Kitobni o'qish: «Воспоминания. Детство в Казани.»
Предисловие
Моя жена очень долго говорила, что было бы интересно записать воспоминания о моем детстве, моих родителях и их родителях, о стране, в которой мы жили, и о прошедшем времени. Да, и сын Максим с невесткой Ириной неоднократно уговаривали меня взяться за перо. Но, пожалуй, первым, кто заговорил об этом, был мой старый друг и коллега, доктор Иан Вуллен, с которым я провел четыре года в командировках по России и бывшим советским республикам Средней Азии и Закавказья.
Первый вариант книги «Воспоминания. Детство» был написан на одном дыхании длиной месяца в два после долгих колебаний и раздумий, в ответ на такие настоятельные просьбы и напоминания. Мною двигало желание поскорее «отписаться, чтобы больше не докучали». Справедливо будет сказать, что это было не самым благодатным стимулом к созданию добротного текста, а поэтому в итоге должен был признать массу его недочетов и слабостей во многих планах, что было справедливо, но тактично замечено моими главнымы читателями – семьей моего сына. Для них, признаться, и писалась книга в первую очередь.
Да, и сам я, совершив под чутким профессиональным руководством нашего редактора длительный и трудоемкий путь работы над продолжением моей истории, вылившейся в книгу «Студенческие годы», увидел все изъяны изначального материала.
В целом хочется надеяться, что всем, кто желает узнать больше о том, как мы жили и выживали в нашей Советской стране в те давно ушедшие времена, читать книгу будет увлекательно.
Июнь, 2024 год.
Мамина ветвь семьи
Бабушки и дедушки
Бабушку с маминой стороны звали Марьям Загретдиновна Таймасова, и она для нас была Эбэбэ. Ее муж, мамин папа, Ибрагим, умер в начале тридцатых годов прошлого века, и знали мы его только по фотографии, которая висела у Эбэби в квартире на почетном месте. Это было черно-белое фото весьма ухоженного мужчины лет тридцати очень приятной наружности в тюбетейке с маленькой бородкой.
И с отцовской стороны мы не знали нашего деда Абдуллу, который подвергся репрессиям в годы жестокостей установления власти большевиками как священнослужитель и был казнен, потому что оказался «врагом народа».
Так что, наших дедов мы с братом не знали и их нам всегда не хватало, так как положительного воздействия дедушек на внуков нельзя переоценить. Неоспоримым свидетельством этого может быть мой сын Максим, на становление которого, вне всякого сомнения, оказал неоценимое влияние его дед Яков Борисович Шнейдер, отец его матери.
1. Марьям Загретдиновна Таймасова
Марьям Загретдиновна Таймасова была родом из Елабуги. Наша мама Рашида, или Аи или Аиша, как её называл мой сын Максим, родилась 7 ноября 1923 года. В семье было ещё двое детей: старшая дочь Муршида (года на три старше Рашиды) и младший брат Рифкат (по-моему, 1925 года рождения).
Семья была зажиточной, так как мой дедушка, мамин папа Ибрагим держал магазин, и почему-то у меня всегда вставал образ магазина одежды, когда я думал об этом. В семье держали лошадей, а значит, у них имелась и коляска. Для тех времён это было всё равно, что расжитаься машиной в советское время. Однако надо помнить, что в СССР для приобретения четырех колес или, как водилось говорить, " тачки" требовалось быть либо очень изворотливым и уметь зарабатывать деньги, либо иметь большую зарплату, которой в советской стране могли похвастаться очень немногие. А во времена нашего дедушки, как и в современной России, это означало деловой успех. И меня всегда не покидало такое чувство, что мамина семья не бедствовала. Эбэбэ, как водилось по мусульманским традициям, вела хозяйство, воспитывала детей. С ними жила ее старшая сестра – Хадича.
Она была инвалидом и не могла передвигаться без помощи табуретки. Не знаю почему: было ли это от рождения или в результате несчастного случая. Позже, в 50-е и 60-е годы, Хадича жила в семье Разии, второй сестры бабушки.
Семья нашей бабушки жила в Елабуге в двухэтажном доме, и мой старший брат Раис собирался, по его словам, «разобраться» с этим: этот дом отыскать и «потребовать» от властей возврата его назад в семью как родовое гнездо. Раис всегда был мастером на проекты, подчас очень фантастические, и в нём бурлила деловая жилка, которая, неверное, передалась ему каким-то мистическим образом от дедушки Ибрагима. Надо отдать должное и дочерям Раиса – Наиле и Алсу: им тоже передалось тонкое чутье к делу от их прадедушки.
Эбэбэ была удивительной женщиной, хотя жизнь её и не баловала. Ибрагим умер рано, в 30-е годы от чахотки (как в те времена назывался туберкулёз), оставив Марьям с тремя детьми. Моей маме было, наверное, лет десять, когда умер их папа. Как семья жила после безвременной кончины Ибрагима, где учились дети, как Марьям с тремя детьми оказалась в Казани, я не знаю. Эти вопросы мы никогда не задавали и, конечно, сожалеем об этом. Наша мама была очень скромной женщиной и почему-то никогда не рассказывала о своём детстве. Знаю только, что она окончила семилетку, что являлось, второй ступень школьного образования, после которой можно было оставить школу и пойти на работу. По всей вероятности, наша мама окончила татарскую школу, потому что в те времена многие школы были с татарским языком обучения.
Марьям Загретдинорвна была невысокого роста и можно сказать полная, как многие татарские бабушки, с сединой в волосах, зачёсанных назад и с пробором посередине. Улыбка никогла не сходила с её доброго лица. На левой щеке у неё была бородавка, которую нам, мальчишкам, всегда хотелось потрогать, почему – не знаю, и, когда мы пытались её пощупать пальцем, Эбэбэ всегда резким движением головы ухватывала наш палец губами, тем самым очень нас пугая. На голове она всегла носила туго повязанный платок, как принято у женщин по мусульманскому обычаю. Платок она неизменно затягивала очень сильно по той причине, что ее мучили частые головные боли. Мигрени были, видимо, семейной слабостью, ведь они мучили и нашу маму. Ходила Эбэбэ немного вперевалку, покачиваясь с одной ноги на другую: ещё она страдала болезнью суставов ног и часто жаловалась на боли в коленях. Мы все знали о её проблемах с ногами: очень часто ей приходилось накладывать на них всякие мази (и подчас с очень острым неприятным запахом), летом она делала разные припарки из свежих лопуховых листьев и даже смело сажала на них пчёл, чтобы они жалили её в колени и пускали в это место свой яд, известный своими целебными свойствами. Боль в коленях, думается, немало мучила бабушку, и, конечно, достойного лечения в те времена найти не получалось. Ходить она далеко не могла, и даже выносить ведро с помоями во двор оказывалось трудно, а идти за водой пару кварталов на соседнюю улицу было делом совсем непосильным. Все с её двора, в основном женщины, да и мужчины тоже, ходили за водой за два квартала с коромыслом – такой изогнутой, плоской в средней части палкой с крючками на концах, на которые вешали вёдра. Коромысло несли поперёк плеч, тем самым распределяя тяжесть равномерно, что значительно облегчало ношу. Некоторые домохозяйки умудрялись осиливать коромысло с двумя полными вёдрами воды, да ещё одно полное ведро в одной руке.
Когда я приходил к Эбэбэ после школы, первым делом отправлялся за водой и всегда с рвением брался за это дело. И не потому, что мне это было по душе или нести наполненное водой ведро за «тридевять земель» казалось легкой забавой. Объяснение такому чувству долга простое: вода в доме бабушки всегда была нужна, ведро казалось неизменно полупустым, а значит его запасы следовало пополнить. Колонка располагалась на улице, где ходили трамваи. Надо было пройти полквартала по Парижской Коммуне, на углу с Тукаевской повернуть налево и идти ещё полквартала до ближайшего двора. В центре его на некотором возвышении стояла как статуя колонка. Зимой дорожка, ведущая к ней, превращалась в каток, и, своеобразное «восхождпение» до этой постепенно покрывавшейся льдом "статуи" требовало недюжинной сноровки. Добежать до двора с водой с пустым ведром казалось проще пареной репы, а вот плестись обратно, мельтеча шагами, с полным ведром – дело изнурительно тяжёлое: пару раз, конечно, приходилось делать остановку, чтобы отдышаться и собраться с силами. Эбэбэ, понятное дело, была очень благодарна нам с братом за помощь и с огромной щедростью готовила, пекла, жарила и парила всякие вкусности, как непревзойдённым мастер этого дела, что, впрочем, справедливо сказать о всех бабушках всех внуков и внучек всех времён и народов.
В середине шестидесятых в их дворе сделали капитальный ремонт, как это тогда называлось, и в её дом провели газ, и дров для печки более не требовадлось, да, мне кажется, что и воду тоже подвели, и жизнь у Эбэбэ, думаю, стала полегче.
2. Двор на улице Парижской коммуны
Квартира Эбэбэ располагалась на втором этаже, и подниматься приходилось по довольно крутой лестнице. На крошечной площадке ее этажа две двери – бабушкина и соседей. Как и все наружные двери в те времена, она была обита дерматином с толстым слоем ваты под ним, и поэтому казалась «пузатой». В зимнее время такие утепления являлись некоторой защитой от морозного воздуха, проникающего с улицы. Звонок в дверь – после «Кем бу?» («Кто это?» по-татарски) и моего ответа «На’ил бу, Эбэбэ!» («Эбэбэ, это Наиль») дверь отворяется, и на пороге с распростёртыми руками стоит Эбэбэ, как всегда, со сверкающей золотом зубных коронок улыбкой. На голове неизменный, туго повязанный цветастый платок. В летнее время шли сразу направо, на «балкон», где стол всегда был накрыт к чаю. Эбэбэ с некоторой гордостью называла эту пристройку балконом, что на самом деле предсталяло собой ничто иное, как надстройку над сараем нижнего этажа.
Своими окнами она выходила на дворовую уборную, покрашенную гашёной известью, а значит, беловатую, с прилегающей к ней помойной ямой. Близость к местам общего пользования означала постоянно стоящий в воздухе специфичный «аромат», получающийся от смешивания запахов фекального аммиака и хлорки. Такой "запашок" насыщал воздух во дворе, особенно в тёплую погоду летом. Балконом, естественно, пользовались только в летние месяцы, а зимой он служил холодильником и кладовкой для летних вещей. Надо отдать должное этой пристройке: там стояла прохлада в душные летние дни, где при желании даже можно было спать летом. К запаху, как известно, обычно постепенно привыкаешь и через некоторое время перестаёшь его замечать.
Однако такие «мелочи» не пугали Эбэбэ и её многочисленных подруг, и они с удовольствием устораивали свои чаепития на балконе с долгими не спешными беседами, как правило, связанными с местными сплетнями, жалобами на детей и внуков, и, наверное, промыванием костей всех и вся. Мы же с братом после быстрой чашки чая с каким-нибудь чудом бабушкиной кулинарии любили выходить наружу на сам «балкон», или сидеть на покатой крыше соседнего сарая и переговариваться с дворовыми ребятами, которые, конечно, были нашими друзьями. Двор на Парижской Коммуне являлся удивительным местом: там жили русские вперемешку с многочисленными татарскими семьями, и все жили очень дружно – все обо всех всё знали, секретов как-то не было, и жизнь текла удивительно ладно. Русские говорили бойко по-татарски, а татары, естественно, не могли не говорить по-русски. Никак не забуду одного мальчишку по имени Ванька, которого татары звали непременно как «Банька» не потому, что хотели надсмехнуться над ним, а исключительно в силу особенностей фонетической системы татарского языка, в которую здесь вдаваться совсем не место. Никто никогда ни на кого не обижался и не обращал на такие мелочи внимания. Мальчик этот принадлежал к чистокровной русской семье, и он так уверенно "шпарил" на татарском, что мне было даже обидно: ведь я, к своему стыду, с такой лёгкостью, как он, не мог изъясняться на моём родном языке. До сих пор обидно, даже по прошествии целого полувека с гаком.
В глубине двора дома Эбэбэ возвышался высокий глухой забор, за которым находилось трёхэтажное здание интерната. Для меня это заведение было покрыто какой-то тайной. Интернат для детей без родителей. Подсознательно я задавался вопросом: «У всех детей есть папы и мамы, а где родители этих детей?» Конечно, ответа на этот вопрос у меня не находилось. Двор интерната являлся запретной зоной для нас, однако мой старший брат Раис с мальчишками постарше часто перелезали через забор на загадочную территорию со своими секретными планами сходить «на разведку». Я же оставался с ребятами моего возраста на дозволенной части двора. Детей во дворе было много, и, как это водится по законам детства, все делились на «старших» и «молокососов», т. е. младших, которые были «слишком сопливыми, чтобы ходить со старшими пацанами в разведку в интернатский двор». Мне, понятно, было обидно, но таков был заведённый порядок, и если ты ослушался старшего мальчишку, то получал заслуженно по шее или подзатыльник, а то и два, и это было нормально.
Позже, когда уже немного подрос, я всё же одолел тот высокий забор в дальнем тупике двора и изучил запретный мир, окружавший интернат. К тому времени он, видимо, закрылся, потому как двор был безжизненным, всё казалось запущенным и печальным. Однако это разочарование было вознаграждено новым открытием: как оказалось, территория, окружавшая здание интерната, граничила со стадионом «Спартак», и, если перелезть через этот не менее высокий забор, ты сразу попадал прямо на беговую дорожку «Спартака». Такая находка, казалось, стоила покорения заборов и опасопасности быть обнаруженным сторожем интерната, который мог бы пожаловаться Эбэбэ, что бы означало выговор и нотации от бабушки, но это не казалось самым страшным наказанием. Вот если бы она в свою очередь пожаловалась нашим родителям, вот это могло бы закончиться для нас печально. Наш отец был из очень строгих.
3. Сестры Загретдиновны
В том же дворе, напротив квартиры Эбэбэ, только на первом этаже, жили её две сестры – Разия Загретдинговна и Хадича Загретдиновна. Конечно, мы их звали просто Разия-апа и Хадича-апа. Разия-апа смотрелась довольно привлекательной женщиной с тёмными волосами и важным крючковатым мясистым носом на, как мне казалось, ухоженном лице. Нос, надо сказать, был мясистым и у Эбэбэ, однако это никоим образом не делало её менее милой для нас. Разия-апа казалась дамой с некоторыми, как мне думалось, манерами и претензией, и иногда она выговаривала нас за мелкие проступки или ещё за что-то, и делала она это на русском языке, чтобы, думаю, выговор возымел большее воспитательное воздействие. Однако говорила она с таким большим акцентом, что вся нотация звучала очень даже смешно, и поэтому я не придавал её словам особого значения. Тем не менее у меня так и осталось некоторое ощущение неприязни, когда я вспоминаю ее даже сейчас. Однако, как говорится, царство ей небесное.
Разия-апа была замужем за Эхмэтшэ-абыем, невысокого роста, косоглазым мужчиной с круглым улыбающимся лицом и абсолютно плешивой головой. Для нас, мальчишек, трудно было смотреть на него с серьёзным лицом, ведь глаза его всегда, казалось, направлены в сторону, когда он говорил с тобой. Этого добродушного, простого человечека было не видно и не слышно: он не хотел ни во что встревать, старясь быть в семье незаметной фигурой. Эхмэтшэ-абый в наших мальчишеских глазах представлялся смешным и безобидным, и мы часто с братом до слёз смеялись, называя его «пляш-баш» («лысая голова» по-татарски). Не в глаза, конечно, а между собой, когда «смешинка попадала нам в рот». Каюсь – некрасиво это было с нашей стороны, конечно, но всё-таки мы всё ещё были детьми, а дети не всегда отличаются тактичностью, даже и не подозревая об этом.
Эхмэтшэ-абый работал шофёром в почтовом Управлении. Надо заметить, что была какая-то связь между почтово-телеграфным учреждением и семьёй Эбэбэ: наша мама работала на городской телефонной станции, известной нам как «ГТС» монтером. Ее подразделение занималось ремонтом и обслуживанием релейной аппратуры, установленной рядами высотой со старинный платяной шкаф в огоромном зале. Там всегда было очень шумно от постоянного жужжания аппаратуры, производившего соединение телефонных абонентов, когда они набирали номер на своих телефонных аппаратах по всему городу. Эхмэтшэ-абый и мамин младший брат Рифкат-абый там шофёрили – один на грузовике, а второй на «Москвиче» возил какого-то ГТС-овского начальника. Бывало он приезжал на обед к Эбэбе и ставил свою машину во дворе. Мы тотчас начинали уговривать его позволить нам помыть его «Москвич», пока он обедал. Оказать ему такую услугу нам являлось большой честью, и даже иногда между нами возникали ссоры из-за того, кому мыть капот, а кому крылья автомобиля. За этот предоставленный «сервис» после обеда Рифкат-абый сажал нас всех на заднее сиденье и вез до ближайшего перекрестка, что являло собой самое главное событие того дня, и до вечера мы всем хвастались всем, как нас «Рифкаи-абый прокатил сегодня на машине!»
Думается, что на работу принимали в те времена в основном по знакомству и по связям. Никаких тебе резюме или интервью. Рекомендации уважаемого человека было достаточно. Однако могу я и ошибаться. Помню, у входа каждого предприятия или завода, конторы или заведения всегда висела табличка с надписью: «Требуются на работу» – с перечнем специальностей, необходимых для организации. Возможно, более престижные, высокооплачиваемые или "хлебные" (классное словечко, прекрасно характеризующее жизнь в стране той эпохи) места не вывешивались на всеобщее обозрение, а расходились «по знакомству», что является ещё одним известным выражением, уникально принадлежащим советским временам. К сожалению, в те давние времена многое делалось и улаживалось именно таким образом.
Разия-апа работала какое-то время певицей на Татарском радио. Большое дело в те времена, да и сейчас, думаю, певица местного масштаба не последний человек в городе. Отсюда, думаю, и этот некоторый апломб, и чувство какого-то превосходства, которые всегда несколько отталкивали меня. Напыщенность не была свойственна нашей Эбэбэ вовсе – она всегда улыбалась и радовалась нам. Но, как это бывает в семьях, контрасты – нередкое дело. Посмотрите на нас с братом. Какие мы получились разные! Но об этом – в своём месте. У бабушкиной сестры, действительно, был красивый голос. Меццо не меццо, н непременно сопрано по татарским меркам. Она часто пела на семейных праздниках и застольях, и это хорошо запомнилось мне. И Эбэбэ пела тоже, и наша мама тоже пела – в целом это была музыкальная семья. Эбэбэ играла на гармони, которую она называла «гармун», и очень задорно исполняла татарские песни, и однажды я видел её даже, играющей на фортепиано, а это значит, что ранее, в молодости, их обучали в семье музыке.
4. Мамины кузен и кузина
Увлечение музыкой в семье передалось дочери Разии-апы и Эхмэтшэ-абыя – Рамии. Рамия-апа была лет на шесть-семь старше моего брата (может быть, и постарше), а значит, я оказывался на целых десять лет младше её. Совсем маленький в её глазах. Крупная девочка с большим носом, круглым, как у Эхмэтшэ, лицом, выпуклыми глазами и длинной косой. Мамина кузина училась игре на фортепиано в музыкальной школе, а затем в училище, что и определило её профессиональный выбор, потому что позже она стала преподавать в музыкальной школе.
У Рамии был старший брат Фарид, очень похожий на отца, но только с рябым лицом и без косоглазия. Он оказался немного непутёвым в семье: после школы шофёрил, что даже в те времена считалось не очень престижным занятием, затем пошёл в армию. Демибилизовавшись, занялся боксом, однако любил выпить, и это неблагоприятно повлияло на его дальнейшую жизненную колею: связался с дурной компанией, «неудачно женился», по словам Разии-апы (эта использованная ей с сожалением русская фраза запала в моей памяти по неведомой мне причине), уехал в Среднюю Азию, а дальше его след потнрялся. Одной из причин непутёвости Фарида наряду с тем, что Эхмэтшэ-абый оказался слабоватым отцом в плане воспитательного потенциала, была Хадича-апа, жившая к тому времени в их семье. Не имея своих детей, естественно, она безмерно баловала премянника и племянницу, и особенно Фарида, покрывая его проказы с самого маленького возраста, потакая ему всяко, a позже давая ему деньги, возможно, и на выпивку и в итоге результат. Наш отец работал в банке, однако, как мне казалось в те времена, люто ненавидел деньги, считая их злом и особенно в руках детей. И, когда иногда по праздникам какой-нибудь подпивший и расчувствовавшийся родственник совал нам в руки измятый рубль "на конфеты, сынок", отец всегда смотрел на это очень неодобрительно и затем сурово говорил маме, что детям деньги не нужны. И точка.
Мне кажется, Хадича-апа была глубоко несчастным и обиженным судьбой человеком: инвалидность и жизнь всегда по чьей-то милости не самый лучший рецепт для счастья. Подозреваю, что ей и доставалось от всех, и особенно от Фарида, этого избалованного, вспыльчивого и недалёкого человека.
Так и запечатлелся в моей памяти образ трёх "Загретдин-улы"
/Загретдиновны по-татарски/ сестёр : Марьям, Разии и Хадичи, сидящих летним вечером на лавочке во дворе и обсуждающих новости прошедшего дня.
5. Мамины брат и сестра
У мамы были младший брат Рифкат и старшая сестра Муршида.
Рифкат ушёл на фронт в Великую Отечественную войну очень молодым парнем (1925 г. р. оказался последним призывным годом). После войны, мне кажется, он всегда работал шофёром на Главпочтамте. Когда я начал понимать кое-что из разговоров Эбэбэ с нашей мамой, и мне, наверное, в этот момент было лет семь, Рифкат-абый был женат на девушке по имени Сания.
У них родился сын Рашид, который был на два года младше меня, и они жили с родителями Сании совсем недалеко от Эбэбэ в одном из двухэтажных, купеческой постройки домов в Татарской Слободе Казани.
Вся Слобода застравалась в бытность процветания купеческой Казани позапрошллого века такими домами: первый этаж – кирпичный, а верхние этажи (максимум два) – бревенчатые, с украшенными изразцами окнами. В советское время эти дома поделили между двумя-тремя семьями, и так и жили: с туалетом во дворе, со скрипящими покошенными лестницами, подвалами для картошки и дровяными сараями. К шестидесятым годам этим домам уже подходило под сто лет, и они неизбежно ветшали, несмотря на косметические ремонты и даже подведённый газ. Кстати, улица Газовая была застроена исключительно такими домами, и в условиях острой нехватки жилья в них семьи жили поколениями.
Эбэбэ не жаловала сына по случаю его брака и, видимо, не ладила с родителями Сании. Я, возможно, и ошибаюсь из-за недопонимания или искажения каких-то фактов, но Рифкат женился на Сании после того, как она оказалась в положении и должен был родиться ребёнок. Сания была нездорова: у неё развился туберкулёз, от которого она в итоге и умерла. В семье царил разлад, причину которого я не знаю, и Рифкат в итоге развёлся. Затем семья Сании стала препятствовать отцу появившегося на свет мальчика видеться с сыном, и это, естественно, больно переживалось отцом ребёнка и нашей Эбэбэ. В моей памяти остались изнурительно долгие, душещипательные рпзговоры между мамой и Эбэбэ, где она бесконечно жаловалась на родителей Сании и т. д. и т. п. Мне, мальчишке, приходилось присутствовать при этиx мучительных, бесконечных изнурительных жалобах и видеть слёзы обиды и отчаяния.
По всей видимости, Рифкат-абый был ещё тем гусаром, как, впрочем, и все мы, чего греха таить. Яблоко от яблони далеко не падает, как говорится.
6. Тетя Ася
Тётя Ася, жизнерадостная русская женщина, работала как и Рифкат-абый на городском Почтамте. Оба находилась в разводе, они какое-то время, видимо, встречались и затем поженились. Мне всегда нравилась тётя Ася своей открытостью и добродушием. За словом в карман она не лезла и любила всё говорить прямо в глаза – как есть. Эбэбэ явно не приветсовала выбор сына – эта «мэржэ» («русская женщина» по-татарски с негативным оттенком) ей явно не нравилась. Ситуация усугубилась ещё и тем, что тётя Ася должна была переехать к Рифкату-абыю в квартиру Эбэбэ, что, естественно, усугубили и без того натянутые отношения.
Мы часто с мамой ходили на Парижскую коммуну и я, конечно, не мог не слышать ее бесконечных жалоб на тётю Асю и Рифката-абыя. Многого, безусловно, из всех претензий бабушки я не понимал, однако в целом улавливал направление ее обид и недовольств. «Противостояние» Эбэбэ и тёти Аси продолжалась годами – обе женщины не могли никак ужиться. Рифкат-абый оказался зажатым между двух огней, и ему было, думаю, нелегко. Ситуация не из приятных, понятное дело. Не думаю, что такая стрессовая атмосфера в семье бабушки не могла не сказаться тем или иным образом на ее здоровье. Так в итоге и случилось. Известно, что Эбэбэ страдала гипертонией: периодически у неё были кризисы с кровотечением из носа, и она днями проводила в постели в полулежачем положении с тампонами в носу для остановки крови. Бабушка сама была медиком в какой-то степени (до пенсии она работала акушеркой), но, видимо, не могла следить за питанием, диетой и соблюдать прочие ограничения, связанные с болезнью.
Каждодневные наведывания дочери к своей матери и сами стали причиной раздора, но на этот раз в нашей семье между моими родителями. Недовольство отца вызывало множество натянутых разговоров на повышенных тонах между мамой и парой, потому что моему отцу казалось, что моя мама проводила слишком много времени у своей матери вместо того, чтобы заниматься своей семьёй. Возможно, тут была примешана и ревность моего отца к Эбэбэ, который полагал, что он должен быть центральной фигурой в семье, а не его тёща.
Я был очень впечатлителным мальчиком и, судя по всему, страдал до некоторой степени обсессивно-компульсивным растройством и, конечно, быть свидетелем таких семейных передрязг в детском возрасте всегда нелегко. Так формировалось мое отношение к людям как в семйеном контексте, так и за пределами семьи.
Жалобы Эбэбэ на тётю Асю были самые разнообразные и подчас весьма абсурдные, а может быть, и… нет. Никто этого никогда не узнает. Всякий человек всегда защищает свою версию ситуации. Вот одна из историй, из-за которой Эбэбэ была в негодовании. Я полагаю, что её обвинения тёти Аси в этом эпизоде надуманные, но кто, как говорится, знает. Так вот, на балкон (с душком) из прихожей вели две ступеньки. Направо после ступенек был лабаз-кладовая, где Эбэбэ хранила продукты. Холодильники в те времена были еще редкостью и обходились, как могли. Бабушка по нескольку раз в день туда спускалась за всем необходимым для приготовления пищи и т. д. На этих двух ступеньках всегда лежал либо коврик, покрывающий обе ступеньки сразу, либо какя-нибудь картонка. Наверное, для того, чтобы можно было вытирать ноги. Однажды Эбэбэ обнаружила, что коврик (или картонка) был подвинут в сторону, направо, и создавалось впечатление, что это являлось продолжением ступеньки. Это могло случиться от того, что по этим ступенькам часто в этот день поднимались и спускались, и коврик мог сдвинуться в сторону. С другой стороны, можно было подстроить такое и со злым умыслом, конечно. Нетрудно представить, что могло бы произойти, если бы кто-нибудь наступил на несуществующую ступеньку. Для нас, пацанов, так оступиться ничего не значило бы: отряхнулся и пошёл дальше, а для тучной немолодой женщины это могло бы закончиться серьёзным увечьем. Учитывая, что между двумя женщинами не водилось согласия, Эбэбэ твёрдо была убеждена во втором варианте ситуации. Такой взгляд на вещи повлек долгие и нескончаемые взаимные обвинения во всех правдоподобных (и не очень) подробностях греха, которые, естественно, не без слёз докладывались маме каждодневно. Неудивительно, что именно этот эпизод въелся мне в память. Почему-то я не был на стороне Эбэбэ в этом споре, видя очевидные слабости в её доводах. Мама же наша как послушная дочь, терпеливо выслушивала стенания своей матери изо дня в день. Соглашалась ли она с ними, мне неведомо.
После нескольких лет такого напряга тётя Ася и Рифкат-абый получили комнату в одном подсобном помещении почты № 54 на «Теплоконтроле» в Приволжском районе города. Уверен, что они «оббили» немало порогов и «подсластили» немало чиновников, чтобы получить это жильё. Тётя Ася с присущей ей деловитостью и домовитостью тотчас превратила комнату в прекрасное, уютное гнездо, и мы ни раз ходили к ним в гости. Я эти застолья до сих пор помню с восторгом, ведь тётя Ася была прекрасной поварихой и всегда удивляла нас своими блюдами. Я ходил к ним, должен признаться, чтобы вкусно покушать.
У нас дома так не готовили, и не потому что мама не умела вкусно приготовить. Она была не менее искуссной кулинаркой и на праздники всегда творила чудеса – ей, конечно, было у кого научиться. Просто, видимо, с двумя детьми у нас в семье всегда оказывалось туговато с деньгами, и всё делалось без особого всплеска, но, вне всякого сомнения, добротно и качественно. Уверен, что такая скромная жизнь в детстве дала мне и моему брату стимул сделать всё, чтобы жить лучше родителей, и мы оба – и каждый по-своему – искали и, думаю, нашли путь к извествому комфорту для себя и своей семьи.
В восьмидесятые годы, после смерти Эбэбэ Рифкат-абый и тётя Ася получили однокомнатную квартиру с балконом на улице с трамвайными путями, что ведёт к компрессорному заводу где-то напротив здания КХТИ. Мы бывали у них в гостях несколько раз, и эти встречи всегда оказывались незабываемыми, и прежде всего – из-за удивительного гостеприимства и застолья. Разговоры, однако, не всегда сияли добродушнием, потому как беседовал с тобой Рифкат-абый с каким-то пристрастием, расспрашивая о нашем житье-бытье, как бы одновременно завидуя тебе, и это чувство всегда создавало атмосферу дискомфорта. Может быть, это было совсем не так и я передёргиваю ситуацию, но укоризненные фразы типа: «Вот ты съездил в Москву, а что же нам подарок не привёз?» – всегда вызывали у меня ощущение неловкости, от которого я никак не мог избавиться.
7. Эбэбэ и наш папа
Отец был намного старше моей матери и всего лет на пять моложе своей тещи. Отношения его с нашей Эбэбой полностью вписывались в стандартный сценарий: теща в глубине души недолюбливала мужа своей дочери, но все же сносила его, так как он был хорошим отцом и в целом заботливым и любящим супругом. Несмотря на это, однако, Султан, с ее точки зрения, явно был недостоен моей красавицы дочери Рашиды. Глубиной же причиной такого ее отношения к нашему отцу, думаю, являлось то, что, во-первых, он все же был "деревенщиной", хотя и неплохо образованной "деревенщиной" и занимающей не последнюю должность в банковской иерархии города, и во-вторых, как человек не намного моложе ее самой, отец совсем не признавал «тещинского» авторитета Марьям Загретдиновны .
