спешить? Его поганый Фролка с дружками не дразнит ежедневно, не цепляется к заплаткам на коленях и локтях, не тычет пальцем в кривые да косенькие лапоточки! Неужто непонятно, что был бы батька в живых, сплёл бы какие получше? А так что у самого получилось…

И вот на тебе, пошёл за новым лыком в лес и столкнулся с давними недругами прямо на опушке! Драпал так, что ажно сердце чуть из груди не выскочило, задыхался от быстрого бега, хватаясь за бок, в который словно вилы воткнули. А злые насмешки летели ему в спину комьями грязи, только били больно не по плечам и спине, а по самолюбию.

«Ничего я не добрый, – думал он, кусая губы, чтобы не расплакаться. И так мчался через лес, не разбирая дороги, – слёзы застилали глаза. Потому и заплутал. – Не желаю я доброхотом быть. Злодеям легче живётся, они ни о чём не переживают…»

Всё, решительно всё пошло с утра наперекосяк. Лапоточки порвал, и седмицы проносить не удалось. Матушка рассердилась с утра, что чашку расколотил, ещё и пирог, из печи доставая, едва на пол не вывернул. В сердцах и велела убираться к лешему.

Он и убрался – к деду Анисию, через дыру в заборе между дворами. Добрый сосед накормил его хлебом и простоквашей и отправил в лес за лыком. Принесёшь, мол, самого лучшего, я уж сам тебе новые лапти сплету. А на матушку велел не сердиться, объяснил, что бранится она от большой усталости. И надобно ей чаще помогать, ибо он, Стоянко, после батькиной кончины у неё одна надежда и опора.

Вот и пошёл Стоян за лыком, а вышел непонятно где. Он озирался по сторонам и понимал, что никогда в этих местах не бывал. Сосны высоченные, голову запрокинешь – всё равно верхушек не видать. Ветви сомкнуты над головой, будто крыша огромного дома. Чуть пониже плотная можжевеловая стена – сколько ни вглядывайся, ни одного просвета не найдёшь. И коряги серые то тут, то там валяются в колосках мятлика.

– И впрямь леший водит, что ли? – пробормотал он и вздрогнул: голос прозвучал в здешней тишине тоненько и жалобно. Тут же поспешил выругаться – ему уж десятый год, почти взрослый мужик, а пищит, как плаксивая девчонка! – Не води! Не боюся я тебя! Выпусти, а не то…

И на этих словах в лицо ему дохнуло смолой да ледяным ветром. Так мог бы дышать можжевеловый куст, будучи живым. Стоянко невольно задрожал, обхватил себя тощими ручонками, пытаясь спрятаться от холода, который так и лез под рубашку. По колючей плотной стене прошла рябь, затем ещё и ещё. Мальчишка невольно попятился.

А затем кусты с шелестом раздвинулись, роняя на землю пригоршни зелёно-рыжих иголок, и на тропу вышел он. Стоянко успел увидеть руки-сучья едва ли не до земли, поросшие мшистыми страшенными бородами. Светлые, почти белые волосы, что рассыпались в беспорядке по плечам. Личину, вырезанную из древесной коры – точно такую же таскали на Святках деревенские парни, что прятались за колодезным срубом и пугали до истошного визга явившихся за водой баб. И глаза в ней моргали совершенно человеческие, потому Стоянко и всплеснул сердито руками.

– Ты чего вырядился? Ещё и ветки под рукава насовал! До зимы ещё прорва времени! Или тебя Фролка подослал? Ну? Чего молчишь? Отвечай! Кто ты?

Чужак и впрямь молчал, тихонько покачиваясь из стороны в сторону. Затем моргнул раз, другой – и на деревянной личине будто сам собой проступил безгубый рот, съёжился в скорбную гримасу. Лес вокруг заскрипел ветвями, зашелестел колосками мятлика, бросил оторопевшему Стояну в лицо горсть сухих листьев.

– Хозяин… прис-с-с-слал за тобой, – зашипело в ушах. – Пш-ш-ш-шли…

Стоянко силился что-то сказать и не мог. Тело сковало стылым ужасом от пяток до гортани. Он понял наконец, что деревянная личина была настоящим лицом. Заперхал, пытаясь откашляться, рванулся с места что есть силы, пытаясь одолеть навалившуюся дурноту…

Лес перед глазами дрогнул, накренился. Стоянко упал головой в мягкий зелёный ковёр, усыпанный сосновыми иголками. Увидел кусочек синего неба в вышине и запоздало удивился, отчего оно здесь такое высокое.

А затем мир заслонила деревянная харя с кривым безгубым ртом.

Глава 1
Ночь на Ивана-травника

– Яринка! Яринка! – визгливый голос бабки Агафьи разносился по саду. – Куда запропастилась, окаянная?!

Яринка вздрогнула и едва не скатилась с толстой ветки, ложившейся краем на высокий дощатый забор. Место, где живое дерево соприкасалось с мёртвым, щедро оплетали колючки. Вжалась спиной в шершавый ствол, стараясь даже не дышать.

Нет, пронесло. Бабка с кряхтением потелепалась к ульям, стоявшим за их двором на косогоре, под которым начинался широченный луг. Яринка выдохнула с облегчением. Хорошо, ветка пополам не треснула от её ерзаний во все стороны. Хотя, в ней и весу-то особого нет, с чего там трескаться? Жилы да титьки, как метко, хоть и обидно, заявил один из соседей.

Вот Варькины бы прыжки дерево не выдержало точно. Раздобрела сестрица к прошлой зиме, и неудивительно – к сватовству готовится, и жених даже нашёлся. Вперёд сестры замуж решила выходить. Но Яринка не обижалась. Ей-то что? Ни рожи, ни кожи, вдобавок характер скверный, язык острый, а кулак проворный, в переносье обидчиков бил справно ещё сызмальства. И получается, что присматривались женихи больше к приданому, чем к самой невесте. А коли так, зачем они нужны?

Лучше уж при стариках своих пожизненно остаться, приглядывать за обоими, а там видно будет. От Яринки в семье сплошная польза: работы тяжёлой не чурается, пчёл с пасеки не боится и в лекарских травах, хоть немного, да понимает. У Варьки не получалось бабкину науку перенять, а Яринка на лету схватывала. За глаза её некоторые соседи ведьмой называли, но уж это было неправдой. Просто в дальних глухих деревушках, вот как их Листвянка, лекарей иных нет. Или травами да баней тело и дух врачуешь, или помирать придётся. К тому же дед тяжело болел уже много лет, как без снадобий?

Вот и обучились обе потихонечку, нужда заставила, а добрые люди знаниями помогли. Не всегда получалось, конечно. Помнится, зим семь назад дед Еремей пробовал её зельем от ломоты в костях полечиться, так в нужнике двое суток сидел. С малыми перерывами. Ох, и отлупила ж её тогда старая Агафья! А главное – за что? Ломота у деда сразу ведь прошла. Побегай-ка во двор до ветру и назад, в тёплую избу!..

– Яринка, бабка тебя ищет! – раздался у смородиновых кустов голос младшей сестрицы. – Злющая она сегодня. Сватов ко мне со дня на день ждёт, а дома не метено, не убрано, половики не выбиты, стенки не подмазаны, печь не белена с осени…

– Ну так сама бы подмела да убрала, – огрызнулась Яринка. – Я вам нанималась, что ли, с утра до вечера грязь на веник наматывать? И так до петухов сегодня встала, притирки вам с подружками для красоты готовила.

Послышались шорох и ойканье – Варька полезла через заросли, и ягодные пятна расцветали на рукавах её рубахи. Встала рядом – щекастая, курносая, румяная, как маков цвет. Светлые кудри из-под платка выбиваются. До чего ж хорошенькая! Яринка ей даже не завидовала – толку-то? Ей и вполовину такой красивой не стать никогда, хоть заполоскайся в тех зельях да притирках. И волос в потёмках да при свечах в избе вроде каштановый, а на свету тёмно-рыжий, чем больше за ним ухаживаешь, тем ярче сияет. И конопушки по телу рассыпались, пуще всего – по носу и плечам. И глазищи непонятного цвета – как папоров лист, иссохший от жары.

То ли дело сестрица. Жених её говорил, мол, в Торуге куколки в богатых лавках продаются из фарфора заморского, страсть как на Варю похожи: голубоглазые, крутобёдрые и волосы будто золото! И стоили те куколки не меньше стельной коровы. Да и вообще цены в столице на всё непомерно задраны: порт рядом, иноземцев прорва, вот и купцы всякий стыд потеряли. Потому и привёз Ванька невесте из гостинцев алый платок с кистями да резное коромысло. Варька и обиделась – не по нраву его дары пришлись.

По правде говоря, дары-то, может, и ничего, да сам Ванька выглядел неказисто – тоже щекастый, лицом нежный, нравом кроткий, тьфу, срамота одна. Это девке округлой да тихой быть хорошо. А мужику зачем? Ещё и грамоту почти не разумел, только закорючки на бересте ставить мог: кому, куда и за сколько продан тот или иной мешок муки. Он же сын лавочника, ему иных знаний и не надо, прибыль считать да в оборот пускать – и хватит.

А Варьку с Яринкой заезжий княжеский кметь четыре года назад и считать, и читать обучил в благодарность за спасённую жизнь. Дело было так: ехал он по первым заморозкам из Торуги в дальнее Зауголье с дарами к святым отцам. Золотишко вёз да книги – тяжелющие, богато украшенные, переплёт из тончайшей кожи. Да тронулся в путь с пятью конниками всего. На них скопом в лесной чаще и навалились разбойники, охрану в капусту порубали, а дядьку Бориса ранили сильно. Он от боли сомлел, а негодяи решили, что помер. Золотишко пригребли себе, книги бросили. Одна только и уцелела, остальные снегом побило, страницы попортило.

Обнаружили его поутру девки, что по дикую рябину в лес пошли. Ох и крик поднялся! Хорошо, Яринке в тот день тоже дома не сиделось, решила с ними проветриться. Живо велела дурным визгуньям сухую да побитую морозом траву рвать, которая пожёстче. Сама же в то время ножичком ивовых ветвей настругала. Да, ножик у неё всегда был с собой, а как иначе? Не всякая трава корни да побеги без боя отдаёт, иногда и срезать приходится. И не голыми руками, а через рукавицу.

Дотащили раненого до деревни на волокуше из веток, связанных стеблями, а там и мужики деревенские помогли. Поселили кметя у бабки Агафьи да деда Еремея – у них снадобий навалом, раны перевязывать научены. Однако чаще за ним ухаживала Яринка. У Агафьи и без него забот было по горло, а с Варьки в лекарских делах проку никакого, она кровищу едва завидит – в обморок падает.

Поначалу робела – мужик чужой, огромный да жилистый, весь седой да в шрамах с палец толщиной, будто крапивой его с утра до ночи стегали. Мало ли, чего от девицы захочет? Ему поди откажи, здоровенному-то… Напрасно боялась. Воин княжий её не обижал, молча терпел промывания едкими настоями, только шипел сквозь зубы. Протянул как-то мозолистую лапищу, погладил Яринку по голове. Та аж обмерла, а дядька улыбнулся ласково и сказал хриплым басом:

– На дочку ты мою похожа, ягодка. Такая же проворная да бойкая.

Так и звал её с тех пор – дочкой да ягодкой. Иногда забывался и называл Настасьей, но Яринка понимала, что к чему. И Настасье той отчаянно завидовала. Своих-то родителей она плохо помнила, а Варька и вовсе не знала. Померли от лихорадки Свят да Маланья, почитай, зим шестнадцать назад, как раз в ту пору, когда младшая дочь родилась. Именно тогда дед от горя хворать начал, будто проклял его кто. Бабка всю тяжёлую работу по дому выполняла, а следом и Яринка подтянулась, как чуть подросла. Жили не шибко богато, но и не голодали. Куры на насестах задорно квохтали да справно неслись. Две коровёнки в хлеву дружно мычали и так же дружно доились. А вот лошади не было – кому с ней управляться, в поле пахать да объезжать регулярно? Потому и муку с зерном у соседей выменивали на сметану с творогом, мёд да целебные настои.

Куском хлеба старая Агафья сирот ни разу не попрекала. А вот ленью да безалаберностью – бывало частенько.

А дядька Борис ни разу плохого слова не сказал, пока жил с ними ту зиму. Причём ведь аккурат к празднику Богоявления дружинники за ним приезжали из Торуги – оказывается, не простого воина девки спасли, а сотника, которому прочили должность воеводы. Вдобавок родственника самого князя! Неблизкого, правда. Про такое родство люди говорили: «Твоя бабушка его дедушку из дальнего села за уд срамной вела». Но всё ж таки своя кровь, пусть и крепко разбавленная.

Однако сотник ехать домой наотрез отказался – куда едва живому, застудиться по дороге и помереть уже окончательно? Потому и остался. Хотя его и староста Антип к себе зазывал, мол, у меня места больше, перины да подушки мягче.

Нет, тот ни в какую. Только и сказал, как отрубил:

– Не пристало воину пузо на перине растить. Мне и тут хорошо.

А сам, едва очухавшись, взялся за посильную работу – стыдно сиднем сидеть, когда три бабы вокруг целыми днями выплясывают: то поесть, то попить, то до нужника довести. Все лавки с сундуками в доме починил. Ложек да плошек настругал целую кучу – красивых, резных, не у каждой купчихи такие есть! Варька с Яринкой ахали восторженно, а сотник только посмеивался. И объяснял, что у воина руки не под одну саблю растут, и должен он уметь не только разрушать, но и созидать. И много чего ещё интересного и непонятного говорил.

А потом взялся девок обеих грамоте обучать, по той уцелевшей книге. Истории в ней были занятные: про витязей, которые нечистое войско побеждали силой духа, про храбрецов, что действовали не телесной могутой, а хитростью, и про красных дев, выходивших замуж по любви за князей да царей. В крайнем случае за воина, который одним махом семерых побивахом, или за удальца, каких мир не видывал: мог и жар-птицу добыть, и яблоки молодильные, и много чего ещё.

Вот с тех пор Варьке и втемяшилось в башку, что муж ей нужен непременно городского сословия, чтобы грамоту разумел. И обязательно добрый да щедрый. А Ванька – сын лавочника, только деньги считать умеет. Читать ему без надобности. И деньгу на куколку из фарфору зажал, стервец. Потому Варька и обижалась и на Ивана-травника гулять с ним идти не хотела.

Бабы деревенские бы её не поняли, зато Яринка прекрасно понимала. Она-то вообще никаких замужей не жаждала, пропади они пропадом. Деревенские парни на язык злы, обзывают головешкой палёной и курицей рябой, а сами в вырез рубахи, на груди, пялятся. На Иванов день у костра плясать с ней все готовы, а жениться… Вопрос хороший. Приданое-то есть, но не шибко богатое. А к нему и характер неуживчивый, и дед с бабкой, которым надо помогать с каждым днём всё. А невестка в новой семье – в первую очередь работница. А тут к ней вдобавок два нахлебника…

Да и за кого идти? Один дурак-дураком, второй запойный, третий скотину тиранит, лошадей за малейшее непослушание кнутом до мяса охаживает. В дальнюю деревушку тоже не хочется, Агафья хоть и вредничает, да всё ж своя кровь, родная… А там кто Яринке поможет в случае беды?

– Сестрица, не хочу я за него, – прервал тягомотные мысли Варькин жалобный шепоток. – Помоги мне! Отвадь его от дома! Вместе со сватами!

– А потом меня бабка следом за ними из дому попрёт, – Яринка мрачно усмехнулась. – А родичи его с нами вообще расплюются, ни муки не продадут, ничего. Жить как будем? Поле пахать? Или тебя вместо лошади в плуг запряжём?

Варька ничего не ответила, лишь стояла, глотая слёзы.

– Ну чего ты ревёшь, а? Ну чего? – Яринка вмиг прекратила ёрничать, спрыгнула на землю и протянула руки. – Иди сюда.

Варька с готовностью уткнулась ей в плечо и захлюпала носом. Вот уж кто любил её беззаветно и искренне, безо всяких условностей в виде уборки, стряпни и беленького личика. И вроде бы причина для слёз совершенно дитячья – эка невидаль, куколку не купил! – а всё равно обида ведь искренняя, горькая.

– Ладно, – Яринка взяла сестру за пухлые щёчки и звонко чмокнула в самый кончик носа. – Придумаем что-нибудь. И не плачь, Иванов день сегодня. Будешь много реветь – водяник украдёт.

* * *

Нынешний год выдался нехорошим: по окрестностям то и дело шныряли банды лиходеев, искали, чем поживиться. А у них в Листвянке пятнадцать дворов всего, даже церкви своей нет. Зато живут далече, практически у глухого леса. Даже степняки, четверть века назад прокатившиеся по столице и окрестностям злобной вооружённой ордой, до их медвежьего угла не добрались.

Однако именно в те годы деревенские собрались скопом да поставили вокруг Листвянки укреплённый тын выше человеческого роста и две башенки деревянные, с которых мужики да парни днём и ночью дозор по очереди вели. Целое поколение на этих башнях выросло.

Степняков не дождались, хвала богам и старым, и новому. А вот лесные тати ломились порой. Получали по ведру горящей смолы на головы, а кто с первого раза не понял, тех секли и плетьми, и батогами, и чем ни попадя.

Ибо народ, живший в краю под названием Лесистая Балка, с чужаками особо не церемонился ни в их деревне, ни в остальных. Ещё и князь Мирослав даром хлеб не ел и подати просто так не собирал – постоянно прочёсывали леса его дружинники. После чего численность разбойников в округе уменьшалась. Жаль, ненадолго. Здешний люд жил справно, не бедствовал, лес – он накормит и напоит, ещё и оденет. Потому нет-нет да шныряла вокруг всякая пакость, до чужого добра жадная.

Но сейчас, в великий праздник, временно позабыли о лиходеях. И без них дел хватало: молодёжь искала берёзки поветвистее по окрестным рощицам, плела венки, а к ночному гулянию снаряжала котомки да лукошки с варёными яйцами, хлебом и молоком.

Ярина тоже собиралась в лес – за банными вениками да дикоросами. Ночь на Ивана-травника раз в году бывает, и, если не напугаешься в чащу идти, будешь вознаграждена за смелость… Ну, если повезёт. Диких зверей да лихих людей со счётов сбрасывать тоже не стоило.

Но уж веников настругать и где-нибудь поблизости можно, лишь бы без посторонних глаз. Дюже полезные они, если в это время заготовить. А раньше ни-ни: старики говорят, примета плохая. Непременно чесотка нападёт.

К Иванову дню местные готовилась загодя. Яринка ещё сидючи на ветке над забором видела, как сын старосты, зубоскал, насмешник и похабник Прошка, тащился с огромным ведром к запруде. Друзья его, вечно нечёсаный Ешка да драчливый Венька, уже шарахались по улице в самом драном тряпье и косились в сторону их с Варькой избы. Точно, грязью облить удумали, поганцы, ждут, когда кто-то из сестёр за калитку выйдет!

Обычай дедовской, говорят. Всякая людина в нынешнюю пору должна быть вымыта или хотя бы в воде обмочена. А что вода вперемешку с болотной жижей – так предками заведено, и поди докажи, правда или нет. И хихикают при этом мерзко. Сами, небось, с Масленицы как следует не мылись…

Яринка со вздохом открыла сундук с приданым, которое шила-вышивала долгими зимними вечерами.

Швея из неё была так себе, и хвастаться особливо нечем. Из подарков будущему мужу лишь рубаха с косым воротом, портки из небеленого сукна да пояс. Зато не тканевый, а кожаный, с тиснением и узорами, пробитыми шилом. Дядька Борис научил и сам же подходящий кусок кожи помог выделать. На вышитые тканевые пояса, которые носили деревенские, смотрел чуть насмешливо. А однажды и скривился, мол, девицам такое можно, а мужику на кой ляд? Пояс должен быть широкий и крепкий, чтобы и кошель на него повесить, и ножны для клинка. А если серебряными бляхами по всей поверхности украсить, и вовсе хорошо.

Бляхи из драгоценного металла Яринке взять было неоткуда, пришлось довольствоваться тем, что есть. Но всё равно вышло справно: кожа крепкими нитками прошита, крохотные дырочки в обережные узоры складываются – вот утица с детушками, вот петухи, а вот лист травы петров крест, что от любой нечисти защитит…

Она аккуратно отодвинула вещи в сторону, нащупала под ворохом тряпья старые мужские портки – её собственные. В лес без них никак – комарьё заживо сожрёт. Собрала в лукошко лент, накануне нарезанных (на березки повязать), печёные яйки да хлеба два ломтя – себе и лесовикам. Обмотала ступни тряпицами, натянула сверху кожаные поршни – добротные, с двойной подошвой.

Последним в лукошко лёг нож с потёртой рукоятью в старых деревянных ножнах.

Яринка вышла на крыльцо, оглядела двор. Пёс сердито чесался у будки, выкусывая надоедливых блох, серая котишка Мурка намывала морду, сидя на заборе у битого горшка, – к гостям, не иначе. Точно, сваты же к Варьке собираются! Но не сегодня, поди. На Ивана-травника какое сватовство?

Не удержалась – зевнула, прикрывая рот. Хотелось вздремнуть хоть часок, да некогда. Столько забот сегодня! Ночью тоже в лес надо, ещё и подружки Варькины к кострам прыгать непременно уволокут. Хоть сейчас бы за вениками успеть.

Она вышла со двора, погружённая в думы, но чутьё не подвело – подняла голову аккурат в момент, когда подлец Прошка подкрадывался к ней из кустов с ведром мутной жижи. Не стала ни ругаться, ни здороваться. Просто посмотрела в глаза и сказала отчётливо:

– Прокляну говнюка.

Прошка тут же уронил ведро. А затем, видать, сам на себя разозлился – нашёл кого испугаться! Неприятная морда его перекосилась от гнева.

– Ну и дурища. Сидишь целыми днями в избе да листья прелые перебираешь, как ведьма лесная. Ни посмеяться с тобой, ни иного чего. Пчёлы да коровы – друзья твои первейшие. Так и помрёшь в девках. Никто тебя замуж не возьмёт. Того и гляди будешь брёвна сама таскать да сарайку латать.

– И ребёночка у тебя не будет, ежели только нагуляешь от кого. Смотри, Яринка, сегодня как раз ночь такая, когда всё можно, успевай! – поддакнул из кущей кто-то из Прошкиных дружков. – Всё равно невестой тебе вовек не стать, страхолюдине конопатой.

Вот не зря дядька Борис говорил, что нельзя дураков слушать, иначе сам таким же прослывёшь. Да только Яринка напрочь в тот миг про его слова забыла, так обидно ей сделалось. Аж до колючих брызг в глазах. Так бы и стукнула неведомого шутника корзинкой по лбу!

Да вот незадача: здоровенного Прошку никак ей не обойти без нового скандала, а пока он в сторону отодвинется – обидчик удерёт. И не опознать по голосу никак, чтобы потом при случае хвост накрутить.

Нечаянная злость опалила горло, и Яринка в сердцах ляпнула:

– Да я лучше с лешим лягу, чем с кем-то из вас, недоумков!

И рванула, сжав кулаки, по улице вверх.

Может, парни и припустили бы следом, гогоча и улюлюкая, но чужих глаз и ушей вокруг хватало. А Яринку, какой бы вредной она ни была, жалели: сирота, сызмальства даже тяжёлой работы не чурается, бабку с дедом пестует. И те же девки деревенские в спину шипеть могли, конечно, но перед ватагой парней непременно бы заступились.

Потому поганцы остались на месте, обиженно ворча ей вслед. А Яринка почти бежала к выходу из деревни, где за частоколом сначала шло ржаное поле, а затем развилка: направо – к речке Коврижке и мосту на наезженный тракт, налево – в берёзовый лесок с редкими вкраплениями ельника, из-за которого целились острыми пиками-макушками в небо вековые сосны. Огромный бор, и за месяц пешком не обойти. Да и на конях несподручно, в глубине и троп никаких почти нет, и мелкая коза не пролезет.

Как пролетела через поле – от обиды и не запомнила. Очнулась уже на опушке. Над ухом тут же загудел комар-кровопийца.

«Веток насобираю, отдышусь чутка – и к речке. Пока вечер не настал и девки с венками к воде не потянулись, хоть искупнусь немного», – подумала она, прихлопывая гнуса ладонью. Жаль, с Прошкой и его дружками так же нельзя.

От встречи с парнями осталась только досада на саму себя. На дураков чего внимания обращать? А вот сама могла бы сдержаться, да и лешего всуе упоминать не стоило. Не те дни нынче, опасно. Его, конечно, вживую никто не видел, но ведь пропадали же порой люди в чаще и с концами. Вдруг не зверь дикий их поел, а духи нечистые к себе прибрали?

И дядька Борис здешний лес не любил. Ляпнул однажды в сердцах, что тот отнял у него самое дорогое, и замолчал, ни слова больше тем вечером не проронив.

А вот самой ей здесь было уютно. Порой уютнее, чем дома, и уж тем более на посиделках с другими девицами. Они в глаза-то улыбаются, а за глаза могут всякое говорить. Лес же никогда не обижал её и не пугал. Ни единого раза она здесь не падала, не ломала конечности, не наступала на гадюку или другую подобную пакость, не скатывалась по насту или грязи в овраг. А если нагрянут разбойники – Яринка наперечёт знала все укромные места, где можно затаиться и не выдать себя, даже если злодейский конь прошагает едва ли не над самой головой.

Она низёхонько поклонилась и вступила под прохладный берёзовый полог. Пахло свежей зеленью, смородиновыми листьями и мокрой землёй – неподалёку звенел ручеёк. Где-то в глубине тропы тоненько свиристели лесные птахи.

Через несколько сотен шагов, когда по пути стали попадаться коряги, поросшие мхом, да поваленные деревья, она положила краюху хлеба на самый приятственный с виду пень. Пахнущее сдобой и тёплым домом лакомство тут же облепили муравьишки.

– Прими дар, лесной хозяин, да открой путь-дорожку к травам заветным, – скороговоркой и шёпотом выпалила Яринка. – И прости, что во владения твои вторгаюсь да ветви ломать буду, я не со зла, мне для дела важного…

И осеклась – на миг ей показалось, что в спину упёрся чей-то колючий взгляд. Обернулась (и тут же ойкнула тихонечко: нельзя ведь оборачиваться, когда что-то мерещится!) – никого. Огляделась по сторонам, шикнула сама на себя, на трусиху, сквозь зубы. Снова посмотрела на пень – и ахнула: ломоть хлеба пропал, будто и не было.

Зубы невольно забили чечётку, по спине прошёл холодок.

– Белка, наверное, утащила, – громко сказала она, чтобы разогнать внутренние страхи. – Или ворона.

Однако вокруг было тихо, ни белок, ни ворон, ни иных птиц. Только скрипели ветви деревьев, качаясь на ветру. Но откуда тут ветер? Вона какие берёзы высоченные. Листвяной полог над головой плотный, словно холстина для парусов, которые на заморские корабли ставили. Яринка от дядьки Бориса не раз о них слыхала – сукно чуть ли не с ладошку толщиной, удержит любой ураган.

Вот и здесь – сучья-то постукивали, но как бы сами по себе. А затем кудрявая зелёная ветка, годная на веник, а то и на венок, вдруг со скрипом отломилась от ствола и упала к её ногам. Яринка взвизгнула, отшатываясь назад, запнулась и упала на спину. Только и успело мелькнуть в голове: «Там же камни да корни, хребет расшибу…»

И замерла, уже лёжа на земле. Больно не было, наоборот: мягко, словно в перине, набитой соломой, хорошо просушенной, но не колкой. Яринка осторожно повернула голову влево-вправо и обнаружила, что лежит на ковре из густого мха. Уютный, пушистый, несказанно приятный наощупь, он покрывал и узловатые корни берёз, и мелкие камушки, и тропу, поперёк которой она рухнула…

Ещё сто ударов сердца назад никакого мохового ковра тут не было.

– Ма-ма-мамочки, – Яринка не узнала своего голоса, внезапно осипшего. Засучила ногами, отползая в сторону, и тут ей на коленки рухнула другая ветка.

И Яринка завизжала. Визг взлетел под кроны деревьев, отчего они заскрипели, ей показалось, с осуждением.

– Чего ш-шумиш-ш-шь?.. – вдруг зашептало вокруг. – С-с-сама же хотела веток наломат-т-ть…

– И веники вязать! – вдруг взвизгнуло откуда-то из-под седалища, и Яринка с новым воплем буквально подлетела в воздух. Чудом вскочила на ноги, но тут же пошатнулась и едва не упала снова. Помешал шершавый берёзовый ствол, о который она опёрлась спиной.

А затем с ужасом поняла, что не может и шевельнуться – по телу, как живые, ползли побеги лапчатки гусиной, привычного лекарям да травникам растения, чей отвар останавливал кровь и избавлял от судорог. Но обычно лапчатка стелилась по земле, и то больше у воды и на дне оврагов, где было не так жарко. А тут побеги в руку толщиной, откуда только взялись? Ухватили за ноги, оплели запястья. Самый толстый стебель обернулся вокруг талии и прижал Яринку ближе к стволу, она и ахнуть не успела. Дёрнулась раз, другой – бесполезно.

Вот сейчас бы вспомнить молитвы или же, наоборот, выругаться, как пьяный Прошка, что на той седмице после загула в местном кабаке потерял серебряную бляху с пояса, да так и не нашёл. Говорят, нечисть здешняя страсть как бранных слов не терпит, разбегается в ужасе. Но горло словно сжала чья-то невидимая ледяная рука.

Поэтому Яринка могла лишь наблюдать, как пространство вокруг затягивает зеленовато-белёсый туман, в котором не видно окрестностей уже на десять шагов в стороны и как выходит из него неведомое существо. Росту высокого, не меньше двух с половиной аршин. Тело, похожее на человеческое: конечностей по две, голова одна и тулово нормальное, да только сплошняком заросшее мхом. Белые волосы копной падали на плечи и спину, свисая почти до самой земли.

Лицо у существа было человеческим. И определённо мужским – густые мохнатые брови, борода до самой груди. Непонятно только, молодой или не особо… Да и есть ли у него возраст-то?

Яринка не удержалась, до боли прикусила себе нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Про существо, к которому она попала в лапы, она слышала совсем другое. Нем, но голос имеет: орёт, угукает, плескает в ладоши. Людям показывается в виде зверя с рогами или старика в зипуне, у которого левая пола под правую заткнута, не как у обычных мужиков. Не подпоясанный.

Нынешнее чудище не имело с этими представлениями ничего общего. Разве что голова седая, как бабка и говаривала. И глазищи зелёные, и сияют гнилушками болотными.

– Здравс-с-ствуй, девица, – то ли прошипело, то ли прошептало чудище. – Неуш-што боиш-шься меня?

Голос, вкрадчивый, как шелест листвы, мутил рассудок. Казалось, звучит он со всех сторон. А затем рука с чёрными, словно обугленными пальцами, коснулась её щеки.

– От-тпусти, батюшка лесной, – с трудом просипела Яринка сквозь комок, стоявший в горле. – Не губи… Я же с дарами к тебе, к милости твоей… з-з-за вениками…

Будь они трижды прокляты, те веники, лучше бы она вообще сегодня со двора не выходила! И травы туда же – к лешему…

– Ко мне, ко мне, – усмехнулось чудище, и Яринка поняла, что ляпнула это вслух. – Куда ж ещё? Я тут вс-с-семи травами, вс-с-семи деревьями заведую, зайцы да белки мне служат, волки да медведи кланяются. Дар твой звери уже схарчили, велели благодарнос-с-сть передать. Ветвями березоньки поделились, веники справные выйдут, бери, сколько пожелаешь. С-с-сама ж хотела. И не только этого хотела.