Kitobni o'qish: «Стоянка поезда всего минута»
Стоянка поезда всего минута
Пройдя обязательный досмотр, Лиза глянула на часы и замедлила шаг: «Уф, успеваю!» Все-таки правильный выбор – метро. Подземка, и только подземка, иначе ничего не рассчитать. Модное слово «трафик» прочно и навсегда вошло в жизнь москвичей.
До отправки поезда оставалось почти пятнадцать минут. Точнее, тринадцать. Серо-красный красавец «Сапсан» уже стоял на положенном месте. Задержек с ним не бывает. Лиза шла по перрону, поглядывая на себя в отражении чистейших, сверкающих окон. «А еще ничего, – усмехнулась она, – для моих «баба ягодка опять» вполне себе вполне, как говорила мама». Это выражение давно стало семейным. Да, вполне себе вполне! Прямая спина, гордая посадка головы, особенно если выпрямить спину и чуть откинуть голову назад. Мама, бывшая балерина, дочке спуску не давала: «Спина, Лизка, спина! И шея! Держи спину и будешь царицей!»
Животик к спине не прилипает, только если втянуть. Но совсем чуть-чуть, без напряга. Подумаешь! Она не девочка, а рожавшая женщина. В каком-то журнале Лиза прочла, что идеальный женский живот выглядит как перевернутая суповая тарелка. Выходит, у нее все отлично. Да, все отлично – и волосы, покрашенные в рыжину, и кожа. И ноги – балетные, мамины, длинные и сильные. Повезло. А вот все остальное от папы: широкая кость, крупная кисть, не узкие плечи.
– Шурик, тебе не скрыть деревенского происхождения! – шутила мама.
– А я и не пытаюсь, – обижался отец.
Из-за этой широкой кости Лизу не взяли в балет. Как ни упрашивала мама знакомых на приемной комиссии, ей твердо ответили «нет». Слишком высокая, слишком крупная, слишком широкая.
А Лиза и отец были счастливы – ура! Ура, что не взяли! Видели мамины муки и пахоту – нет уж, извините! И вечные страдания по поводу недоставшейся партии, и интриги, и зависть – все темное закулисье. В общем, Лизе повезло – в балет она не стремилась.
Дорожная сумка оттягивала руку. И мама, и дочь уговаривали ехать с чемоданом. Но даже самый маленький чемодан был бы полупустым – ее поездки в Питер, как правило, были двухдневными.
Лиза подошла к восьмому вагону и окончательно успокоилась. Проводница, похожая на стюардессу, проверив электронный билет, улыбнувшись, пожелала хорошей поездки.
Лиза зашла в вагон и стала пристраивать дорожную сумку. «Да, мои правы, надо было брать чемодан! Вещей, как всегда, набралось. Это в молодости можно было сорваться в чем была, что на тебе надето! Но не сейчас».
Сколько же всего женщине надо! Кремы, дневной, ночной и под глаза. Крем для рук. Лосьон для снятия макияжа. Духи, дезодорант. Салфетки влажные и сухие. Лак и смывка для лака – вдруг ноготь облезет или того хуже сломается. Брашинг для укладки. Слава богу, отпала потребность возить с собой фен – в гостиницах он был всегда. Две пары трусиков, два лифчика. Ночнушка – Лиза усмехнулась, – хотя навряд ли она понадобится. Но на всякий случай: Питер город промозглый, а она большая мерзлячка. Ну и таблетки – от головной боли, от живота, от женских проблем. Теперь она ездила с полным набором.
А еще одежда. Две смены уж точно – легкое, теплое, туфли на каблуке, балетки, любимые джинсы, нарядное платье. Плюхнувшись в удобное кресло и сбросив туфли, Лиза вытянула уставшие ноги – она всегда брала место у окна. Эти четыре часа в «Сапсане» она обожала. Отдых, передых, пауза – как вам угодно! Но за эти четыре часа можно расслабиться и постараться ни о чем не думать. Правда, мысли всегда лезли в голову. Но подремать, почитать журнал, покопаться в телефоне, попить кофе – все это можно! А главное – не бежать, не торопиться. В общем, счастье.
Да, конечно, у нее бывают выходные. Но в эти дни ее ждут обычные хозяйственные дела: уборка, стирка и глажка, магазины, обед для Маруськи, хотя бы дня на три. У плиты Лиза старалась не задерживаться, считая, что тратить время на готовку – занятие пустое и непродуктивное. По-быстрому сделать что-нибудь легкое, например, запечь лосось или курицу, сварганить супчик, овощной или куриный. В общем, суббота проходила в домашних хлопотах. А вечером поездка к маме, иначе не сносить головы.
В воскресенье наконец можно отоспаться, отваляться до ломоты в спине, долго и бестолково бродить по квартире, застывать у окна и снова мечтать об одном – рухнуть в родную кровать. Но вряд ли – как правило, объявлялись Сонька или Дашка, и начинались уговоры. Сонька вопила, что надо пойти в кабак, чтобы почувствовать себя женщиной. Да, да, нарядиться, накраситься, встать на каблуки и – вперед, под обстрел мужских взглядов!
– Какой там «обстрел»! – пыталась остановить ее Лиза. – Ты спятила? Мы ж почти бабушки! И уж точно тетки! Ты оглянись, сколько вокруг молодых! Обстрел! Рассмешила.
Но засидевшаяся дома с детьми подруга продолжала настаивать.
Сонька не работала, у нее имелся небедный и успешный муж. Дом ей надоел до чертиков, несмотря на домработниц и нянь, ну и вообще Сонька давила. Всегда. Сопротивляться ей было сложно.
Лизе, ежедневно наряжавшейся, ежедневно встающей на каблуки и ежедневно накладывающей макияж, хотелось побыть дома. В халате и тапках, с умытым лицом.
Дашка, разумеется, предлагала культурную программу – концерт или выставку, театр или на крайний случай кино. Она злилась:
– Твоей Соньке только б пожрать! Нет, Лиз! Мы же приличные женщины – сначала пир духа, а уж потом все остальное. Вот после культурной программы можно зайти в кондитерскую и выпить кофе с пирожными.
Дашка была одинокой, ни мужа, ни детей. Деньги, конечно, считала – сколько зарабатывает врач в поликлинике? Жизнь Лизиных задушевных подруг – Дашка – со школы, а Сонька и того раньше, с самого детства, с детского сада, – была такой разной. Какое там понимание!
Впрочем, Дашка всегда злилась на Соньку, презрительно называя ее нуворишкой. Лучшие подруги, они ревновали друг друга всю жизнь. И вечно делили бедную Лизу.
Сонька была громкой, напористой, даже нахальной. Дашка настаивала, что все это деньги. Именно деньги сделали Соньку такой. Лиза считала, что деньги ни при чем. Уже в четыре года Сонька, коренастая, плотная, была заводилой и командиром, самой напористой, громкой и непослушной в детсадовской группе. От отца-армянина ей достались черные, как южная ночь, глаза, смоляные густые волосы и выдающийся нос. Впрочем, нос она исправила как только закончила школу.
Сонька росла в достатке – папа дантист, мама бухгалтер. И где – в самом ГУМе. У Соньки всегда были лучшие тряпки, лучшие курорты и лучшая еда в холодильнике. Она не знала, что такое жить на зарплату.
Дашка – полная противоположность. Тихая, скромная, молчаливая. Пепельная блондинка с серыми глазами, худенькая, как веточка.
Дашка жила с мамой, тихой и скромной женщиной, корректором в журнале «Работница». Жили они более чем скромно – что там зарплата корректорши?
Дашка с гордостью говорила: «Мы не из тех, кто умеет жить!» Лиза понимала, что это камень в Сонькин огород.
Сонька рано вышла замуж – сосватали армянские родственники. Сосватали очень удачно – муж, не без помощи обеспеченной родни, большого и дружного клана, быстро разбогател, и через два года Сонька стала владелицей хором на Сретенке и коттеджа на Новой Риге. Двухкомнатный кооператив в районе Калужской, построенный папой-дантистом, продавать не пришлось – зачем, денег хватало. Его оставили «на потом», «для девочек», Сонькиных дочек – Анаит, которую все звали Анькой, и Дианки. Обе получились красотками. Сонька ныла, что дети забрали ее молодость и лучшие годы, жила в вечной войне с прислугой и нянями, дни проводила в салонах красоты и магазинах, а вечером падала с ног: «Как я устала!»
Сонька воплотила в себе все черты новых русских жен, но яростно от этого отбивалась: «Я? Да вы что? Идиотки!»
В Соньке многое раздражало – и фанфаронство, и нахальство, и нежелание знать, что бывает не так, по-другому. Но Сонька была частью жизни, счастливым детством, закопанными секретиками с разноцветной фольгой, с коллекцией картинок от жвачки и жаркими вральными перешептываниями во время тихого часа – Сонька всегда была фантазеркой. И еще она была доброй, отзывчивой, готовой в ту же минуту прийти на помощь. И не была болтливой – прекрасное качество!
Дашка жила в Сокольниках, в квартире, завещанной бабушкой. У нее время от времени случались небольшие романы, но чтобы серьезно, до ЗАГСа, увы, не случилось.
После тридцати Лиза и Сонька уговаривали Дашку родить. Но та отвечала жестко:
– Без отца? Никогда. Я сама росла без отца и помню все свои комплексы.
Глупость, конечно.
Вот Лизин отец, здоровый и крепкий спортивный мужчина с отличными, как все считали, деревенскими генами, скоропостижно скончался, когда ей было пятнадцать.
На похороны съехалась вся подмосковная родня, и кто-то сказал – Москва его ваша сломала, переломила хребет.
Глупости. Отец обожал город и быстро в нем прижился. Да и деревенским простачком он не выглядел – высокий, благообразный, фактурный мужчина.
Кажется, мама его всегда ревновала.
После его ухода и Лиза и мама были раздавлены – как же так? Отец был всегда силой, защитой, кормильцем.
Спустя четыре года Лизина мать неожиданно вышла замуж за старого поклонника, скрипача из театрального оркестра, вдовца. Обиду свою Лиза скрыла, понимая, что она скоро уйдет в свою жизнь, оторвется, и мама останется совершенно одна.
Скрипач был человеком тихим и Лизу не беспокоил, но его присутствие в квартире, где раньше жил папа, было невыносимым. В девятнадцать Лиза выскочила замуж, но не для того, чтобы сбежать из дома, а по огромной любви.
После свадьбы, дурацкой и пышной, сытой и пьяной, купеческой, молодые, на радость скрипачу, сразу уехали в квартиру молодого мужа – на выселках, у самой Кольцевой, зато в свою. Спасибо свекрам.
Лиза глянула на часы – до отправления поезда осталось всего три минуты. Через три минуты поезд отправится, а через четыре часа с небольшим она выйдет на Московском вокзале.
Лиза прикрыла глаза, но тут же открыла – на соседнее сиденье кто-то плюхнулся. Не сел, а именно плюхнулся, с громким вздохом и ворчливым бурчанием.
Лиза глянула на ворчунью – это была ярко-рыжая, очень худая, даже костлявая, женщина с бледным, острым лицом, усыпанным редкими, крупными и темными веснушками. Рыжие волосы были закручены в небрежную гульку, на лице ни грамма косметики, руки некрасивые, натруженные, рабочие. В общем, тетенька не из офисных. Старые, провисшие на заднице джинсы и простая, «бесхитростная», как сказала бы мама, майка, выгоревшая, блеклого сиреневатого цвета, промокшая под мышками.
Незнакомка еще долго ерзала, суетливо перекладывая сумку с места на место, пару раз бегло глянула в телефон и наконец угомонилась, достала из сумки салфетку и вытерла влажное от пота лицо.
– Еле успела! – доверчиво поделилась она. – Прям задрали!
Кто «задрал» Рыжую – так Лиза окрестила соседку, – уточнять не хотелось. Вежливо кивнув, она отвернулась к окну.
Уже тронулся поезд, а два места напротив по-прежнему оставались незанятыми.
Завибрировал выключенный телефон – Маруська.
– Мам, ты уже в поезде?
– Уже тронулись.
– Кто тронулся? – сострила Маруська.
– Да все, – в тон ей ответила Лиза. – Я, кажется, точно.
– Ты – нет, – уверенно ответила дочь. – Ты, мам, в порядке! И вообще, расслабляйся и отдыхай! Ни о чем не думай, слышишь? Короче, на все забей!
– Слышу. Но думать буду – прости. Да, Марусь! Бабушке позвони, сегодня и завтра, не забудь, ты меня слышишь?
– Слышу, – недовольно буркнула дочь. – Как же, забудешь! Бабушка тут же напомнит!
Последнюю фразу Лиза оставила без комментариев – бесполезно. Бабушка и внучка расходились по многим вопросам. «Теряется связь поколений», как говорила умная Дашка.
– И еще, – взмолилась Лиза, – Мань, чтоб без погромов. Чтоб все культурненько, слышишь?
– Мам, хватит, а? – Маруська почти обиделась. – Когда это, интересно, были погромы?
– Всегда, – грустно ответила Лиза.
Хмыкнув, Маруська припечатала:
– Ага! Мам, ну ты в старости стала как бабушка, просто один в один. – И тут же разъединилась.
«В старости! Вот же засранка! Не дождетесь! Я вам еще покажу! И я, между прочим… невеста!»
В эту минуту к ним подошла еще одна попутчица. Женщина неопределенного возраста, Лиза назвала бы ее так. Есть такие – не поймешь, тридцать, тридцать пять или сорок. А может, и сорок пять.
Ухоженная, модная, одета скромно, но дорого, в этом уж Лиза разбиралась прекрасно. Новая соседка была немного полновата – совсем чуть-чуть, пара лишних кило, – слегка и умело подкрашена, на красивых, ухоженных руках неброский маникюр. На ней были легкие серые льняные брюки и черный шелковый топик. Скромные серьги в ушах, пара невзрачных, на первый и неопытный взгляд, колец. Но колечки были от Картье, а серьги от «Шопард». Лизу, рекламщика в глянцевом журнале, на мякине не проведешь. И часики тоже не отставали – в переносном, конечно же, смысле. Скромные часики тысяч за десять, не меньше, зеленых. Образ завершали черная сумка «Фурла» и черные замшевые туфли. В общем, тонко, со вкусом и явно недешево. Лицо неброское, довольно блеклое, очень бледное, но миловидное. Накрась посильнее – будет красавица. На таких лицах можно нарисовать все что угодно.
Не суетясь, дама уселась и принялась смотреть в окно. «Само спокойствие, сама уверенность, само достоинство, – подумала Лиза. – Чувствуется, что у нее все хорошо. Приятная. С ней точно не будет хлопот, в отличие от Рыжей». И Лиза назвала новую попутчицу Бледной.
А Рыжая ни на минуту не успокаивалась – по-прежнему ерзала тощим задом, яростно тыча короткими пальцами в телефон, строчила бесконечные эсэмэс, что-то бурчала, вздыхала, закатывала глаза и нервно поглядывала на Лизу – видимо, хотела общения. «Ну и бог с ней, – подумала Лиза и закрыла глаза. – Вот что-что, а общаться мне точно не хочется».
Мысли тут же полезли, как из рога изобилия. Конечно же, милая дочь, как всегда, соберет большую компанию. Нет, Лиза все понимает – когда мама уезжала на гастроли, она тут же приглашала народ. Молодость, бьющие фонтаном силы, жажда общения. Только бы убрали за собой и не валялись на моей кровати. Но понимала, что все будет ровно наоборот.
А как мечталось отключиться и ни о чем не думать – ни о компании Марусиных друзей, ни о Дашке, кажется, впавшей в депрессию, ни о маме, постоянно жалующейся на скрипача и болячки, ни о работе и проваленных переговорах – с французами всегда тяжело. Лиза вспомнила и усмехнулась: «А правильно сказала Рыжая: как все задрали!» Вот бы отключить голову, выключить тумблер на пару часов. Но голову, как телефон или плиту, не отключишь. И мысли лезли, толкались, опережая друг друга, наскакивали и отскакивали, как резиновые мячики, и снова набегали, словно прибрежная волна.
«Подремать бы, – с тоской подумала Лиза. – Но вряд ли получится».
Денис. Да, Денис. Несомненная, по словам Соньки и мамы, удача. Самая большая удача в Лизиной жизни. Удача, с этим не поспоришь – в сорок пять встретить молодого, симпатичного, успешного да и к тому же разведенного, свободного мужчину. Любая женщина мечтала бы оказаться на ее месте. И она это понимает. Только вот…
«Все, все, хватит. Хватит привередничать, вредничать и ворчать. Сонька права, ты счастливица. Нам остались или старики, чтоб судно через лет пять, или молодые альфонсы – так, для здоровья. Ну и последний вариант – женатые. Трусоватые женатики, осторожные до тошноты – все по часам, по строгому расписанию. В отпуск только с семьей, деньги считаны-пересчитаны – в общем, одно унижение и вечное ожидание телефонных звонков и скупых сообщений в мессенджерах».
С Денисом было все по-другому: из питерской интеллигенции, хорош собой, не богач, но зарабатывает. Машинка, конечно, скромная, костюмы не от Ральфа Лорена, пятизвездных отелей не жди, бриллиантов тоже. Но это не главное, верно?
«Тебя любят и тебе сделали предложение, Лизон, почти в сорок пять! Ты вообще это осознаешь?» – восклицала темпераментная Сонька. Дашка, осторожно поглядывая на Лизу, ничего не комментировала. Скажи слово против – Сонька сожрет! Да и мама была от Дениса в восторге: «Какой мужчина! Красавец! А вежливый, обходительный! Не то что твой Лукьянов – уж извини». Леньку, бывшего Лизиного мужа и Маруськиного отца, мама не любила. А Лиза любила. Да как – столбенела, замирала, когда он к ней прикасался. Слышала его голос, и сердце начинало биться как бешеное. Целовала его и дрожала. Как они были счастливы первые годы! Молодые, неопытные дурни. Все промотали, все растранжирили, все разбазарили, все. И любовь свою неземную, и нежность, и страсть. Через семь лет ничего не осталось – как не было! Ни-че-го! Зато в избытке было претензий, недовольств, взаимных обид и скандалов. Как они орали друг на друга! Кошмар. Сколько наговорили друг другу гадостей, как оскорбляли друг друга! Лиза не узнавала себя – как я могла? Как мог он, ее Ленька? Как они могли разменять, растерять, уничтожить? Истоптать и зарыть – как?
«Мы рано встретились, – спустя много лет говорила Лиза. – Если бы были чуть опытнее, чуть старше, смогли бы ценить то, что имеем».
Но было как было, и, устав от бесконечных скандалов, Лиза твердо решила развестись. Казалось, что впереди еще столько всего – ого-го! Она еще молода и наверняка устроит свою жизнь, еще полюбит и будет счастлива. А эти изжеванные отношения – к чему их беречь? Выкинуть, как сухую корку от выжатого лимона, от которой на пальцах остается одна горечь.
Ленька не возражал – согласился так быстро, что она удивилась. В общем, развелись.
Ленькино благородство не знало границ. Как бы ни убивалась свекровь – и ее можно было понять, – квартиру он оставил жене и дочери. Маруська, дочка и внучка, – вот главный Ленькин аргумент. И свекровь, обожавшая Маруську, смирилась. Смирилась, но не уставала повторять и напоминать бывшей невестке о Ленькином благородстве.
Четыре года он приходил к Маруське, и, уложив дочку, они шли пить чай и принимались говорить обо всем и ни о чем, как будто по-прежнему вместе.
Неужели еще друг друга любили? Да нет, вряд ли. Ленька давно жил в гражданском браке, а Лиза наслаждалась свободой, покоем и тишиной.
На выходные Маруську разбирали бабушки, и Лиза балдела одна. Приезжали девчонки, Сонька и Дашка, готовили салатики, пили винцо и болтали о жизни. Молодые, здоровые, полные сил и надежд.
После тридцати пяти Лиза поняла, что не все так радужно – кавалеры-то были, а вот серьезные отношения почему-то не складывались.
Да и она не хотела.
А уж после десяти лет свободы о замужестве и вовсе думать перестала – сколько сейчас таких, как она: стройных, красивых, ухоженных, модных, хорошо зарабатывающих и плотно стоящих на стройных ногах? Миллионы. И все одиноки. Точнее – не замужем.
Маруська дружила с отцом, у которого в новом браке было два сына. Бывший муж никогда от Лизы и Маруськи не отказывался, всегда помогал, с его новой женой у дочки отношения сложились, и она часто гостила в новой семье.
Мама по-прежнему жаловалась на мужа, скрипач старел, дряхлел и день ото дня становился все капризнее и занудливее.
Лиза, устав от маминых жалоб, предлагала ей развестись:
– Зачем он тебе, какая от него радость? Бегаешь кругами, подаешь, убираешь, а он с кривой мордой. Да гони его в шею!
Мама плакала и отвечала одно и то же:
– Ой, да ладно тебе! Все мужики одинаковые, особенно в старости – спроси кого хочешь! Все ноют, все жалуются и все треплют нервы – не я, Лиза, первая и не я последняя! С кем ни поговорю – у всех одно и то же! – И мама принималась перечислять подруг и знакомых.
– Тебя это утешает? – возмущалась дочь. – Тогда терпи. Терпи и не жалуйся.
– Как ты не понимаешь, Лиза, – обижалась мать. – Женское одиночество – страшное дело. Особенно в старости. У вас, у детей, своя жизнь, и это нормально. А нам? Что остается нам? Морочить вам голову, отвлекать вас от дел? Одной, Лиза, невыносимо! Женщина должна о ком-то заботиться.
– Заведи собаку, – не соглашалась Лиза. – С ней будет меньше хлопот и больше радости, точно тебе говорю.
Почти неделю не разговаривали, мама крепко обиделась. Потом, конечно, простила.
Одиночество страшное дело? Вот этого Лиза не замечала, ей-богу! Какое там «страшное дело»? Вот ей – нет, правда, – ей просто отлично. Дочка, работа, подруги. Гордость, что может сама себя содержать. Себя и дочь. Путешествия, посиделки в кафе, театры, прогулки – чем плохо? Как она может жаловаться на жизнь? У нее все сложилось. Но главное – у нее есть свобода. А что называется «для здоровья» – так это только стоит захотеть. Она еще ого-го!
Опоздавшая соседка дремала.
По вагону поплыл запах кофе. Сглотнув слюну, Лиза открыла глаза – так и есть, проводницы медленно катили тележку с едой. Впрочем, разве это еда – так, перекус.
Плотно, как в корсет, затянутые в прозрачную пленку сэндвичи – многослойные треугольнички ватного хлеба, проложенные соленой семгой, бледной ветчиной или сыром, лист салата, пару кружков помидоров, маринованный огурец и майонез. Шоколадки, панкейки, вафли, орешки. Напитки и кофе – это самое главное. Лиза была кофеманкой.
«Перекушу, а уж вечером посидим в нормальном месте. Сама виновата, взяла бы пирожки из столовой, они там отличные. И уж точно лучше этих дорогих и безвкусных сэндвичей».
И Лиза стала искать кошелек.
Сумка, огромный, бездонный баул, была черной дырой. Как смеялся Денис, найти в ней можно все, от шляпной булавки до осколка метеорита. Кошелек, как всегда, успешно прятался. Тем временем Рыжая закряхтела, зашевелилась. Потянуло запахом пота – она стягивала с верхней полки огромную сумку. Долго копалась, и в конце концов на столике выстроились пакеты и контейнеры, восхитительно пахнувшие домашней едой.
Ловко и быстро распотрошив их, соседка посмотрела на Лизу. Та, забыв про кошелек, с удивлением уставилась на яства. В плоской одноразовой миске лежал распластанный, словно распятый, цыпленок табака, дразня золотистой прожаренной корочкой и восхитительным запахом чеснока. Салат из редиски, огурца и яиц, заправленный сметаной, Лизин любимый. Маленькие, загорелые, размером с крупный пельмень, пирожки. «Ничего себе, а? Как серьезно человек относится к еде, не то что я», – подумала Лиза.
Ловко, привычно, со знанием дела, Рыжая сервировала стол. Проснулась вторая соседка и так же, как Лиза, уставилась на еду. Они с Лизой переглянулись.
Тележка остановилась возле их кресел.
– С лососем? – переспросила проводница. – И кофе? Черный или со сливками? Что-нибудь еще? Бутылку воды? С газом, без?
Пока Лиза думала, какую брать воду, Рыжая толкнула ее в бок:
– Эй, ты чего! Это говно, – кивок в сторону передвижного буфета, – будешь жрать? Да за такие деньги? Ты что, офигела?
Остолбенев, Лиза буквально лишилась дара речи.
– Брось! – продолжала Рыжая. – Смотри, сколько еды. Как раз на троих. Зря я, как думаешь?
– Спасибо, – выдавила смущенная Лиза. – Но с какой стати? Да и вообще…
– Кончай выпендриваться, – энергично сказала Рыжая. – Одна не потяну, а вот вместе! Глянь, какая цыпа – загляденье! С утра поджарила! А пирожки? С картошкой и с мясом! Вкуснота! Нет, я себя не нахваливаю, но пирожки у меня получаются! Давай, присовокупляйся! – видя Лизино смущение, повторила она и, бросив взгляд на Бледную, кивнула: – И вы, женщина! Хорош, бабы, смущаться!
Фыркнув и порозовев от смущения, Бледная отказалась:
– Большое спасибо, я сыта. Поела перед поездом.
Рыжая пожала плечом:
– Дело хозяйское!
Растерянная Лиза мяла в руках тысячную купюру, пытаясь отдать проводнице деньги и получить свой заказ.
– Проезжайте, девушка, – обратилась Рыжая к проводнице. – Люди-то ждут!
Лиза откинулась на сиденье. «Бесцеремонность. Простота, которая хуже воровства. Нет, я понимаю, она от чистого сердца! Но нельзя же так, танком, на взрослых людей. Куда там маме – той еще учиться! Неужели я в свои сорок пять не имею права решать, что мне нужно?»
Но есть очень хотелось. Броситься за передвижным буфетом и взять себе сэндвич? Неловко. Остаться голодной – начнет болеть голова. Вспомнились обычные мамины слова: «Ты, Лиза, только с виду такая шустрая, а на деле…»
Мама права. На деле она была полной тряпкой.
Сонька с недоумением восклицала:
– Как ты, Лизон, вообще работаешь, как тебя до сих пор не сожрали! Ты же не можешь за себя постоять!
Лиза смеялась:
– Просто я хороший работник!
– Лизка – человек интеллигентный, тебе, Соня, этого не понять, – вредничала Дашка.
Да, это было, было – всегда боялась кого-то обидеть, задеть, ненавидела сплетни, интриги и никогда не принимала в них участие. Знала, понимала – надо быть жестче. Такой нынче мир – не ты, так тебя.
Да, красивая, современная и успешная женщина – подумаешь, прежде чем подойти. Но в душе – а Лиза все про себя понимала, – в душе она по-прежнему оставалась робкой и вечно сомневающейся маленькой девочкой.
– Ну что застыла? – подала голос Рыжая. – Давай налетай!
И Лиза, проговорив «спасибо», принялась за еду.
Цыпленок был так хорош, что она не удержалась и вслед за хрустящим крылышком взяла кусок грудки. И любимый салат был превосходным – со свежей, густой, наверняка рыночной сметаной. А пирожки! Лиза не помнила, ела ли она когда-нибудь что-то подобное!
– Это вы сами? Ну все это… – с набитым ртом спросила она.
Рыжая довольно кивнула:
– Понравилось? Я же тебе говорила! Конечно, сама. Прислуги у меня нет, не по рангу.
Лиза восхищенно проговорила:
– Это что-то, честно! У меня бабушка прекрасно пекла, но чтобы так! Вы талант, не иначе.
– Да брось, – усмехнулась Рыжая. – Какой там талант? Что тут делать вообще? Куренка утюгом придавить, огурцы с редиской нарезать? А вот про пирожки ты права. Мама научила. Она у меня поваром в ресторане работала. Давно, в советские времена. И мамы уж нет, как нет и советских времен. Эх, жизнь…
– По советским временам тоскуете? – с поддевкой спросила Бледная и усмехнулась: – Ну-ну!
– Ага, тоскую. А что тут такого? И ничего в этом не вижу плохого. Ведь как было: езжай куда хочешь – страна огромная. Ни виз тебе, ничего. Медицина бесплатная. Образование тоже. И самое лучшее, надо сказать, образование. Но главное – все друг друга любили… – вздохнула она. – В гости ходили, к себе приглашали. И детский сад стоил копейки. А там и завтрак, и обед, и полдник, и музыкальные занятия, и физкультура. А пионерлагеря? Что в этом-то плохого?
В лес ходили, на костер. Танцы, кино, кружки всякие. И родители были спокойны – дети присмотрены и накормлены. И билет в кино стоил десять копеек, а пирожное с газировкой еще двадцать. И во дворах все гуляли и никого не боялись!
Усмехаясь уголками рта, Бледная в дискуссию не вступала. Уже хорошо. Лиза боялась конфликтов и споров. Она поспешила закрыть тему:
– Да ладно, что спорить. И тогда было много хорошего, и сейчас. Ну и вообще, девочки, о чем мы? Три молодые красивые женщины – и про политику. Как бабки, ей-богу!
– А никто и не спорит, – усмехнулась Бледная, – вот еще!
– И правильно, не спорь! – кивнула Рыжая. – Бесполезно. Все равно я права.
Ничего не ответив, Бледная заерзала на сиденье. На ее гладком, ухоженном лице были написаны презрение и раздражение.
«Молодец, что тему не развила, – подумала Лиза. – С этой Рыжей спорить точно не надо!»
Тем временем та снова полезла в сумку и вытащила термос.
– А теперь, девки, по кофейку! С утра сварила, еще горячий. Настоящий, из Италии привезла. Не то что ихняя бурда. – Отвинтив крышку термоса, она блаженно прикрыла глаза. Из термоса, вместе с парком, вырвался восхитительный аромат хорошего кофе. «Ого, из Италии! – удивилась Лиза. – А не подумаешь! Посмотришь и скажешь, что, кроме Тамбова, она нигде не была».
Налив себе и Лизе, Рыжая кивнула Бледной:
– Давай, подтягивайся! Есть не хочешь, хотя бы попей!
Лиза видела, что Бледной хотелось и цыпленка, и пирожков – пару раз она кидала взгляды на накрытый стол, но тут же отворачивалась. «Гордая, не то что я, – подумала Лиза. – Гордая и стойкая. А мне всегда неудобно отказать».
А вот от кофе, настоящего, терпкого, отказаться сил не нашлось.
– Большое спасибо, – с достоинством кивнула Бледная, протянув пластиковый стакан.
Тем временем, хитро подмигнув и оглядываясь, Рыжая вытащила из своей необъятной сумки бутылку коньяка.
– Ну чё, девки? Под кофеек?
Лиза и Бледная растерянно переглянулись. Выпить, чтобы расслабиться? А что, дело. Только как-то неудобно, снова халява. Встрепенувшись, Лиза вспомнила про шоколадку и полезла в баул – хотя бы так. Рыжая разлила по стаканам коньяк.
– За наше бабское счастье, – проговорила она.
Выпили молча. Коньяк быстро растекся по внутренностям, и Лиза почувствовала, как вечная тревога и беспокойство слегка отпускают.
Не выдержав, Бледная смущенно потянулась за пирожком:
– Можно? Простите.
Рыжая, женщина хлебосольная и простодушная, с готовностью пододвинула ей пакет:
– Давно пора. Чего выпендриваться!
Надкусив, Бледная закатила глаза:
– Боже, как вкусно!
Рыжая довольно усмехнулась:
– А ты что думала?
– Нет, правда! Я такого не ела. Рецептом поделитесь?
– Запросто! – Было видно, что Рыжая довольна. – Да чем тут делиться? Обычное дрожжевое тесто, все как всегда! Только раскатываешь тоненько-тоненько и начинки кладешь много. Не жалей, не скупись, как говорила моя мама, тогда и результат налицо.
– Невероятно! – Бледная все никак не могла успокоиться. – И все-таки можно подробнее? Я запишу.
– Валяй! Только я повторяю – все, как обычно! Дрожжи разведи в молоке, лучше, конечно, живые, а не сухие. Масло хорошее, не маргарин. Ну и по списку. Ты что, пирогов не пекла?
– Нет, не пекла – не пришлось, – призналась Бледная.
Рыжая не смогла скрыть удивления:
– А рецепт тебе на что? Если не пришлось, так уже не придется. А вообще как это «не пришлось»? А чего пришлось-то? Ты семейная?
– Семейная, – улыбнулась Бледная. – А не пришлось, потому что сначала мама готовила, а потом, – она смутилась, – кафе, рестораны. А дальше – помощница. Нет, что-то я, конечно, умею. Суп там, котлеты. Но, если честно, без изысков.
– А-а, помощница, – протянула Рыжая. – Прислуга, в смысле? Ну тогда все понятно.
Порозовев и, кажется, смутившись. Бледная подтвердила:
– Ну да. – И повторила: – Помощница.
– Ясно, – не скрывая осуждения, вздохнула Рыжая, разливая коньяк. – За детей, а, девки? Пусть они будут здоровы!
Все дружно чокнулись.
Звякнула эсэмэска – Лиза полезла в сумку. Денис.
«Любимая, как ты? Что проезжаете? Ровно в четыре уйду с работы, и в половине пятого я на вокзале. Соскучился страшно. Но через три часа заключу тебя в объятия. Надеюсь дожить!»
И три смайлика – один грустный, со слезой, второй со слезой, но веселый и третий с сердечком. Все, как обычно. Лиза ответила смайликом с поцелуем.
