Kitobni o'qish: «Продолжение круга жизни»

Часть 1
Помоги им, Господи…

 
«Когда человек оставляет этот мир,
ни серебро, ни драгоценные камни,
ни жемчуг не уносит он с собой,
но только Тору, которую он изучал,
и добрые дела, которые он творил.»
 

(Поучения Отцов)

– Миррочка, девочка моя, кыця моя, – Меер Моисеевич слабеющими пальцами держал Миррину руку и старался ни на одно мгновение не отпускать, – я вот о чём жалею, – он посмотрел на неё такими грустными глазами, что у Мирры ещё сильнее сжалось сердце, – я жалею о том, что ты у меня такая маленькая была.

– Солнце моё, Меер, что такое ты говоришь? Когда это я была маленькая, посмотри- я почти уже старуха, – Мирра нежно погладила его лысеющую, такую родную, такую дорогую ей голову. Провела по оставшимся над ушами седым, всё ещё вьющимся, как когда-то, волосам, поцеловала в висок…

– Просто, если бы ты была постарше, мне не пришлось бы ждать тебя целых пять долгих лет, мы могли бы прожить эти пять лет вместе, понимаешь. А я ждал, когда же ты вырастешь, Голдочка моя, счастье моё.

Меер Моисеевич закрыл глаза и задышал тяжело и часто.

– Ну что-ты, что – ты, родной мой, не надо так волноваться, а то опять приступ начнётся, мы и так с тобой прожили уже больше сорока лет… А ведь и правда, как будто всё случилось совсем недавно, так быстро жизнь пронеслась… Вот ты теперь просто обязан выздороветь, просто обязан, – Мирра говорить старалась спокойно, но слёзы лились по её морщинистым щекам. Она даже была рада, что Меер лежал с закрытыми глазами и не видел её.

– Нам ведь надо дожить эти пять лет вместе, раз ты считаешь, что я виновата, мне же надо как-то загладить свою вину, – Мирра попыталась даже пошутить, но это ей плохо удавалось.

Меер дышал всё труднее, всё чаще, Мирра послала Ицека за очередной кислородной подушкой, но когда он пришёл, было уже поздно.

У постели умирающего отца по традиции должна быть вся семья и особенно самый старший сын, но так уж вышло, что Меер Моисеевич давно болел и жизнь, как и положено, не могла ни то, что остановиться, но даже и притормозиться.

Вот и всё, совсем всё… Мирра сидела и смотрела в одну точку. Слёз не было, да и плакать по еврейскому обычаю в этом случае просто нельзя. Она медленно зажгла свечу, затем произнесла благословение Богу как «судье праведному» и надорвала в знак горя ворот платья с правой стороны, посмотрела на Ицека вопросительно и он сделал тоже самое только слева, как положено сыну.

К вечеру пришёл старший сын Лёва с женой Анной и двумя своими дочками Викой и Фрумой, самый младший сын Илюша возвратился с занятий… Над покойным, как и положено, произнесли Кадиш.

С наступлением ночи Мирра попросила оставить её одну, сыновья возражали, переживая за мать, но она твёрдо сказала, что сидеть около покойного будет всю ночь сама и никакой смены ей не надо. Никто не осмелился ей противоречить.

«Так человек, пока жив, будет думать, что нет иного мира, хотя, выйдя из него, увидит он грандиозный мир иной во всём его великолепии». Может это и так, и может быть Меер уже увидел этот иной мир во всём его великолепии, но вот она сидит тут пока в этом мире и он рядом, но это уже не он.

Неуловимым светлым облаком её окутали воспоминания, нахлынули гигантской тёплой волной… ночь долгая…

Глава 1

Меер Моисеевич Вишневецкий считался в Одессе самым лучшим портным. У него были самые важные заказчики, он знал своё дело так, что костюм, пошитый им хоть на коленке, мог соперничать с любыми парижскими новомодными изделиями. Одним словом, равных ему среди своих собратьев по игле и ножницам не было. Он любил свою работу и гордился своим непревзойдённым талантом. Правда, всё его искусство сейчас, когда шла вся эта катавасия под жутким, противоестественным названием Гражданская война, похоже всё меньше и меньше нужно было кому-то. Людей совсем перестало интересовать, как и во что они одеты. Их теперь волновало совсем другое: живы ли они сегодня, а самое главное, будут ли они живы завтра…

Сначала Одессу наводнили прибывшие войска Антанты. На улицах стало поспокойнее, опять появились стройные, кокетливые барышни, а с ними и кавалеры, стало быть и костюмы этим кавалерам снова должны были понадобиться. А куда они должны эти кавалеры идти за приличным костюмом? Ну конечно же, к самому Вишневецкому, а к кому же ещё? Но продлилось это затишье не очень долго, и скоро эта самая Антанта села на свои доблестные корабли и уплыла к своим родным берегам. Потом пришли Советы, и бандиты тоже оживились, потом летом 1919 года город заняли белогвардейцы… надолго ли, кто за это может сказать? В общем, Одессу ожидали далеко не лучшие времена. По крайней мере, уж точно будет не до костюмов. А семью, то есть свою ненаглядную душечку Мирру и их семь мальчиков надо-таки чем-то кормить.

Вишневецкие жили в большом каменном доме на Торговой улице недалеко от кино иллюзиона «Карсо», правда, в подвальном помещении, но кухня и две комнаты имели свой отдельный вход. Конечно, Меер Моисеевич мог до войны поселиться и этажом повыше, и в квартире побольше, но что-то его чуткому еврейскому сердцу подсказывало, что делать этого не стоит. Не стоит демонстрировать всем и каждому, что они МОГУТ это себе позволить, тем более что ни он сам, ни его бесценная Мирра не обладали тщеславием и не стремились к какой – либо показухе. Самое главное, что бы все были накормлены и каждую Субботу в доме вкусно пахло курицей, да душистые халы пеклись по праздникам.

Когда Меер Моисеевич вошёл в своё жилище, то прямо с порога его обдало каким-то вонючим и непонятным запахом кислятины, хозяйственного мыла и ещё непонятно чего.

– Миррочка, солнышко моё, что случилось? Чем это ты тут занимаешься? Я имею спросить, почему в доме так воняет, голдочка моя? Дышать-таки просто невозможно.

– Никакая я тебе не Голдочка, сколько раз тебе повторять, что меня зовут Мирра, а это две большие разницы, так меня родители назвали, вечная им память, и не смей меня по-другому называть, – ворчливо отозвалась жена, даже не взглянув на него.

– Солнце моё, я ничего против не имею твоих родителей, пусть земля будет им пухом, я же в том смысле, что ты моё золотце! И тебя, моя бесценная, надо бы было Голдочкой назвать, просто они и не предполагали, когда ты родилась, какое золото из тебя получится. Но что это за запах, ты не слышишь за что я спрашиваю?

– Так я тебе и отвечаю: а твоим родителям, вечная им память, надо было бы назвать тебя Соломоном, – наконец повернувшись к мужу, ворчливо ответила Мирра.

– Почему Соломоном? Мне и Меером неплохо, что ты имеешь сказать за это?

– А сказать за это я имею, что будь ты Соломоном, может был бы хоть чуточку поумнее.

– Боже ж мой, ну что я опять не так сделал, я интересуюсь это знать, золотце моё? – Меер Моисеевич поставил на пол сумку с чудом удавшимися купить на Привозе продуктами и сел.

– Та Боже ж мой! Он ещё интересуется! Что он сделал? А ты сам не догадываешься, что ты сделал? Кто додумался положить- таки Илюшке в кроватку отрез на брюки? Так вот, я имею сказать за это, что будь ты Соломоном, ты бы сообразил, что дитё ещё в том возрасте, когда оно не только писается, но и какается в любое удобное для него время. А ведь я тебя предупреждала, я – таки знала, что добром это не кончиться. А мне делать больше- таки нечего, как теперь стирать и вываривать всё это, спасать твои загашники. Так, что нюхай теперь, сердце моё, раз ты Меер, а не Соломон! – высказав всё накопившееся, Мирра повернулась опять спиной к мужу и стала мешать в большом котле, стоявшем на плите, вываривающийся и, вероятно, всё-таки безнадёжно пропавший материал.

Дело в том, что Меер Моисеевич очень разумно, как ему казалось, замаскировал все имеющиеся в запасе отрезы на брюки и костюмы, чтобы в случае чего их не конфисковали: время было совсем неспокойное. Он аккуратно сложил их стопочками по размерам матрасов, да ещё в несколько слоёв, потом обшил всё это разными неказистыми ситцевыми чехлами и постелил на кровати и себе с Миррой и всем детям, в общем, на все спальные места. Матрасы эти, хоть и получились довольно тяжёлые и жёсткие, но зато лучшей маскировки не придумать. Кому в голову придёт, что всё семейство спит прямо – таки на самом настоящем богатстве? Зато потом, он это точно знал, когда всё успокоится, и люди опять вспомнят о брюках, то вот, пожалуйста, у Вишневецкого всегда всё есть. Этим своим изобретением он был чрезвычайно горд. А вчера, его – таки, бес попутал, и он всё же сделал такой же матрасик и Илюше, которому не исполнилось ещё и двух лет. Конечно, он дал – таки маху, и Мирра действительно ему говорила, что делать этого не стоит. И вот теперь он сидел, обхватив голову руками, и со стоном раскачивался из стороны в сторону.

– Ай, ай-яй, Миррочка, солнышко моё, ну не сердись, ну прекрати ты мучиться за те тряпки. Таки виноват, каюсь, искренне каюсь, – он молящими глазами смотрел на расходившуюся жену и пафосно добавил, подняв указательный палец: – «Гнев-начало безумия»!!! – успокоившись, позёвывая Меер Моисеевич при этом другой рукой поглаживал свою лысеющую голову.

– Ой, Вей! Глянете, он и Цицерона приплёл…А, что за те тряпки, так я тебе имею сказать на это, хоть я и не Цицерон: «Жадность фраера сгубила» вот-таки правда, – гнев Мирры заметно стихал и хотя она смотрела на муже пока строго, но уже и сама не знала стоит ли продолжать спасать этот неудавшийся «загашник» или выкинуть его и забыть.

– Давай, солнышко, я сниму этот бак и вынесу в коридор, а вечером выкину. Всё равно пропало. – Меер, как всегда, прочитал её мысли.

Вечером вынести бак Мееру Моисеевичу не удалось. Целый день в городе творилось что-то невообразимое, крики, топот проезжающих мимо эскадронов, повозок, экипажей, автомобилей, бегущие и орущие отчаявшиеся люди. Их последние надежды на возможное спасение, страх перед уже пережитым, ужас перед ещё неизведанным – всё это было устремлено к порту. Одесса, многострадальная Одесса, бывшая и под большевистскими комитетчиками, и под антантовцами, и под Радой, и под Директорией, под атаманом Григорьевым, Махно и ещё чёрт знает под кем, Одесса переживала очередную эвакуацию… Потом стали слышаться отдалённые выстрелы. Всю ночь и последующие два дня стрельба была уже такая, что никто и носа на улицу не казал. Вишневецкие перепуганные, непонимающие ничего сидели в своём подвале и молили Бога, что Меер в тот роковой день, когда всё это началось, утром принёс продукты. Семья из девяти человек могла хоть что-то есть.

Однажды ночью в дверь чёрного хода, которая была заперта всегда и задвинута столом, постучал дворник Ахмедка и шёпотом спросил, живы ли они там? Меер открыл ему дверь, и Ахмедка в своём неизменно потертом, пропахшим немытым телом тулупе, протиснувшись в узкую щель между дверью и сдвинутым столом, уселся прямо на пол. Маленькие чёрные глазки его испуганно бегали, а он постоянно теребил свою жиденькую бороденку, вернее подбородок с несколькими тонюсенькими волосиками. Он сбивчиво начал рассказывать, что уже несколько дней в порту творится что-то невообразимое. На пристанях происходили душу раздирающие сцены: плач, давка, буржуи никак не могли все поместиться на пароходы, многих людей просто затоптали. Сам он не ел уже два дня, сегодня на улицах народу нет, все лавки закрыты и вроде бы эти самые белогвардейцы и казаки уже отплывают, потому что вот – вот в город войдут части Красной армии. Ахмедка быстро проглотил кусок пресной лепёшки, которую ему протянула Мирра, с жадностью выпил полчашки воды.

– Больше не могу, детям надо, – сказала Мирра. Тогда Ахмедка предложил Мееру пробраться по чёрному ходу на крышу и посмотреть, что делается на море. Как не протестовала Мирра, любопытство Ахмедки передалось и Мееру, с ними пошёл и старший сын Лёвка.

Порт с крыши был отлично виден, но и так было понятно, что все суда и судёнышки, иностранные и русские, все военные, и все торговые корабли с бегущей Белой гвардией, со счастливчиками, кому удалось – таки вступить на «спасительный ковчег», уже вышли в море. Их длинный шлейф тянулся до самого горизонта, уходя в туманную спасительную неизвестность. На следующий день было спокойно и по тому, как жутко было спокойно, стало ясно, что в город вошли войска Красной Армии.

Меер Моисеевич со всей своей многочисленной семьёй всё же решили пока выждать, и на улицу несколько дней никто из них не выходил ни за водой, ни за продуктами, даже по нужде детей не выпускали. В квартире стоял смрад и зловоние. Наконец Мирра не выдержала и решила всё же позволить Мееру вынести вёдра с помоями и всей прочей пакостью.

Был поздний вечер начала февраля. И без того продуваемую всеми студёными морскими ветрами Одессу пронзали вдобавок ещё и дождь с мокрым снегом. Но Меер Моисеевич мужественно проделал эти хождения не один раз, пока наконец не осталось ни одного гадкого ведра, вынес и тот свой «сваренный» отрез. Потом осмелев (так как во дворе и на улице не было ни одной живой души, как ему казалось), он с полными вёдрами чистой воды решил возвратиться от колонки домой не через дверь чёрного хода, откуда выходил, а пройдя под аркой дома, ведущей со двора на улицу, войти в свой подвал с той стороны дома, которая выходила на Торговую. Надо же было хоть как-то разведать обстановку. Проходя под аркой, он чуть не споткнулся о какое-то тело. В темноте он подумал, что это должно быть какой-то мертвец и в первую минуту сильно испугался, вода выплеснулась прямо на это тело. И тело это зашевелилось. Присмотревшись, он увидел, что это ни какой не мертвец, а напротив, совершенно живой человек. Причём, не просто человек, а молодая девушка, свернувшаяся калачиком и дрожащая от испуга и от ночного холода. Она была одета в серую беличью шубку поверх форменного серого платья и белого фартука, голову её покрывал серый пуховой платок, из-под которого выглядывала белая косынка с красным крестом. Такую одежду носили сёстры милосердия, работающие в военном госпитале. Только всё это было довольно грязное, по-видимому оттого, что она просидела под этой аркой наверное не один час.

– Ой, Вэй! Милая барышня, ой, Вэй! Я вас-таки, кажется, немножечко облил, – девушка не прореагировала и не пошевелилась. Уже собираясь уйти, он всё же задумался, что-то его в этой ситуации насторожило.

– У меня до вас есть вопрос, что же вы здесь делаете одна, в такое тёмное время? – поставив вёдра, спросил сконфуженный Меер Моисеевич, – почему вы домой не идёте? Родители – таки, наверное, уже заждались? Извините, конечно, но я интересуюсь это знать, потому что я имею вам сказать, мы вас проводим с сыном, – и он растерявшись, громко во весь голос крикнул Лёвку так, что забыл о всякой осторожности. На его крик выскочила Мирра, прикрывая грудь шалью, следом выбежал встревоженный Лёвка.

– Боже ж мой! Меер, что случилось, зачем ты так кричишь? – тут Мирра увидела девушку.

– Это ещё что такое? – спросила она, пытаясь в темноте разглядеть, скорчившуюся от холода, фигуру, – Вы кто, барышня? Я имею интерес, почему вы в такой час сидите в чужой подворотне? Вас кто-то обидел? Таки где вы живёте? – и поскольку девушка не произнесла ни единого слова, Мирра Ильинична вопросительно взглянула на мужа.

– Меер, я имею тебе сказать, она наверное глухая. И что теперь нам делать, что делать? Ты, что тоже оглох? Почему ты молчишь? Я – таки хочу знать, что тут происходит? – Мирра наклонилась ниже, пытаясь рассмотреть девушку, и легонько тронула её за плечо. – Оставьте, пожалуйста, – наконец произнесла девушка. Голос был тихий, отрешенно спокойный, с интонацией полнейшей обречённости и безразличия ко всей этой суете. У Мирры сердце сжалось от жалости к этому несчастному созданию.

– А идти? У меня нет дома… теперь. Прошу вас не беспокойтесь, оставьте меня, я тут посижу ещё. Господи, лучше бы мне умереть! – прошептала девушка.

– Ну вот ещё чего! Ты слышишь, Меер, она собралась тут под нашими окнами ещё и умереть! – возмущённо, и, как сама думала, строго сказала Мирра Ильинична.

– Нам только этого не хватало, – и уже совсем тише, участливо спросила, – сдаётся мне, что вы – сестра милосердия? Я правильно думаю? – та молча кивнула. Мирра немного прищурилась, как бы что-то соображая, – Ладно, уже совсем ночь. Куда вам теперь идти? Это верно-таки некуда… Меер, я имею сказать, что ничего страшного не произойдёт, если мы рискнём предложить ей побыть до утра у нас? Что ты думаешь за это? Мы что звери какие, чтобы человека на улице оставить в такое время? Ну, что ты всё молчишь, таки можно хоть что-то ответить жене, или может ты имеешь возразить мне?

– Да, что же, золотце моё, тут возражать, когда ты всё говоришь правильно, а главное всё сама решила, рыба моя! – закивал он в ответ.

– Барышня, вы можете побыть у нас до утра, – с интонацией некоторой гордости объявила она девушке.

– Лёвка, Меер, помогите ей встать, она видно совсем ослабла. Девушка, попыталась встать сама, но ей пришлось всё же прибегнуть к помощи Меера и Лёвки. Когда опираясь на их руки с обеих сторон, она сделала несколько шагов, взглянув намётанным глазом, Мирра воскликнула, зажав сразу же рот руками: "Боже ж мой, да она же ж ещё и в интересном положении, и похоже ж уже давно… Ну вот это – таки и есть тихое еврейское счастье, как говорила моя покойная бабушка Двойра, мир праху её."

Глава 2

Анечка Воронцова происходила из дворянской семьи, её далёким, хоть и косвенным предком по отцовской линии, был новороссийский и бессарабский генерал-губернатор светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов. Семья до войны жила в Санкт- Петербурге, там Аня окончила Смольные Женские курсы, она прекрасно говорила по-английски, по-французски, прилично владела машинописью и стенографией. Её отец, князь Ипполит Андреевич Воронцов, служил верой и правдой Царю и Отечеству, он был боевой морской офицер в чине капитана второго ранга, удостоенный множеством великодержавных наград. В Санкт- Петербурге у Воронцовых был большой особняк на Невском проспекте, где Анечка провела всё своё счастливое и благополучное детство с мамой Екатериной Васильевной и бабушкой Анной Петровной. В начале 1917 года отца внезапно перевели со службы на Балтийском море в распоряжение командования Черноморского флота и они всей семьёй покинув родной город перебрались в Одессу.

В Одессе родственников близких не было. Семья временно поселилась в большой съёмной квартире, окна которой выходили на Николаевский бульвар. В Одессе Анечке всё нравилось и она, даже не имея в этом городе близких подружек, не скучала. Отца постоянно дома не бывало, так как он сразу же по прибытии принял командование большим флагманским крейсером «Георгий Победоносец». Мать и бабушка были заняты подыскиванием через новых знакомых какого-нибудь приличного загородного дома, потому что летом в пыльной Одессе для непривыкших к жаре северян было слишком душно, особенно страдала бабушка. Но внезапно события в стране стали столь стремительно развиваться, что ни о каких удобствах и перемене жилья никто и думать не мог. Было просто не до того. Правда, надежда, что скоро вся смута кончится, ещё почему-то оставалась твёрдой. Но «смута» не кончалась, волнения продолжались и в порту, и на заводах, и, особенно, на кораблях. В городе объявились красные комиссары, которые прямо на улицах объясняли, что власть теперь в Одессе принадлежит рабочим и крестьянам. Город трепетал от ужаса, что в любой момент к любому жителю могут войти с проверкой на благонадёжность, участились доносы и аресты. Слава Богу, это продолжалось недолго. Красные вынуждены были оставить город, в который вступили австро-венгерские оккупационные войска. Начался первый этап интервенции южного, разноплемённого, свободного российского порта. Так продолжалось пока город опять не заняла вновь образовавшаяся добровольческая или Белая Гвардия под началом генерала Деникина, на которую возлагались большие надежды.

Но спокойствие от этой, казалось надёжной охраны, было каким-то призрачным, отец был недоволен, суров и на лишние вопросы предпочитал не отвечать. Ипполит Андреевич неделями отсутствовал, на кораблях постоянно происходили волнения, да и в городе то взрывались какие-то склады, то ночами недовольные личности, которые гордо именовали себя террористами- революционерами, били витрины продовольственных магазинов. Спокойно пройти по улицам можно было, пожалуй, только ясным днём. Неожиданно зимой 1919 года умерла сраженная инфлюэнцей Екатерина Васильевна, через месяц бабушку разбил паралич и пролежав в беспамятстве неделю этот мир покинула и она. Ипполит Андреевич почернел от горя, но вынужден был оставить одну так внезапно осиротевшую дочь и выполнять свой долг службы, его практически не бывало дома. Однажды он пришёл и сообщил, что «Георгий Победоносец» должен срочно и на неопределённое время идти в Севастополь.

– Аннушка, девочка моя, тебе придётся остаться в Одессе. Мне очень больно тебя покидать. Но жизнь такова, что когда-то приходится становиться взрослой. Наверное, самое правильное тебе устроится работать в Госпиталь, там и с едой проблем не будет, и я не буду так волноваться, люди тебя будут окружать интеллигентные, я уже поговорил с Главным врачом полковником Раевским Иваном Николаевичем. Ты завтра же к нему с утра и направляйся, он всё уладит. Конечно, первое время будет тяжеловато, но ты ведь дочь морского офицера. Я верю, родная моя, ты справишься, ты у нас такая умница. Мама бы одобрила такое решение.

Аня видела, что отец с огромным трудом сдерживает себя, что в печальных глазах его уже вот-вот заблестят слёзы. Она бросилась к нему, с нежностью провела руками по его русым с проседью волосам, заглянула в родные ласковые глаза, уткнулась в грудь, ей хотелось последний раз вдохнуть этот такой знакомый до боли в сердце запах, запах единственно близкого ей человека, её отца, самого благородного и самого мужественного, самого нежного и самого верного в этом порушенном мире. Сердце её разрывалось, она остро почувствовала, что больше его никогда не увидит.

Утром следующего дня Аня пошла в Военный Госпиталь, без особого труда отыскала полковника Раевского, который очень тепло её принял, и устроилась работать сестрой милосердия, как многие молодые женщины и девицы дворянского сословия, чтобы помогать раненным солдатам и офицерам воюющей Белой Армии с упорно наступающей Красной Армией. Поначалу Анечке Воронцовой было очень трудно видеть окровавленные бинты, слышать стоны раненных, она стеснялась подавать молодым мужчинам утки, выносить за ними смрадные судна, но потом, уж так устроена человеческая натура, она привыкла ко всему и работу свою выполняла с искренним чувством патриотического долга. Часто приходилось дежурить ночами. Она уставала, не досыпала и, когда совсем не было сил возвращаться домой, то и кемарила прямо под главной лестницей на небольшом диванчике.

С квартиры на Николаевском бульваре ей пришлось съехать. Хозяева, семья домовладельца грека Андропулоса, собравшись внезапно, покинула Одессу, сев на отплывающий в Стамбул пароход. Анечка сняла угол у одинокой глухой старушки неподалёку от Госпиталя. Подругами она так и не обзавелась, как – то замкнулась в себе, и после так резко поменявшейся жизни, ей не хотелось никого пускать в свою теперешнюю, такую однообразно – тусклую. От отца долго не было никаких известий. Где он, что с ним Анечка могла только предполагать по слухам, исходящим от вновь прибывающих раненых офицеров: то о том, что по приказу ген. Шиллинга весь Черноморский флот остаётся в Севастополе для защиты и возможной эвакуации Крыма, то, что какая-то часть флота якобы пошла в Батум.

В конце июля в один из очень редко выпадавших выходных дней Анечка шла по Николаевскому бульвару. Когда проходила мимо такого знакомого серого, каменного дома с красивой лепниной по фасаду, в котором они жили ещё совсем недавно, и посмотрела на безжизненные окна их бывшей квартиры, в груди защемило от нахлынувших чувств невозвратного. По бульвару прогуливались по большей части крикливо разряженные барышни, многие с молодыми офицерами; слышалась французская, английская, румынская, ещё какая-то речь, обрывки светских разговоров мешались с откровенно похабными, вульгарными до непристойности. Ей стало до противного скучно и она пересекла площадь с памятником Дюку Ришелье, потом свернула по направлению к Воронцовскому переулку. Выйдя на тихий переулок с таким родным названием, ей стало как-то спокойнее, как будто здесь её защищало что-то своё, нетронутое, семейно-интимное. Ей казалось, что только этот маленький островок в шумной агонизирующей Одессе способен защитить её, совсем одинокую песчинку Воронцовского рода, ангельским крылом своего далёкого предка.

Впереди, на противоположной стороне переулка, Анечка увидела молодого офицера в форме союзнических войск, он о чём-то разговаривал, низко наклонившись к маленькой пожилой женщине. Старушка была в чепце, в капоте, в накинутой на плечи кружевной мантилье, то есть одета явно по-домашнему. Офицер что-то тщетно пытался ей объяснить, но у него, это видно плохо получалось, так как старушка уже всхлипывала, куда-то показывая, и качала трясущейся головой. Заметив Анечку, офицер, перебежав мостовую, смущаясь обратился к ней по-французски: – Мадемуазель, прошу меня извинить, но эта пожилая мадам, кажется, заблудилась. Она не знает, куда ей надо идти, а я очень плохо понимаю по-русски, тем более не умею читать, не могли бы Вы помочь? – и он подвёл Анечку к оставленной им на минуту старушке. Пожилая женщина с мольбой и надеждой в слезящихся глазах протянула небольшой листочек бумаги, на котором корявыми буквами с ошибками было написано имя потерявшейся «баронесса Марья Алексеевна Штаберг» и адрес на русском языке.

– Да, мсье, конечно, я помогу мадам, здесь всё понятно. Иногда так делают… То есть у неё, очевидно, бывают провалы памяти. И это скорее всего случилось с ней не в первый раз. Вот родственники и подстраховались таким образом, – ответила Анечка офицеру, который смотрел на неё с явным вниманием, но странно – её это несколько не смутило.

– Мария Алексеевна, пойдёмте, здесь недалеко, Вы рядом с домом, успокойтесь, сударыня, обопритесь на меня, пожалуйста, – и она заботливо повела старушку по направлению к её дому.

– Вы позволите, мадемуазель, я вас обеих провожу? – офицер подставил руку старушке с другой стороны.

– Ну конечно, конечно, он такой милый, такой внимательный, – Мария Алексеевна ласково и благодарно посмотрела на него, а потом вопросительно на Анечку. Та промолчала.

– Ах! Прошу прощения, я не представился, – он вытянулся и, щёлкнув каблуками, поднёс руку к козырьку круглой фуражки, – капитан Французской Армии Виктор Анри де Маришар к вашим услугам.

– Анна Ипполитовна Воронцова, – чуть наклонив голову, произнесла Анечка, чувствуя, как лицо её постепенно заливается краской. Она была взволнована, такое с ней происходило впервые. Когда он только подошёл к ней и начал объяснять ситуацию, она, увидев его глубокие, тёмные как омут глаза, поняла, что влюбилась вот так сразу, навсегда, на всю жизнь. Сердце её бешено колотилось.

– Воронцова? А князь Ипполит Андреевич Воронцов, капитан второго ранга кем Вам доводиться, милая? – оживившись, осведомилась Мария Алексеевна, – Уж не родственник ли?

– Ипполит Андреевич мой родной отец, многоуважаемая Мария Алексеевна, – ответила с улыбкой Анечка.

– Ах, милая моя, как это чудесно, как необыкновенно! Я знавала вашего батюшку ещё по Петербургу, где они вместе с моим старшим сыном Николаем Николаевичем, царствие ему небесное, учились, – глаза Марии Алексеевны подёрнулись слёзной дымкой. – А мой младший сын, капитан третьего ранга барон Юрий Николаевич фон Штауберг служит под началом вашего батюшки, на крейсере «Георгий Победоносец». И Ваш батюшка неоднократно бывал у нас. Да, я прекрасно его помню, прекрасно… Жаль только, что с вашей матушкой мы так и не успели познакомиться… Я всё знаю, всё знаю, бедная моя девочка. Царствие ей небесное…

Ошеломлённая таким неожиданным совпадением и осведомлённостью о своей семье, Анечка так обрадовалась, как будто встретила в этом затерянном мире родного и очень ей близкого человека. На глаза обеих навернулись слёзы и Анечка стала целовать старческие, морщинистые руки баронессы. Та гладила её по голове, а потом обняла, и они троекратно расцеловались. Обрадованные обе такой счастливой случайностью, они забыли о присутствии капитана Маришара, и он, плохо понимая русскую речь, молча стоял в смущении, боясь своим присутствием как-то помешать их разговору. Но наконец, уже ясно соображающая баронесса, спохватилась:

– Ах, как неловко вышло, мы так увлеклись, мсье Маришар, что не учли ваше слабое знание русского, – баронесса, обращаясь к Виктору опять перешла на французский. – Ну так сейчас мы эту нашу оплошность исправим. Если Вы, милая Анна Ипполитовна и Вы, мсье Маришар, не возражаете, то уж доведите меня, беспамятную и причинившую вам столько хлопот, до квартиры, это на втором этаже, я уже отлично ориентируюсь. А там, прошу покорно, уж не побрезгуйте попить чайку со старой, навязавшейся на вашу голову баронессой фон Штауберг, – и Мария Алексеевна церемонно и немного кокетливо наклонила свою седую голову в ночном кружевном чепце. Конечно, и Анечка, и капитан Маришар тут же согласились. Они медленно поднялись на второй этаж большого каменного дома, подъезд которого окаймляли высокие монолитные атланты, а на тяжёлой дубовой двери ручкой служило бронзовое кольцо зажатое в пасти льва.

Дверь открыла горничная Лизавета, миловидная, худенькая девушка в кружевном, белоснежном переднике с такой же белоснежной наколкой на светловолосой головке, перепуганная и обрадованная.

– Боже святый, барыня Мария Алексеевна, cлава тебе Господи, Вы нашлись! Мы уж и не знали, где вас искать? Это Глашка снова дверь забыла закрыть, я её уж ругала, ругала, бестолковая девка! Одни матросы у неё на уме, прости Господи, опять видно какой-то к ней приходил! Ужо барин Юрий Николаевич приедет, я ему всё расскажу, ужо он ей всыплет! – приговаривала она, помогая войти хозяйке.

– Уймись, Лизавета, не видишь у нас гости? Поди на стол собери, самовар поставь, – строгим, но спокойным голосом приказала Мария Алексеевна, – с Глафирой я сама разберусь, а Юрия Николаевича беспокоить не сметь всякими пустяками! – и ласково добавила, – это ты молодец, что записочку мне сунула в капот, плоха я стала – это верно. – Пойдёмте в гостиную, – и без всякого перехода добавила, – дождусь ли, голубя моего, четыре месяца известий никаких… Этот один, самый младший в живых остался, а мужа и троих сыновей, царствие им небесное, схоронить довелось без времени. Может, хоть Юрочку Господь убережёт…