Kitobni o'qish: «Наденька»

Shrift:

* * *

Часть 1

Глава 1

Сумрак ворвался в тихий, безмятежно дремлющий край, окутав его траурным покрывалом приближающейся ночи. Медленно, еле уловимо по небу плыли облака, оставляя на земле тени, скользящие по некошеной желтеющей траве. На ветвях березы одиноко качалась иволга, тоскливо вглядываясь туда, куда солнце уносило тепло. С такими вечерами уходит лето…

Большая помещичья усадьба одиноко раскинулась под кронами высоких тополей. Белые колонны едва удерживали громоздкий фронтон; деревянные флигели, расположившиеся с его правой стороны, покосились и заросли чертополохом. Створки окон на первом этаже были распахнуты, и по комнатам гулял сквозняк. Старый обветшалый дом, тенистый сад с заросшими бурьяном аллеями – все это унылое великолепие так естественно вписывалось в пейзаж средней полосы России, что казалось, было создано не человеком, а самой природой. Ничто здесь не напоминало о наступлении последней четверти ХIX века, все было окутано печалью, в одиночестве и безмолвии, без движения, без жизни. Что-то шевельнулось в воздухе: случайный порыв по-осеннему холодного ветра унес с собой остатки затухающего дня.

Темное пятно вдали медленно приобретало очертания четырехместного крытого экипажа. Несущиеся во весь опор лошади поднимали столбы пыли. Изморенные долгой дорогой, они гнали из последних сил. Скрип рессор и топот копыт нарушали тишину и спокойствие вечера.

Прошло совсем немного времени, прежде чем пыльный экипаж въехал на центральную аллею и остановился перед парадным подъездом. Из экипажа вышел мужчина лет тридцати с небольшим. Он был высокого роста, широк в плечах, держался прямо и немного надменно, но без резкости в небрежных размеренных движениях. Густые темно-русые волосы были коротко острижены и зачесаны назад. Черты его лица – темные, глубоко посаженные глаза, густые брови, одна чуть выше другой, правильной формы нос, широкий подбородок – все говорило о железной воле и упрямстве.

Мужчина был одет по последней моде в дорогой твидовый костюм свободного кроя, на глаза надвинута мягкая фетровая шляпа. Ему было достаточно взгляда, чтобы оценить значимость тех изменений, которые произошли здесь за годы его отсутствия.

Между прошлым и настоящим усадьбы лежала пропасть. От проницательного взгляда не ускользнула ни единая мелочь. Теперь поместье производило гнетущее впечатление. Когда-то знаменитая своими размерами и роскошью усадьба стояла в руинах. Что-то сильно кольнуло его в самое сердце и разлилось по венам: оцепенение от тоски.

Но то была минутная слабость. Сантименты – удел стариков. Он нахмурился, и на лбу выступили чуть заметные морщинки.

Молодой граф Шувалов тяжело вздохнул и, помедлив несколько секунд, вошел в дом. Под ногами скрипнули половицы.

Он с трудом вглядывался в темноту прихожей, но через мгновение глаза привыкли к сумраку. Он узнал старую палисандровую мебель, пылившуюся по темным углам, комоды, шкафы, в которых хранились давно забытые вещи. Фигуры знаменитых предков надменно и с презрением смотрели с портретов на своего незадачливого потомка.

На старом комоде в окружении дешевых старомодных безделушек он случайно заметил камерный портрет сорокалетней женщины в белом. Она была изображена с высокой прической, какие носили в середине века. Горностаевая горжетка небрежно накинута на узкие худые плечи, на груди – жемчужное ожерелье. Женщина смотрела на него своими большими серыми с поволокой глазами, в которых одновременно читалась надменность и невыразимая тоска. Узкая полоска бледных, плотно сжатых в нервной улыбке губ, тонкая шея, уже тронутая незаметно приближающейся осенью, длинные пальцы и полупрозрачные в своей бледности кисти рук… – Шувалов запомнил ее именно такой…

Он взял портрет в руки, чтобы лучше рассмотреть знакомое родное лицо матери, бывшей к нему такой жестокой. «Елена Павловна Шувалова, урожденная Луцкая». К горлу подступил комок. Шувалов еще раз огляделся. Похоже, никто не заметил его приезда.

Граф сделал несколько шагов и неожиданно услышал грозное рычание. Прижав уши и злобно оскалившись, старая рыжая борзая медленно приближалась к Шувалову.

– Арго, это ты? Не признала меня! – молодой граф приблизился к собаке и протянул к ней руку, чтобы потрепать по холке. Борзая сначала огрызнулась, потом вдруг застыла на месте, принюхиваясь. Неожиданно собака резко взвизгнула, заискивающе заскулила и, отчаянно виляя хвостом, бросилась к старому хозяину.

– Арго, ко мне! – послышался сиплый голос. – Ах ты, анафема! – Шувалов различил шаркающие шаги старого слуги, который теперь с трудом передвигал ноги.

– Кто здесь? – угрожающе крикнул вошедший, с трудом вглядываясь в темноту прихожей. – Денис, ты?

Шувалов долго не отзывался. Ему вдруг страстно захотелось забыть о прошедших годах и снова окунуться в беспечную юность. Он хотел насладиться этим безвременьем; стать неузнаваемым, чтобы исчезли все правила и различия. Ему было приятно окунуться в воспоминания, навеянные видом старого пса и старика Осипа, его бывшего гувернера. Несмотря на морщины, лицо старика по-прежнему светилось заботой. Как часто в детстве эти глаза были спасением от неприступной холодности матери!

– Ваше сиятельство… Николай Федорович! – дрожа от охватившего его радостного волнения, воскликнул старик, наконец узнав в незнакомце молодого графа. – А я-то сослепу не признал вас, прости господи!..

Осип вдруг начал бормотать что-то себе под нос, разводя руками и качая головой. Ему хотелось пожаловаться своему воспитаннику на жизнь, на безвозвратно ушедшее время. Однако от волнения старик так и не смог сказать того, что было у него на душе.

– Николай Федорович, ну хоть плечико поцеловать, барин… – старичок расчувствовался, едва сдерживая слезы. Шувалов крепко обнял его. На секунду с него слетели напряжение и тревога, которые он накопил за время своего путешествия.

– Ты таки дождался меня, милый мой старик, – тепло проговорил Шувалов.

– Ах, Николай Федорович, а я уже не чаял увидеть вас на своем веку! – лепетал Осип.

– Ну-ну, будет, будет. – Шувалову захотелось немного остудить его пыл. Это был лишь минутный порыв – дань воспоминаниям молодости.

Тем временем извозчик внес в дом немногочисленный багаж графа.

– Куда прикажете? – пробурчал он, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

– Оставьте здесь, – распорядился Шувалов, сунув ему в руку несколько монет.

Осип глядел на кучера с явным неодобрением. Во всех чужаках ему виделись мошенники. Наконец, когда все было улажено, граф Николай Федорович смог перевести дух.

– Как домашние? – Шувалов с трудом сохранял спокойствие. Он не видел отца более пяти лет. После смерти матери граф почти порвал с собственной семьей. Лишь редкие письма сестры, полные презрения и ненависти… Последнее он получил три месяца назад.

– Ах, Николай Федорович… – старик тяжко вдохнул, утирая тыльной стороной ладони слезящиеся глаза. – После удара совсем плох был ваш батюшка… Никто уже не верил, что он оправится…

– А что Наденька?

Шувалов заметил, как просветлело лицо старика при упоминании имени графини.

– Ах, Николай Федорович, – с охотой залепетал он, – Надежда Федоровна – наш ангел-хранитель. Ее заботой и молитвами мы еще живы.

Шувалов грустно усмехнулся. Ему вдруг вспомнились письма сестры, ее презрительно-высокомерный тон, ее обвинения и упреки, ее мелочность и обидчивость.

Возможно, на то были свои причины.

– Ну и где же ее сиятельство? – спросил Шувалов, язвительно усмехнувшись. Осип широко улыбнулся молодому графу той наивной улыбкой, какая бывает у стариков, впадающих в детство или в беспамятство.

– Графиня намедни уехала в Москву, – отвечал он. – Мы ведь не ждали вас раньше завтрашнего дня.

– А отец? Он у себя?

– Федор Савельевич уже легли, – Осип вздохнул. – Я прикажу доложить…

– Нет-нет… – Николай Федорович остановил слугу. – Не нужно его беспокоить. Лучше завтра утром, – мрачно добавил граф.

Осип кивнул.

– Я очень устал…

Казалось, только теперь Шувалов почувствовал всю тяжесть прошедшего в дороге дня.

– Комнаты готовы, пожалуйте, – медленно проговорил старик.

Шувалов поднялся по широкой лестнице на второй этаж и прошел по длинному темному коридору. В суете он забыл попросить у Осипа керосиновую лампу, но теперь ему не хотелось возвращаться. Дверь комнаты пришлось искать в потемках. Но поиски не заняли много времени: память бережно хранила воспоминания прошлых лет. Он и теперь мог сказать, какая из комнат служила для приема гостей, какая была предназначена для отдыха, а какие помещения принадлежали матери…

С этой усадьбой было связано слишком много. Вероятно, именно поэтому он помнил все до мельчайших деталей.

Шувалов вошел в комнату, плотно затворив за собой дверь. Только теперь он мог вздохнуть с облегчением. Граф закрыл глаза, прислонившись к двери, и вдохнул столь знакомый ему запах палисандровой мебели, смешанный со сладковатым запахом мяты, шиповника и мелиссы, которые росли под его окнами. Он подошел к окну и распахнул створки. Солнце окончательно скрылось за горизонтом, небо хмурилось, пахло свежестью и прохладой последнего летнего месяца. Шувалов разделся, быстро лег и тут же забылся крепким сном.

Глава 2

Наутро граф проснулся довольно поздно. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, одаривая землю щедротами тепла и света. В этот день ничто не напоминало о приближающейся осени.

Большой приусадебный сад благоухал пряными травами: мятой, базиликом и тимьяном; обвитые цепкими побегами дикого винограда беседки манили желанной прохладой. Стройные фигуры заросших лебедой греческих статуй тщетно пытались согреть мрамор своих белоснежных тел в лучах утреннего солнца. Границы сада окаймляли густые кроны деревьев, скрывая его неухоженные прелести от постороннего взгляда.

Шувалов потянулся в мягкой постели, бережно хранившей воспоминания прошлых лет, и, помедлив несколько минут, поднялся с большой неохотой. Он всегда тратил много времени на туалет, но теперь не мог позволить себе сосредоточиться на вещах столь приземленных. Несмотря на присущий его характеру прагматизм, сегодня граф был настроен на мечтательный лад. Один день еще можно было потратить впустую…

Шувалов оглядел свою комнату внимательно, с особой тщательностью, словно боясь упустить что-то важное.

Все здесь оставалось на своих местах так, как пять лет назад, но было словно покрыто пылью времен. Покосившаяся мебель из карельской березы, выцветшие диван и кресла, обитые багряным бархатом, протертые на сиденье и подлокотниках, большие каминные часы, вечно опаздывающие на четверть…

Он вспомнил время былой славы семейства Шуваловых. Роскошные особняки, светские рауты, многочисленные поездки по Европе и игра – рулетка, бридж, баккара, покер, бесконечные ставки, проигрыши, еще большие ставки… Безумная любовь к игре и перемене мест… эти привычки тянулись со времен деда и стали тяжелым наследством потомков.

А теперь… это было так давно, как будто в другой жизни или во сне. Куда все девалось? Вся эта громкая роскошь, к которой привыкли Шуваловы, канула в небытие, а разорившаяся семья предана забвению.

Семейство графа тратило деньги с легкостью, присущей только очень состоятельным и очень недальновидным людям. Напоминание о долге другим было моветоном, до которого Шуваловы никогда не позволили бы себе опуститься. Они считали себя людьми благородными и не привыкли думать о своих тратах. Деньги всегда были в излишке, а мысль о том, что они могут закончиться, казалась абсурдной.

То легкомыслие, с которым Шуваловы проматывали свое состояние, теперь казалось Николаю Федоровичу чудовищным, но привычки семьи, формировавшиеся десятилетиями, изменить было невозможно. Рост непомерных расходов прекратился лишь с потерей всего. Матушка графа еще застала закат славы Шуваловых. Она видела, как рушится империя, как по камешкам ее разносят кредиторы, как вежливо и в то же время настойчиво ее семью отваживают от великосветских гостиных.

Хрупкая и ранимая душа Елены Павловны не выдержала такого позора.

Отец графа Федор Савельевич был человеком слабым и безвольным. Его доброта и великодушие граничили с расточительством, его щедрость стала самым серьезным его пороком, так как не имела границ. Бесконечные траты, долги, покупки домов, поездки за границу – все это стало причиной разорения, которое стерло с лица земли ту славу, которую когда-то приносила Шуваловым богатство.

А старший сын Шуваловых, молодой граф Алексей Федорович, окончательно разорил семью мотовством и страстью к игре. Он не отрывался от карточного стола сутками, просаживая отцовское состояние. Родители мягко корили его за расточительство, но никогда не ограничивали в средствах. Страсть к игре переросла в болезненную потребность рисковать.

Душевная хрупкость, доставшаяся в наследство от матери, стала наказанием Алексея Федоровича. Он пустил себе пулю в лоб, оставив лишь горы непогашенных долговых обязательств и расписок.

Елена Павловна не смогла пережить смерть любимого сына.

Шувалов много думал о предстоящей встрече с отцом. Они не виделись несколько лет. Что с ним теперь? Из кратких презрительно-высокомерных писем сестры он понял, что перемены были серьезны. Смерть старшего сына и скоропостижная кончина жены подорвали здоровье графа. Теперь это был убитый горем старик, в котором невозможно было узнать блистательного кавалера ордена Святой Анны, щеголя и англомана, известного своими роскошными приемами, на которые съезжался когда-то весь Петербург.

Иногда Николаю Федоровичу казалось, что его отец окончательно лишился рассудка: он ждал покойную жену к обеду или говорил о старшем сыне как о живом. И только присутствие дочери возвращало старого графа к реальности.

Сама Наденька была младше Николая Федоровича на десять лет и не была избалована богатством. Балы во времена ее юности уже стали для семейства Шуваловых непозволительной роскошью, она не помнила грандиозных петербургских приемов. В заграничные поездки Наденьку брали совсем ребенком, и поэтому оценить размах многочисленных путешествий она не могла.

О детстве молодая графиня помнила смутно. Теперь ей предстояло забыть о фамильной гордости, терпя унижения от богатых родственников, которые раньше были в долгу у ее отца.

Шувалов вышел из комнаты и, оглядевшись, заметил в коридоре фигуру. Женщина вздрогнула и замерла в нерешительности. Шувалов направился к ней.

Ее грустная улыбка разбудила воспоминания юности. Время изменило прелестные черты, но всегда печальные, по-детски наивные глаза были все те же. Шувалов узнал горничную матери.

– Полина… – выдохнул граф. – Не думал встретить тебя здесь, на этом пепелище.

Женщина подошла ближе и с величайшей осторожностью дотронулась до его руки.

– Николай Федорович, это вы? – Она попыталась улыбнуться, но одинокая слеза скатилась по бледной щеке, предательски выдавая чувства.

– Я, Полина, я, – грустно проговорил граф. – А ты решила, что по дому бродит привидение?

Шувалов пристально смотрел на нее. Длинные темные волосы, собранные на затылке в тугой узел, нездоровый цвет лица, белизну которого подчеркивало черное платье, – как сильно эта женщина отличалась от прежней, цветущей, наполненной жизнью Полины.

– Ну, обними меня, милая, если не забыла.

Молодая женщина крепко обняла Шувалова, осыпав его робкими поцелуями. Граф чувствовал, как она дрожит. Ему было лестно осознавать, что к нему по-прежнему относятся с таким трепетом.

– Не забыла, – сквозь слезы прошептала Полина, – ничего не забыла… – На секунду оторвав голову от груди графа, она пристально посмотрела ему в глаза. – Николай Федорович, вас не было так долго…

Шувалов смутился. Он не думал встретить ее здесь и уж тем более не собирался давать ей надежду на то, что это путешествие он совершил ради нее.

– Не надо, слышишь…

– Нет, нет, – Полина покачала головой, – ничего не говорите. Я рада, что увидела вас. Мне ведь больше ничего не надо.

– Мне жаль, Полина, – выдохнул он с грустью.

Граф почувствовал смущение, которое вызывала в нем хрупкая фигура молодой женщины, и ему захотелось поскорее избавиться от этого чувства.

Глава 3

Дверь, ведущая в спальню старого графа, была приоткрыта. Федор Савельевич стоял у окна, тяжело дыша. Укутавшись в шерстяной халат и облокотившись на подоконник, он смотрел на извилистую ленту проселочной дороги. Его сутулая спина, казалось, сгорбилась под ношей тяжелейших утрат.

При виде отца сердце Шувалова сжалось. Он медлил, не решаясь войти, понимая, что его появление пробудит воспоминания, такие болезненные для них обоих.

Поборов наконец внезапно охватившую его робость, Николай Федорович вошел в комнаты старого графа.

– Отец… – он почувствовал, как к горлу подступает комок. Старший Шувалов медленно обернулся, и улыбка озарила его дряблое, изъеденное морщинами лицо.

– Сын, сын!.. – повторял Федор Савельевич, раскрывая ему свои объятия. – Ты приехал наконец. Как я тебя ждал!

На глаза старого графа навернулись непрошеные слезы. Он почувствовал слабость от внезапно нахлынувших чувств и обмяк в объятьях сына. Николай Федорович подхватил старика и усадил его в глубокое кресло, подложив под спину несколько мягких подушек.

– Что… как ты, отец? – взволнованно спросил молодой Шувалов.

– Не беспокойся. – Федор Савельевич слабо улыбнулся. – Иногда со мной это случается. Слабость, знаешь ли… врачи говорят, что в моем состоянии это нормально. Да это и неважно. Важно, что ты наконец приехал!

Старый граф с нежностью посмотрел на сына, крепко сжав его ладонь.

– А ты сильно изменился. Я бы не узнал тебя, если бы не глаза твоей матери. – Он тяжело вздохнул, потом, словно отгоняя от себя мрачные мысли, махнул рукой. – Ну а как вы? Расскажи, как идут твои дела. Как поживает мой внучок? Как Евгения?

При упоминании имени жены Николай Федорович заметно помрачнел. Он придвинул кресло к камину и сел напротив отца.

– Павел последнее время часто болеет, – с явной неохотой отвечал граф. – Жени́ увезла его в Швейцарию на лечение. Она считает, что тамошний воздух пойдет ему на пользу, и сама бредит Швейцарией, мечтая уехать туда навсегда.

– А ты? – взволнованно спросил старый граф. – Ты тоже хочешь уехать?

– Нет, – Шувалов угрюмо усмехнулся.

– И правильно, – отозвался старик. – А как твои дела с кредиторами? Ты писал мне что-то. Скажи, это серьезно? Я очень обеспокоен.

Шувалов нахмурился.

– Ну а как вы, рара? – спросил он, меняя тему разговора. – Сестра писала, что было тяжело.

– Было, сынок, было, – с грустью выдохнул старый граф. – Поначалу всегда тяжело. Да и мне осталось не так долго, – добавил он с каким-то мрачным торжеством в голосе. – Только вот Наденьку жалко. Что она смыслит в этой жизни? За что ей страдать? А после моей смерти ей достанутся только вот эти руины – мое наследство.

Николай Федорович откинулся на спинку кресла и, достав из внутреннего кармана пиджака сигару, закурил, пуская синие кольца дыма.

– Ведь ей уже, кажется, девятнадцать? – внезапно спросил он.

Старый граф кивнул.

– В марте исполнится двадцать. Подумать только, как летит время! Я помню, еще недавно она лежала в колыбели, а теперь стала совсем взрослой.

Федор Савельевич откинулся на подушки, мечтательно улыбнувшись. Его глаза светились умилением. Он боготворил дочь. Наденька заменила ему и покойную жену, и любимого сына.

– В этом возрасте девушке пора задуматься о замужестве, – как можно более безразлично проговорил Николай Федорович.

Лицо старого графа омрачилось. Одна лишь мысль о расставании с дочерью приводила его в отчаяние.

– Может быть, ты прав, – Федор Савельевич тяжко вздохнул. – Но моя дочь достойна только самого лучшего.

Шувалов прекрасно понимал, насколько сильно его отец зависел от Наденьки.

– Но ты же не хочешь, чтобы в ожидании лучшего сестра осталась в старых девах? – заметил он с еле заметным раздражением.

– Она не должна выйти замуж за мещанина, – пробурчал Федор Савельевич, нахмурившись.

– Дорогому бриллианту нужна дорогая оправа, – согласился Шувалов, пытаясь успокоить встревоженного отца. – А сама Надя? – после небольшой паузы поинтересовался он. – Что она думает о своей судьбе?

– Конечно, как говорится, чужая душа – потемки, – с видимым недовольством отвечал Федор Савельевич. – Но какие женихи могут быть в такой глуши?

– Наденьку пора вывозить в свет, – продолжал Николай Федорович.

Старый граф одобрительно покачал головой.

В коридоре послышались голоса.

– …Да, Полина, и распорядись, чтобы завтрак подали ровно в одиннадцать. Я с дороги ничего не ела.

Николай Федорович вздрогнул.

Сейчас ему не стоит выказывать своей заинтересованности в расположении сестры или пытаться помириться с ней. Вместе с тем от ее благосклонности теперь зависело очень многое.

Она была нужна ему. В ней – цель его приезда.

Шувалов скрылся в полумраке комнаты, чтобы сестра не сразу заметила его. Так у графа было время оценить ситуацию.

Юная графиня Надежда Федоровна Шувалова вошла в покои отца и, устало улыбнувшись, нежно обняла его.

– Ах, папа, – грустно вздохнула она, усаживаясь подле старого графа. – Я была у княгини… – девушка покачала головой. – Она предложила мне место компаньонки. Представляете? Все бесполезно, все отвернулись от нас. Но почему вы улыбаетесь? – графиня обратила внимание на сияющее лицо отца только теперь.

– У нас радость! – воскликнул он. – Твой брат Николенька наконец приехал!

Шувалов увидел, как изменилось лицо сестры. Она резко встала, оглянулась и, заметив брата, одарила его взглядом, полным презрения.

– Наденька, Надя… я так рад! – воскликнул граф и, воспользовавшись замешательством сестры, хотел обнять ее, но она демонстративно отстранилась.

– Вот как, – едко усмехнулась она, с трудом приходя в себя после неожиданной и во всех отношениях неприятной встречи. – Николай Федорович решил почтить нас своим присутствием и даже лично посетил нашу скромную обитель. Похвально!

– Что ты такое говоришь?! – вмешался старый граф. – Николенька, не обращай внимания. Наденька сильно устала с дороги, переутомилась… и теперь бог знает что говорит.

– Рара, я в самом деле устала, – холодно оборвала отца юная графиня, – но и отдохнув, боюсь, повторю то же самое.

– Наденька, Николай… – старый граф растерянно переводил взгляд с дочери на сына.

– Не стоит, отец, – глухо проговорил Николай Федорович, – не стоит перебивать сестру. У нее много накопилось на душе. Ей нужно выговориться.

– Выговориться?! – взбешенно прокричала девушка. Ее щеки порозовели от возмущения. – Если вы готовы, то я могу говорить долго, но боюсь, что светского разговора у нас с вами не получится!

– Я понимаю ваши чувства и… – начал граф.

– Понимаете? – нетерпеливо перебила его сестра. – Вы подлое, низкое существо! Вы недостойны и мизинца нашего отца… Вы… Вы…

– Наденька! – старый граф встал между детьми.

– Подождите, рара! – спокойно отвечал молодой граф. – Мне все-таки интересно узнать, что обо мне думает ваша дочь!

– Твоя сестра… – жалобно протянул Федор Савельевич.

– Надежда Федоровна многое пережила, – словно не слыша отца, увлеченно продолжал Шувалов, – и, очевидно, во всех своих несчастьях она привыкла винить меня.

– Вы правы, – Наденька презрительно усмехнулась. – Но раз вы знаете это, то зачем же приехали?

– Уж поверьте, милая моя сестра, что не ради вас! – раздраженно отвечал Николай Федорович. – Я приехал к отцу.

– К отцу? – графиня мрачно рассмеялась. – А где вы были раньше, когда мы остались совершенно одни, без помощи, без поддержки?

– Прежде чем вы обвините меня во всех смертных грехах, я должен напомнить вам, что именно я оплачивал все ваши расходы! – Николай Федорович с трудом сдерживал раздражение. – И вы не стали нищими только благодаря мне.

– О чем вы? – глаза графини наполнились слезами отчаяния. – Мы и так нищие! – Графиня Шувалова с трудом перевела дыхание. – Вы так говорите, словно исправно платили в казну, – упавшим голосом проговорила она. – Но вы не обязаны помогать нам! Никто не просил вас об этом!

– Наденька! – старый граф впервые повысил голос.

– Но отец, – возбужденно прокричала графиня, – не я начала этот разговор. Ты ведь все прекрасно понимаешь и, более того, знаешь, что этот человек не может быть больше моим братом. И я…

– Довольно, хватит! – прохрипел Федор Савельевич, вдруг схватившись за сердце, и, с трудом переведя дух, повалился на диван.

– Папа! – в ужасе закричала графиня, подбегая к нему.

– Отец! – опомнился Николай.

– Ничего, – Федор Савельевич попытался улыбнуться. – Опять сердце пошаливает. Я сейчас немного полежу, и все пройдет.

На шум сбежались слуги.

– Посмотрите, что вы наделали! – шепотом сказал Шувалов сестре, так, чтобы старый граф не мог их услышать. – Вы не хотите жалеть меня, так пожалейте хотя бы отца.

Графиня не на шутку испугалась. Она никогда бы не простила себе, если бы из-за нее с отцом что-то случилось.

– Осип, вели послать за доктором, – тихо сказала Надежда Федоровна.