Kitobni o'qish: «Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871»

MICHAEL HOWARD

THE FRANCO PRUSSIAN WAR

THE GERMAN INVASION OF FRANCE

1870–1871

Глава 1
Противники

Вооружение и техника

Летом 1870 года королевство Пруссия и ее германские союзники полностью разгромили военный потенциал Французской империи. На протяжении почти 80 лет побежденная ими Франция была европейской законодательницей в военных вопросах, тогда как десятью годами ранее победительница Пруссия представляла собой едва ли не самую слабую в военном отношении крупную державу континента. В течение всего лишь месяца боевых действий (2 августа первый небольшой бой у Саарбрюккена, а 2 сентября произошла капитуляция французской Шалонской армии и императора Наполеона III под Седаном) Пруссия добилась преимущества в военных и политических аспектах, что дало возможность для объединения Германии при ведущей роли Пруссии, с которой полвека спустя мог соперничать лишь союз, включавший почти все ведущие мировые державы.

Европа почти не знала прецедентов столь драматического поворота. Для отыскания аналога нам следовало бы вернуться по крайней мере к битве при Брейтенфельде 1631 года, когда за несколько часов Густав II Адольф сокрушил силы католиков, а ведь этот шведский король в течение многих лет с нараставшим успехом сражался против датчан, поляков и русских и к 1631 году считался одной из великих исторических личностей. К 1870 году на счету у прусской армии имелась лишь блестящая кампания 1866 года против Австрии, но это была только одна из побед в длинной цепи поражений, понесенных Габсбургами от Пруссии и Франции со времени Евгения Савойского. Убедительность успеха Пруссии в 1870 году потрясла мир. Некомпетентность французского верховного командования была обусловлена многими причинами, однако корни катастрофы следует искать глубже, и французам они хорошо известны. Разгром французов у Седана, как и разгром французами пруссаков у Йены и Ауэрштедта 64 годами ранее, явились результатом не просто просчетов в управлении, но и несовершенством самой военной системы, а военная система государства неотделима от его социальной системы, являясь лишь одним из ее аспектов. У французов имелись серьезные основания считать свои беды справедливой карой. Социально-экономические события предыдущих 50 лет породили и вооруженные силы, и промышленную революцию. Пруссаки шли в ногу с новыми тенденциями, а вот Франция нет. Именно в этом и следует искать основную причину ее поражения.

Европа в 1870 г.

Последствия преобразований в промышленности и научные открытия, поражавшие мир и возымевшие значение, в том числе и для ведения войны, мало исследовались в первой половине XIX века. Консервативные военные министерства и прижимистые казначейства обрекали новые проекты пылиться в шкафах или просто обесцениваться в ходе бесконечного экспериментирования. Этот застой всколыхнули лишь изменения, произошедшие в отношениях между великими державами в 50-е годы XIX столетия. Крымская война 1853–1856 годов продемонстрировала, что широкомасштабные военные конфликты до сих пор вероятны, а рост националистических движений при активной поддержке новой Французской империи лишь повышал их вероятность. Повсюду в Европе на первый план выдвигалась теория ведения войны. Войны Наполеона I обеспечили неиссякаемый источник для исследований, и выводы, сделанные из них такими фигурами, как Жомини, Виллизен, Клаузевиц и Рюстов, на века заложили надежный фундамент теории войны. Но два главных технических вопроса оставались по-прежнему открытыми для всякого рода спекуляций: как появление новых средств коммуникации – железных дорог и электрического телеграфа – повлияет на стратегию и как изобретение заряжавшегося с казенной части огнестрельного оружия повлияет на тактику?

Значимость железных дорог для ведения боевых действий никто не оспаривал даже со времени их появления в 30-е годы XIX века. Немецкие писатели в особенности остерегались открываемых этим видом транспорта возможностей как раз в тот момент, когда слабая германская конфедерация вновь, казалось, была отдана на произвол окрепшей и амбициозной Франции. Некоторые из них, в особенности Фридрих Лист, связывали с новым транспортом еще более глубинные последствия. До настоящего времени располагавшаяся в центре Европы Германия в большой степени зависела от своих более влиятельных и единых в политическом отношении соседей. Железные дороги не только даровали бы ей экономическое единство нового типа, они превратили бы ее центральное местоположение в активный фактор, позволив ей оперативно сосредоточить в случае необходимости силы в любом ее приграничном районе для отражения возможного вторжения. То есть именно железные дороги и определяли реальные возможности национальной обороны. «Прокладка новой железнодорожной линии, – писал Гельмут фон Мольтке, – является военным преимуществом; и для национальной обороны несколько миллионов, потраченных на завершение наших железных дорог, куда полезнее, чем если бы их израсходовали на возведение новых крепостей». И во Франции, и в Австрии главенствовала точка зрения о явных военных преимуществах развития сети железнодорожного транспорта и достижения соседей всегда вызывали опасения. В 1842 году встревоженные французские публицисты призвали к прокладке железнодорожной линии от Парижа до Страсбурга с тем, чтобы противостоять сосредоточению германских войск на Рейне. И даже британцы с обеспокоенностью восприняли возможность внезапного и быстрого сосредоточения сил в портах пролива Ла-Манш. В ходе кампании 1859 года Французская и Габсбургская империи, используя железные дороги, за две недели перебросили войска в Италию, что раньше занимало не менее двух месяцев. Было ясно, что век железнодорожных дорог открывает новую главу в военной истории.

Быстрота сосредоточения войск являлась лишь одним из преимуществ, предоставляемых железными дорогами. Они оперативно перебрасывали войска к театру военных действий и позволили личному составу прибыть туда в хорошей физической форме, не утомленными длительными пешими маршами. Отныне армия больше не представляла собой одни лишь регулярные части, а включала и подлежавших мобилизации резервистов, хотя уровень заболеваний и случаи истощения непосредственно в районе боевых действий были достаточно высоки. Далее, в значительной мере упростился и войсковой подвоз для многочисленных сил. До сих пор войска содержались за счет местных или же складских ресурсов, теперь же снабжение провиантом, боеприпасами, техникой и всем необходимым осуществлялось по железной дороге в соответствии с отлаженным расписанием следования составов. Иными словами, поставки техники и живой силы напрямую зависели от внутренних ресурсов воюющей страны, и Гражданская война в США служила тому ярким примером. Благодаря железным дорогам войсковой подвоз и подкрепление могли ежедневно прибывать из тыловых районов, а раненые своевременно и быстро эвакуироваться в тыловые госпитали. В результате войсковые части стали более мобильными, а личный состав регулярно получал все необходимое. Кроме того, сглаживались и различия между армией и государством. Театр военных действий больше не был отдаленным районом. Это давало возможность корреспондентам газет совершать поездки на фронт и оттуда по телеграфу передавать сведения в редакции. Солдаты и офицеры получили возможность ездить в краткосрочные отпуска. Раненым оказывалась необходимая медицинская помощь в тылу. Страна в состоянии войны превращалась, таким образом, в военный лагерь – а иногда и в осажденную крепость, – где каждый гражданин ощущал свою сопричастность с выполнением общегосударственных задач. В 1870 году в Европе вырисовывалась концепция «тотальной войны», которую даже Клаузевиц не мог себе вообразить.

Наконец, прокладка железных дорог внесла совершенно иной, новый аспект в основной принцип наполеоновской стратегии – возможность сосредоточения численно превосходивших противника сил в критический для войны момент. Подобное оперативное сосредоточение было немыслимо в эпоху пешей переброски войск – оно требовало колоссальных затрат времени и сил, тщательно продуманной организации и могло быть предпринято лишь задолго до начала войны. Требовалось призвать максимально многочисленный контингент, соответствующим образом обучить его и только после этого передать в регулярные войска. Армии мирного времени европейских держав стали в основном ресурсом квалифицированных кадров, а для непосредственного участия в боевых действиях требовалось призвать резервистов, обмундировать и вооружить их с имеющихся складов и сформировать из них боевые части и подразделения. Введение и организация воинской повинности, обучение и мобилизация стали необходимым предварительным условием успешного сосредоточения сил. На первый план в стратегии выдвинулось именно эффективное сосредоточение войск, именно оно и стало залогом грядущих побед. Армия, сумевшая заблаговременно осуществить сосредоточение сил, обеспечивала себе решающее преимущество в первом и, возможно, решающем сражении войны, более того, она получала возможность нанесения внезапного удара, целью которого было помешать противнику принять аналогичные меры. У наделенных даром предвидения или агрессивных держав появилась невиданная ранее возможность добиться военного превосходства над своим соседом еще до начала боевых действий.

Ряд совершенно новых преимуществ даровала и промышленность, разработавшая и внедрившая новые технологии производства оружия, обусловленные бурным развитием науки и техники в XIX веке, – в металлургии, баллистике, прецизионной технике. За период с 1815 по 1870 год произошло полное перевооружение как пехоты, так и артиллерии. Ружья наполеоновской эры были гладкоствольными, с прицельной дальностью не больше 50 метров и дальностью стрельбы около 150–200 метров. Заряжались они с дула, и опытный стрелок мог сделать не более трех выстрелов в минуту, и это при условии, что механизм кремневого ружья не давал осечки, как это имело место в сырую погоду. Такие ружья практически не изменились со времен Войны за испанское наследство 1701–1714 годов, как и сущность тактики пехоты. Пехотные батальоны развертывались в 2–3 линии в глубину с тем, чтобы извлечь максимальную пользу из их нестабильного ведения огня. Подобные боевые порядки были достаточно эффективны в обороне, но никак не в нападении. Для наступления французская армия разрабатывала новую методику: линии застрельщиков, предназначенные для подавления обороны противника прицельным изнуряющим огнем по колоннам пехоты, и, самое важное из всего, мобильную и сильную артиллерию для подавления сил обороны противника перед атакой пехотинцев. Оружие застрельщиков, как и ружья пехоты, было гладкоствольным, это были ружья дульного заряжания, как фактически и все оружие, начиная с XV века – нестабильно функционировавшее и довольно неточное с дальностью действительного огня (артиллерия) в 1000 метров или менее. Лишь по части большей подвижности и скорострельности они отличались от оружия, использовавшегося в армиях Монтекукколи и Тюренна. Но к 1870 году основные армии Европы были вооружены винтовками с научной точки зрения точными и нарезной артиллерией, которая могла эффективно использоваться до 3000 метров и более. Это считалось на поле битвы колоссальным прорывом, воистину революционным.

Революционный прорыв ознаменовало и еще одно новшество – возможность заряжать огнестрельное оружие не через ствол, а через казенную часть. Эта инновация была поначалу воспринята военными с недоверием. Далеко не сразу выяснилось, что казенная часть могла быть полностью закрытой, что исключало потери газов при воспламенении пороха и дальнейшее снижение дальности стрельбы, более того, этот вид заряжания значительно увеличивал скорострельность за счет снижения времени на перезарядку оружия. Однако все перечисленные преимущества едва ли не сводились на нет повышенным расходом боеприпасов. Поэтому в британской, французской и австрийской армиях продолжали цепляться за дульнозарядные винтовки, и с ними провели кампании 1854 и 1859 годов. Прусская армия, однако, приняла на вооружение артиллерийские орудия, заряжающиеся с казенной части, и, кроме того, игольчатые винтовки Дрейзе (уже в 1841 году). И хотя этот тип оружия использовался во второстепенных кампаниях 1848 и 1864 годов, только в 1866 году он стал успешно конкурировать с дульнозарядным оружием – превосходство было налицо. Прусские пехотинцы при стрельбе лежа производили шесть выстрелов против одного в сравнении с австрийскими. Только после этого и армии других ведущих государств стали перевооружать свои войска, переходя на огнестрельное оружие, заряжающееся с казенной части, образцы которого лежали в течение многих лет на полках их военных министерств.

Что касалось артиллерии, в этой области даже в 1866 году лидировали французы. Их армия первой полностью перешла на дульнозарядные нарезные орудия, конструкция и изготовление которых лично утверждались Наполеоном III и которые проявили себя весьма эффективными в Италии. Прусская артиллерия в 1866 году состояла частично из нарезных орудий нового типа заряжания и частично из старых гладкоствольных, но ни один тип не проявил себя достаточно эффективно, и их скорострельность в сражениях против Австрии не выдерживала сравнения с французской семью годами ранее в Италии. Но за четыре последующих года прусская артиллерия преобразилась. Благодаря энтузиазму и дару предвидения главного инспектора генерала фон Хиндерзина полевые батареи были полностью перевооружены, получив стальные, заряжавшиеся с казенной части полевые орудия Круппа¹. Тактическое применение этого оружия было весьма детально изучено и изменено, а с появлением школы артиллерийского дела были установлены совершенно новые нормативы прицельной стрельбы. Эффективность прусской артиллерии стала, по-видимому, самым крупным тактическим достижением в ходе Франко-прусской войны.

Не вызывает дискуссий факт, что введение этого нового типа оружия в корне изменило действия армий на поле боя. Признаком грядущих изменений стало повышение эффективности огня пехоты, когда капсюль пришел на замену прежним кремневым винтовкам, и впоследствии новые боеприпасы стали использоваться застрельщиками, традиционно начинавшими все битвы. Уже было общепринятым, что линия застрельщиков усиливалась за счет колонн резерва для заключительных атак. Теперь появление нарезного стрелкового оружия обеспечило возможность ведения огня с подготовленных позиций на предсказуемые дистанции. Это было столь очевидным преимуществом, что сначала считали, что единственной ответной мерой мог стать рукопашный бой. Это могло быть осуществлено не традиционными колоннами побатальонно, которые не смогли бы устоять и выжить на открытом пространстве, потому что оказались бы сметены винтовочным и артиллерийским огнем, а гибкими формированиями, в полной мере использовавшими укрытия, в которых каждый боец в случае необходимости мог бы действовать по собственной инициативе. Французы продемонстрировали это в Италии в 1859 году. При обучении их пехоты, особенно в егерских формированиях, упор был сделан на скорости, маневренности и сообразительности отдельных солдат. «Французская ярость» – не миф, а качество, которое пруссаки признавали и которому завидовали. Австрийцы при Сольферино были сметены огнем французской артиллерии, не успев даже толком начать отстреливаться из своих ружей, но когда в 1866 году австрийцы попытались скопировать французскую тактику ближнего боя, убедились, что от постоянно стреляющих игольчатых винтовок Дрейзе спасения быть не может².

Доказательства 1866 года были неоспоримы: новое огнестрельное оружие в сочетании с продуманной обороной – колоссальное преимущество. Во французской армии распространилось мнение о том, что сущность стратегии впредь должна состоять в отыскании и занятии надежных позиций.

Взгляды Гельмута фон Мольтке, начальника прусского Генерального штаба с 1857 года, отличались лишь тем, что он считал основным объединение этой тактической обороны со стратегическим наступлением – то есть захват и удержание позиций, которые неприятель вынужден будет атаковать. Да, оборонительные позиции противника, соглашался он, следует, по мере возможности, обойти. Но если принято решение атаковать их, атаке должна предшествовать основательная артподготовка – что означало сосредоточение большей части артиллерии в авангарде пехотных дивизий, а не, как считал Наполеон и что оказалось бесполезным в 1866 году, удерживание ее в резерве корпуса вплоть до полного развертывания сражения. Но подобная тенденция с упором на оборону не должна становиться самоцелью, а сочетаться с традиционным и естественным стремлением к атаке. В прусской армии тенденция, проявившаяся в 1866 году и заключавшаяся в слиянии колонн поддержки с застрельщиками, считалась смертным грехом, и в ходе последующих маневров сомкнутый строй был восстановлен³. Во французской армии побатальонные колонны оставались правилом до 1869 года. Старшие офицеры и генералы не могли принять точку зрения, согласно которой в век нарезного оружия пришлось бы доверить ход сражения подчиненным и некадровым офицерам. Принята данная точка зрения была лишь в XX веке.

И, наконец, подошло время всерьез пересмотреть и роль кавалерии. Пока пехотные и артиллерийские вооружения не отличались дальнобойностью и для их перезаряжения требовалось время, умело применяемая конница становилась главным оружием на поле битвы, внезапно появляясь, атакуя пехоту и наводя ужас на артиллеристов и стрелков. Кавалерийские части все еще пользовались самым высоким социальным престижем во всех армиях Европы, уступая разве что войскам королевского двора. На поле битвы времен Наполеона I кавалеристы всегда выполняли самые сложные задачи, причем с присущей им лихостью, и пока что оставались единственными по-настоящему мобильными войсками в руках командующих, и их важность по-прежнему оставалась неоспоримой. Но в 50-х—60-х годах XIX века стали подумывать над тем, а в чем именно состоит важность кавалерии. В связи с появлением нового огнестрельного оружия увеличилось бы расстояние между тактическими единицами, вследствие чего возникали сложности поддержания связи в войсках и проведения разведки, в таких условиях повышалась потребность в кавалерии – лишь ей оказывалось под силу справляться с перечисленными задачами. Многочисленные примеры Гражданской войны в США доказали, на что способны лихие конные атаки на вражеские железнодорожные линии и склады. Но иными были традиции европейской конницы. Для европейцев тактика нанесения дерзких и внезапных ударов, разумеется, вызывала восхищение, и, какие бы новые роли ни навязывались кавалерии – легкая конница XVI века или драгуны XVII века, – от этих ролей мало-помалу отказывались, и кавалерийские части обретали сходство с социально признанной, в плане обмундирования куда более декоративной тяжелой конницей, обученной в своих отличавшихся педантичностью формированиях для исполнения заветного желания конника – атаковать всей массой. Французская конница в Ломбардии, прусская конница в Чехии проявили себя в равной мере некомпетентными в разведке. Но оставалось ли вообще место для тяжелой конницы? Сомнения на этот счет множились. Во Франции маршал Нель, в Великобритании герцог Кембриджский, в Пруссии сам Мольтке не скрывали скептицизма на этот счет⁴. Но их скептицизм оказал мало влияния на умы высокопоставленных командующих кавалерийскими силами. В обеих противоборствующих армиях они вошли в войну 1870 года с убеждением, что их полки сыграют решающую роль в крупных, тщательно спланированных военных операциях. И даже события той войны так и не смогли их переубедить.

Нереформированные армии

Вооруженные силы характеризуются не только вооружениями, но и социальными условиями, их породившими, и выполняемыми ими политическими задачами. В течение 40 лет, последовавших за Наполеоновскими войнами 1799–1815 годов, европейские державы формировали и обучали свои вооруженные силы как минимум в равной мере как для борьбы с внутренним, так и с внешним врагом. Главной задачей, как им внушалось, было подавление революционных повстанцев, внутренних или иноземных. Первая кампания королевской французской армии проводилась с целью возврата испанцев в ряды преданных союзников Бурбонов. Австрийская армия исполняла скорее полицейские функции, задачей которых было удержать в повиновении входившие в Габсбургскую империю области Италии, и приоритеты сменились лишь в 1848–1849 годах, когда понадобилось подавлять восстания в Будапеште, Праге, да и в самой Вене. Первой значительной операцией армий российской и прусской монархий после 1815 года стало подавление восстаний в Польше в 1831 году⁵. Следующими вступили в бой пруссаки – не считая непродолжительной и бесславной кампании против Дании в 1848 году. Для проведения подобных кампаний не было нужды поддерживать силы по численности и вооруженности соотносимых с той, которой требовали Наполеоновские войны. Существенным отличием таких войск было то, что они оставались лояльными династии, которой служили. Армии образца XVIII столетия, сравнительно малочисленные силы старослужащих регулярных войск с рекрутированным исключительно из представителей аристократии офицерским корпусом, идеально подходили для этой цели: они были политически благонадежны и по меркам войн XVIII столетия вполне пригодны и для боевого применения. Но баланс уже был нарушен. Французская революция ввела, а Наполеон I заставил дозреть вид боевых действий, который с его неограниченными притязаниями на национальные ресурсы призвал к иной форме военной организации. Наполеоновская война, La Grande Guerre, была войной масс: массы, хлынувшие в войска благодаря всеобщей воинской повинности, вооруженные и обмундированные только благодаря широкомасштабному вмешательству государства в промышленность, добывавшие себе провиант главным образом путем реквизиций, обусловили необходимость введения новых требований к маневренности и управлению. Именно опираясь на совершенство этого нового механизма, Наполеон I и поработил Европу, а сокрушен был лишь тогда, когда его противники повернули его же оружие против него самого (после того, как был разгромлен в 1812 году в России. – Ред.). Европейские державы вынули из ножен шпаги нехотя, чтобы тут же вложить их обратно, но непостижимо то, что об этом, вероятно, успели позабыть. Если страхам перемен, доминировавшим после 1814–1815 годов и парализовавшим разум государственных мужей Европы, и суждено было рассеяться и началось бы осуществление грандиозных планов, о которых грезили их собственные народы, грядущие конфликты никак нельзя было бы разрешить средствами «кабинетных войн» и оружием XVIII столетия.

Основная проблема, с которой столкнулись правительства стран Европы в XIX веке, состояла в том, каким образом создать армии, которые были бы не только политически благонадежными, но и эффективными в военном отношении. Эти две категории выглядели несовместимыми. Первая ратовала за армии на основе старослужащих кадровых военных, вторая – за обязательную для всех граждан всеобщую военную подготовку. Армия, рекрутированная из рабочей силы страны, с политической точки зрения являлась самым ненадежным инструментом. В такую армию могли затесаться революционные элементы, такая армия неизбежно отражала бы внутри- и внешнеполитические разногласия, и ее истинная боевая мощь оказалась бы иллюзорной, допусти она политическую слабину. Пока опасность изнутри была серьезнее внешней, правительства предпочитали иметь относительно малочисленные и политически благонадежные армии, на которые они могли опереться в случае необходимости. Аристократия и класс землевладельцев, за исключением постреволюционных государств, таких как Франция и Испания, сохраняли монополию на офицерские чины. Средний класс, гражданский по определению и набирающий экономическую и политическую силу, был настроен отнюдь не против системы, которая не слишком глубоко запускала руку в их кошельки и не спешила призвать на военную службу их отпрысков. Повсюду армия не пользовалась особой популярностью и пребывала в изоляции, и кое-кто из европейских мыслителей, из тех, кто исповедовал материализм и не нуждался в средствах, усматривал в этом повод для сожаления. Даже воссозданная и наказанная французская монархия восстановила свою военную машину на основе максимально далекой от наполеоновской. И, ко всеобщему изумлению, государство, сохранившее неприкосновенным почти весь аппарат революционной военной организации, стало образцом для всех консервативных режимов – речь идет прежде всего о прусской монархии Гогенцоллернов.

Прусская армия в XVIII веке формировалась сменявшими друг друга на троне монархами, которые были и военными экспертами, и политическими деспотами. Офицеры в ней рекрутировались из обедневшего дворянства, следовавшего традициям, подчинявшегося закону и исходившего из экономической необходимости. Эти люди были готовы служить короне как в гражданской, так и в военной ипостаси, и, хотя теоретически эта готовность основывалась на всеобщей воинской повинности, армия состояла из старослужащих наемных солдат и призванных на военную службу крестьян, со свирепой дисциплиной и изнурительной военной подготовкой до тех пор, пока скорость их передвижения и интенсивность их огня не превращала их в непревзойденных мастеров войны на европейских полях сражений, способных обеспечить Пруссии место первой среди равных в окружении более богатых и плотнее населенных стран-соседей. Лишь в 1806 году, когда армия Пруссии рухнула под натиском Наполеона, стало очевидным, что система эта никуда не годится: то, что армия, как персональный инструмент короны, окончательно откололась от остальной части общества и потерпела сокрушительное поражение, было почти повсеместно воспринято с безразличием. Военная комиссия по реорганизации, учрежденная в июле 1807 года, поэтому и не пыталась восстановить старую армию в духе Фридриха II. Вместо этого под руководством Герхарда фон Шарнхорста были разработаны принципы, на которых могла быть построена новая армия. Офицерские школы были реформированы, их двери теперь распахнулись и для представителей среднего класса, и для дворян. Принцип всеобщей воинской повинности был подтвержден, свирепый дисциплинарный устав был упразднен, и еще не пришедшее в себя окончательно армейское командование объединили под началом одного-единственного лица – военного министра. Шарнхорст грезил о том, «чтобы возродить и умножить армейский дух, теснее сплотить армию и державу». В 1813 году был создан ландвер – гражданское ополчение, отдельно вооружаемое и отдельно управляемое, – который сражался бок о бок с регулярной армией ради сокрушения Наполеона в ходе освободительной войны. На пике той войны и консерваторы и либералы, юнкеры и буржуа, позабыв о своих политических расхождениях, объединились под эгидой создания новой армии Пруссии.

Как только война закончилась, король Пруссии Фридрих Вильгельм III стал сожалеть о сделанных уступках, и реформаторов разогнали, хотя они успели внести свой вклад в закон об обороне от 3 сентября 1814 года и в закон о ландвере от 21 ноября 1815 года. В соответствии с первым каждый пруссак по рождению по достижении 20-летнего возраста был «обязан защищать Отечество». Армия должна была стать, как это выразилось во фразе, подводившей итог достижениям реформаторов, «главной военной школой всей страны». Прусский призывник служил в течение трех лет в армии, два года в запасе и затем до 40 лет в ландсвере, включавшем не только завершивших пятилетнюю

службу в регулярной армии, но и вообще всех пригодных к воинской службе мужчин, которые не ушли в армию в рамках ежегодного призыва. Ландвер имел собственное территориальное деление, и, по аналогии с британским ополчением, офицеры ландвера рекрутировались из местного контингента. Такая система обязательного прохождения службы, сначала в действующей армии, затем в запасе и, наконец, в составе территориальных войск, к XX веку фактически стала повсеместной в западных державах. Она проистекала из двух чисто местных соображений: потребности объединить постоянную армию, достаточно малочисленную с тем, чтобы не обременять ограниченный бюджет содержанием достаточно многочисленной армии, которая позволила бы Пруссии фигурировать в Европе в статусе великой державы, и стремления реформаторов увековечить дух Шарнхорста и сплавить воедино армию и страну.

В последнем аспекте хвастаться им было особенно нечем. После 1819 года армия вернулась к прежнему, фридриховскому состоянию. Офицерский корпус вновь закрылся для представителей буржуазии. Различие между регулярной армией и ландвером углубилось. Экономный подход к бюджетным расходам вкупе с политической осмотрительностью позволял поддерживать на низком уровне ежегодные расходы и численность регулярной армии. В период 1815–1859 годов численность ее редко переступала границу в 200 000 человек. В 1830–1831 годах, когда Польское восстание угрожало восточным границам Пруссии, а революции в Бельгии и Франции – западным, Пруссия оказалась в военном отношении бессильной. Только призвав в основном неподготовленный контингент ландвера, удалось мобилизовать достаточное количество людей для достижения необходимой численности. Подобная ситуация была оскорбительна для регулярной армии и раздражала гражданских лиц, из которых рекрутировался ландвер, что негативно сказывалось на боеспособности войск. Укомплектованный большей частью плохо обученными офицерами ландвер не мог соперничать с регулярной армией, и в ходе серьезных волнений в стране в 1848 году зарекомендовал себя несостоятельным. Когда в июне 1859 года Пруссия провела мобилизацию резервистов в поддержку Австрии в ее войне против Франции, один британский наблюдатель писал, что «полки ландвера были в никудышном состоянии и не могли идти в бой, поскольку маневренность их могла сравниться разве что с батальонами ополченцев нашего графства»⁶. Пруссия на самом деле до 1859 года располагала и слабой регулярной армией, и слабым ландвером. Ее вооруженные силы не отличались ни политической благонадежностью, ни возможностью во весь голос заявить о себе в Европе. А ведь в XIX столетии, как и испокон веку, именно военная машина считалась главенствующим критерием непоколебимости государственной и политической власти.